Ильяс тяжело дышит. С ума сойти — через час-полтора он будет дома. Лицо его краснеет, все тело покрывается потом. Теперь бы малость землицы да пару хроменьких коней, которых неделю назад обещал командир полка шахтер Афанасий. Еще час… А как же Максим?
— Стой! — срывающимся голосом требует Ильяс. — Стой, черт!
Повозка останавливается.
— Сдурел? — осведомляется Ермил.
— Без него не поеду, — кивает Ильяс на Максима. — Куда он, туда я, куда я, туда он.
— Зверь тебя знает, — ругается ездовой. — Сразу сообразить не мог?
Он снова соскакивает и, бормоча что-то про едреный лапоть, бежит в голову обоза.
Где же ездовой? Очевидно, не разрешили… Что ж, может, оно и к лучшему? У Дарихан и без того забот хватает.
Ильяс пытается представить, что сейчас делает Дарихан. Очевидно, кормит детвору. А есть ли чем? Скорей бы добраться до аула. Пусть раненый, но дома.
Лежит с закрытыми глазами, представляет, как его встретят. Первым прибежит сосед Лю, затем появятся Умар с Гучипсом. Они всегда вдвоем. Интересно, Умар все такой же злой или подобрел? Нет, наверное, еще злее — собирался уйти на фронт вместе с Ильясом, да неожиданно умерла жена. На кого малых ребятишек оставишь, если старуха мать еле ноги волочит?
Увлеченный мыслями о доме, Ильяс не слышит шагов ездового.
Ермил глядит на Ильяса молча, словно не решаясь нарушить его покой. Черная борода раненого, как лишаями, изъедена сединой. Продолговатое худое лицо от напряжения сильно покраснело. В зарослях усов заплутались слезинки. Как капли росы. Громко вздохнув, Ермил взбирается на передок.
— Н-но… Поехали, едреный лапоть.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Это очень напоминает игру. В большой комнате двое. Первый — за столом, второй — у стены, лицом к стене.
Первый произносит название аула, второй называет имена и фамилии, пароли и явки.
— Так, верно, — подтверждает первый. — Джиджи-хабль?
Второй отвечает.
— Так, верно. Уляп? Ходзь?
Второй шпарит фамилии и пароли без запинки, как сохта[1] утреннюю молитву.
Проверка окончена, карта пройдена с запада на восток до конца. Ни единой ошибки. Да и мудрено было бы ему ошибиться — сам снаряжал, инструктировал и отправлял каждого, уславливался о явках, особо доверенным указывал места, где загодя было припрятано оружие.
— Не забудешь? — Первый складывает карту вчетверо.
Второй поворачивается к столу. У него скуластое лицо с невысоким лбом, на широких плечах серая черкеска, корнетские погоны. Узкая талия стянута наборным серебряным поясом, на нем кинжал с инкрустацией чернью. Средний палец правой руки играет, словно маятником, офицерским Георгием.
— Захочу забыть, и то не смогу. — В. тоне корнета — почтительность, обожание.
— Смотри, Ибрагим, это последняя проверка. Ты один знаешь всех, больше никто. На мою память в этом смысле надежда плоха.
Ибрагим не отвечает — к чему лишние слова? Каждый из названных сидит в его голове намертво. Ну а если все же потеряется, его начальник убытка не понесет — полковник Кучук Улагай и более сложные тексты запоминает с первого раза. Кокетство памятью — одна из его любимых привычек.
Улагай поднимается, выходит из-за стола. Он чуть выше Ибрагима, стройнее, более подтянут и, судя по одежде, меньше заботится о своей внешности, чем корнет. На нем не черкеска и даже не китель, а простая гимнастерка с полевыми полковничьими погонами, высокие, до блеска начищенные хромовые сапоги, простой офицерский ремень с орлом. На груди — орден святого Владимира с мечами и бантом и крест «За службу на Кавказе». Пробор разделяет темно-каштановые волосы на две неравные части. Благородно. Подчеркивает породу. Заставляет подчиненных не забывать о дистанции. Впрочем; Ибрагим не завидует: облик Улагая, как ему кажется, не отвечает национальным традициям. Надменное, без единой морщинки лицо даже цветом своим отличается от лица типичного горца: матово-бледная кожа просвечивает слабым, почти девичьим румянцем. Ни тени загара. Тонкие, плотно сжатые губы, прямой нос. За длинными немигающими ресницами — сверкающие холодным блеском черные глаза. Они, будто из овальной решетки, уставились на Ибрагима и давят, давят…
Ибрагим непроизвольно вытягивает руки по швам, таращит и без того выпуклые глаза и замирает. Вот так вдруг, без единого слова, умеет Улагай совершить мучительный для иных служак переход от фамильярности к официальному тону, за которым укрывается как за каменной стеной.
— Спички! — коротко бросает полковник.
Ибрагим лихорадочно шарит по карманам, почтительно подает коробок. Полковник сворачивает карту и подает Ибрагиму.
— Вот что, Ибрагим, — цедит полковник, доставая красноголовую спичку. — Запасись-ка ты хорошими спичками, если успеешь. У них там, в этой Совдепии, и лампу зажечь нечем будет.
Он чиркает спичкой о коробок. С шипением вспыхивает яркое пламя. Медленно, словно колеблясь, подносит спичку к уголку карты. Огонек нерешительно прыгает в голубые разводья Черного моря. Пламя смелеет, подбирается к побережью. Вот уже пылают населенные пункты, и огонь неудержимо шагает в горы. Пересеченная местность успешно форсирована, пожар пылает в аулах и станицах, подбирается к Екатеринодару, накатывается на земли Войска Донского.
Улагай с захватывающим интересом следит за развитием событий. Полковник не суеверен, но эта неожиданно возникшая в пламени картина кажется ему символичной: Ростов, Харьков, а там глядишь… Но дорога каждая минута.
— Брось карту в камин и позови Аскера.
Ибрагим мгновенно скрывается за дверью.
Полковник с минуту остается на месте. В глазах его еще сверкают отблески пламени, в один миг сожравшего огромный край. Подходит к окну. С высоты второго этажа открывается чудесный вид на море. Оно почти такого же цвета, как и небо, и такое же тихое. Вдали, между небом и водой, как нарисованная, замерла белоснежная яхта. Берег взбегает к зданию, покачивая зеленой гривкой — на побережье ветерок. Улагай поворачивает шпингалет, и створки окна расходятся. Черт побери, кончается весна, а он еще и не разглядел ее как следует. Свежий воздух бьет в ноздри. Глубокий вдох. Знакомый вкус у этого воздуха — будто пьешь из бокала, недопитого когда-то, давным-давно. На лице Улагая появляется слабое подобие улыбки: он вспоминает аул на берегу моря, ватагу босоногих мальчишек, пенистые брызги волн.
«Э, кто дольше пробудет под водой?» Конечно он! «Э, кто дальше заплывет?» Это и так известно — лучше Кучука никто не плавает. «Дельфины! Дельфины!» — волнуется ребятня. «Э, — кричит он, — кто щелкнет дельфина по носу?» И сразу бросается в волны… Плывем и корит себя: «Зачем сболтнул? Теперь попробуй догони дельфина». Хвастунишку спасает случайность — на берегу появляется всадник на взмыленном коне: «Кучук, к отцу! Немедленно! Скачи!»
Он застывает на пороге кунацкой для почетных гостей. Отец беседует с генералом. Мальчик вежливо здоровается. На него никто не обращает внимания, и он имеет возможность, не нарушая этикета, разглядеть дородное лицо гостя, его блестящий мундир, украшенный орденами. О аллах, ведь это их родственник… Каким стал!
Разговор отца с гостем не менее интересен.
«Настоящий офицер должен с детства приучаться к походной жизни, к строю, — говорит гость. — С пеленок!» В тоне гостя — едва заметный оттенок превосходства.
«Очень правильно, очень», — соглашается отец. Почтительно, но без заискивания: Улагаи никогда ни перед кем не заискивают, Кучук знает это. Чуть повернувшись к сыну, бросает: «Поедешь учиться. Завтра. Собирайся… И помни: ты — Улагай! Помни это всегда: ты — Улагай!»
Южное деревце пересаживают в мерзлый северный грунт. Крепкое деревце выживает. Но никогда уже не будет оно похоже на своих южных братьев. Как непохож Кучук Улагай на Ибрагима.
Звонит телефон. Улагай захлопывает окно и берет трубку.
— Слушаю, — произносит он, по-русски без акцента. — Да, буду ждать. Сейчас? — Взгляд его падает на большие настенные часы, они показывают три. — Чуть попозже, часам к пяти.
Ибрагим вводит Аскера. Ему нет и двадцати пяти. Он худощав, подтянут, на гимнастерке новенькие погоны — успел перед капитуляцией выслужиться. Звонко щелкает каблуками, лихо отдает честь.
— Оставь нас, Ибрагим. И смотри, чтобы никто не мешал.
Ибрагим выходит. Улагай внимательно оглядывает Аскера, замечает, что молодой офицер старается во всем походить на него, даже волосы разделил пробором. На такого можно положиться.
— Мне очень жаль, Аскер, что ты сорвался с коня в самом начале пути, — произносит он садясь. — Обстоятельства пока не в нашу пользу, продолжать борьбу на фронте в условиях, которые сложились сейчас, — значит, безрассудно рисковать всем. Надо выждать время, сохранить силы, улучить момент…
Улагай умолкает. Его черные зрачки впились в Аскера.
— Нам придется на некоторое время расстаться: я не могу рисковать людьми, которые составят будущее свободной Адыгеи. В твои руки я вложил ключи к восстанию. Все запомнил?
— Так точно!
Улагай достал из планшета аккуратно сложенный лист — это была точно такая же карта, какая сгорела тридцать минут назад.
— Проверим. Шенджий?
Аскер тихо назвал имя и фамилию, пароль.
— Что? — раздраженно переспросил Улагай. — Нас никто не подслушивает.
Аскер вдруг вспомнил, что полковник глуховат: офицеры называли его между собой «глухим дядей». Он громко повторил пароль и фамилию. Проверка заняла совсем немного времени — Адыгея невелика.
— Теперь смотри, Аскер, — проникновенно произнес Улагай. — Я хочу, чтобы ты понял, какое место отведено тебе в будущих событиях. Вон камин, брось карту в огонь.
Аскер неуверенно комкает карту и бросает ее в камин. Пламя медленно лижет новую добычу.
— Завтра начнется сдача. — В голосе Улагая — металл. — Пойдешь к красным вместе со всем взводом, на виду у всех. Громко ругай Деникина, говори, что ошибался, возвращайся в родной аул. Поступай на работу к красным. Любую. Трудись добросовестно. Не вздумай подаваться в лес, ты можешь понадобиться в любую минуту. Ничем себя не выдавай. Все понял?
— Так точно, зиусхан!
— Я могу появиться в твоем ауле. Аллах тебя упаси приблизиться ко мне, показать, что мы знакомы. Ну, прощай.
Щелк-щелк каблуками, налево, кругом, арш!
Улагай снял трубку телефона:
— Дежурного по штабу. Махмуд? Где генерал? Когда проснется, позвонишь.
Входит Ибрагим.
— Неизвестный господин… — докладывает очень громко. И потише добавляет: — Старый знакомый. Ему хотелось, чтобы я его не узнал.
Улагай бросает удивленный взгляд на корнета: оказывается, и он — неоткрытая книга. Впрочем, это его воспитание.
— Зови!
Господин в чесучовом костюме, в пенсне и с тросточкой совсем непохож на того штаб-офицера, с которым они когда-то познакомились при выполнении специального задания где-то на Востоке.
Гость протягивает хозяину руку, без приглашения усаживается в кресло, снимает котелок, сдергивает парик и вытирает платком бритую голову.
«Вечно эти водевили с переодеваниями», — хмурится Улагай, глядя на невозмутимого Энвера. Не странно ли? Все эти дни он неотступно думал именно об Энвере. Решая задачки, кадет Кучук частенько заглядывал в ответы. И в дни, когда он собрался решать уравнение со многими неизвестными, хотелось иметь в кармане бумажку, если и не с ответом, то хотя бы с волшебным словом, которое позволило бы ему пройти сквозь стену.
— Выкладывай, — произнес Энвер, отдышавшись. — Что у тебя?
Улагай улыбается. Пожалуй, впервые после сдачи Екатеринодара.
— Это все? — хохочет Энвер. — Вряд ли ради этого стоило тащиться из Москвы.
— Из Москвы? — Узкие глаза Улагая еще больше сузились, превратились в щелки.
— Брось валять дурака, Кучук, — вдруг тихо и жестко произносит Энвер. — Я буду поддерживать с тобой связь. Назначь явки в нескольких аулах. Лучше всего — у мулл. И не забудь, что все мы ходим под аллахом. Если Врангеля постигнет неудача и твоя миссия…
— Все хорошо продумано и подготовлено, дорогой.
— Если Врангеля постигнет неудача, — повторяет Энвер, — и твоя миссия провалится, мы не успокоимся. Ты сможешь продолжать свое дело под нашей крышей. У меня должны быть все нити. Но возможен и третий вариант: не мы будем искать связи с тобой, а ты с нами.
Это уже совсем другой разговор.
— Что ты имеешь в виду, Энвер?
— Иностранный паспорт. Яхта в условленном месте.
Улагай тотчас же подошел к окну — яхта стояла там же, где и раньше.
— Не напрягай зрение, Кучук, это «Фарэ», можешь воспользоваться ею для перехода в подполье. Аул? Для первой явки.
— Для начала — Адыгехабль, дом главного муллы. Дальше — по алфавиту.
— Связи?
Улагай достает из кармана гимнастерки сложенный лист. Да, это она, дважды сожженная карта.
Достав записную книжку, Энвер заносит туда все необходимое. Через несколько минут и третья карта превращается в комочек пепла.
— Мне пора. На крайний случай спрячь этот порошок. Не пугайся, Кучук, это пирамидон. Нацарапаешь на порошке своей рукой слово «Сурет» — новое название яхты — передашь мулле в ауле… — Энвер шепчет название аула.
Улагай угадывает его и едва слышно повторяет, пряча порошок.
— «Фарэ» к твоим услугам, могу высадить в любом месте.
— Это мне подходит, — после некоторого колебания решает Улагай. — Жду сегодня в десять вечера внизу, завтра начинается сдача.
— В десять, — повторяет Энвер. — Будь осторожен, кругом предатели.
— На их спинах в аулы проедут мои люди.
Энвер натягивает парик, по-русски подмигивает и быстро уходит.
Трудный день. Кажется, хлопотам не будет конца, на завтра уже ничего не отложишь. Не успел уйти старый знакомый, как появились сразу двое — казначей и дежурный офицер. Улагай приглашает дежурного. Круглолицый, не ко времени веселый корнет сразу же доложил о ходе подготовки к сдаче. Докладывал так, будто именно в этот момент совершалось главное дело его жизни.
— Самое важное сделано — составлены новые списки частей с учетом наличного состава. А то пойдут разговоры: где тот да где этот? За каждым ведь не досмотришь, многие уже ушли домой.
— Молодец, Махмуд. Надо усилить караулы.
— Есть, усилить караулы.
— Пароль заготовил?
— Последний пароль на двадцать третье мая утвержден вами.
— Предпоследний. Есть данные, что на рассвете группа штабных офицеров попытается улизнуть в Грузию. После двух ночи смени пароль, поставь заслон с пулеметами за дачей генерала. Без шума.
— Есть, без шума. Разрешите вопрос, господин полковник? Как вы думаете, что с нами сделают? Я имею в виду нас, офицеров.
«Нас, офицеров». Такая постановка вопроса покоробила Улагая и в то же время рассмешила. Святая простота, он полагает, что большевики ко всем отнесутся одинаково. Милый, глупый барашек. Черное — белое, день — ночь… И еще: да — нет…
— Наверняка предложат служить, ведь у них нет приличных командиров.
— С этим не согласен, господин полковник. Сдаемся мы им, а не они нам. Таким служить — еще полбеды, — добавил вдруг Махмуд с неожиданной рассудительностью.
— Служить слугам, Махмуд, это не полбеды, а самая настоящая беда.
— Все же со своим народом… — Махмуд оборвал себя на полуслове, встретившись с Улагаем взглядом.
— Можешь идти. Пригласи казначея.
Вошел Джумальдин. Улагай с трудом узнал его — балагур Джумальдин выглядел так, словно перенес тяжелую болезнь.
— Я все знаю, Кучук, — выпалил он, едва закрыв за собой дверь и плюхаясь в кресло.
— Поздравляю тебя, — равнодушно буркнул Улагай. — Раньше я полагал, будто все известно одному аллаху.
— Ты все шутишь! Как ты можешь? Ведь ты обрекаешь себя на верную смерть! Подумай, стоит ли это делать? Ради чего?
— Джумальдин, что ты плетешь? — Глаза Улагая сузились еще больше.
— Кучук, мне все известно, вы затеяли гиблое дело. Поднять адыгов на восстание после разгрома Колчака, Деникина, всех белых армий сущее безумие!