– Нас спасут, Светик! Не плачь, престань. Вот увидишь, нас спасут…
– Да пошёл ты! – Сквозь всхлипывания голос Светы звучал приглушённо и срывался. – Никто нас не спасёт! У-у-у! Никому мы не нужны! И я никому не нужна! И мне ничего не нужно, и никто мне не нужен! У-у-у!
– Светик, перестань!
Неизвестно, сколько бы продолжался этот припадок, если бы его не прервали мужчины, которые начали подниматься в раскрытые двери вагона. Они поднимались по одному, помогая друг другу. Последнего, что назвался Сашей, втянули в вагон за руки.
Светик притихла. Даже наркоман перестал метаться и стонать.
– Ну, что там?
– Да что…
– Выход есть?
– А другие вагоны?
– Ничего утешительного, – сказал Николай Васильевич, бывший военный.
– Нэт выхода! Нэт! – почти выкрикнул азербайджанец. – Господи! Как же это?
– А-а-а! О-о-о!
– Подождите! Не вопите вы все в один голос! – Командирский голос Николая Васильевича перекрыл общий шум. – Не всё так страшно! Там в одном месте как бы сквозняк. Воздух идёт. Так что не задохнёмся…
– Или задохнёмся, но не сразу, – уточнил адвокат.
– Да не каркайте вы!
– Он прав, – продолжал Николай Васильевич. – Надо смотреть правде в глаза. Если и задохнёмся, то не сразу. У нас есть немного времени, чтобы побороться. Более того…
– Что?
– Более того, в одном месте по стене сочится вода. Немного, но сочится. Так что и от жажды мы не умрём сразу. Надо найти ёмкость какую-нибудь и подставить под струю.
– Так она же грязная, эта вода!
– Предложи что-нибудь другое!
– А другие вагоны? – настаивал парень в инвалидной коляске, который до этого вёл себя тихо и в общие разговоры не вступал.
– Нет связи, – ответил ему Сергей, тёщин зять. – Видимо, нас оторвало от состава и место отрыва камнями засыпано.
– И оттуда… не слышно ничего? Может… стоны какие-нибудь?
– Нет, ничего. Ничего.
– А места там много?
– Где?
– Ну… вокруг вагона…
– Наш вагон лежит на стене тоннеля. И засыпан – почти наполовину. А с другой стороны место есть. Там, где вода течёт по стене. И спереди есть место, со стороны дверей.
– Не густо…
– Да.
Все замолкли на мгновение.
– Вот что я ещё скажу… – Николай Васильевич помедлил. – Раз уж мы остались в живых и собираемся выживать… давайте перестанем вопить, и рыдать, и дёргаться. В первую очередь.
– Да, – поддержал Василича доктор, – от крика только большая трата кислорода.
– На всё Божья воля, – сказала Наталья Сергеевна.
– Что-то уж очень крутая воля, – отозвался Макс.
– Иди поменяй, – предложил Саша. – Кассационную жалобу напиши.
– Хватит вам! – Николай Васильевич подвинулся на своей лавке. – Давайте выложим всё, что у нас есть съестного, и воду всю, у кого есть. Всё сложим в одно место… хоть вот сюда, на лавку. И как-то будем делить. Может, кружка у кого есть, или чашка. Или ложка, в конце концов. Хотя без ложки можно было бы и обойтись. А вот нож бы не помешал. Давайте всё сюда, пока фонарик не сел окончательно. Да… и курево, ребята. Кто курит, давайте курево сложим.
– Значить, це йижа наша, а мы довжны ейи витдать? – Тёще определённо жаль было сала, заботливо приготовленного в дорогу. И не только сала. И курица жареная тоже была. Полкурицы. И немного варёной картошки, и пара солёненьких огурчиков. И несколько варёных яиц. Как же иначе, в дорогу-то!
Тёща схватилась было за сумку, но Сергей, зять её, тоже взялся за сумку, и хватка его была ничуть не слабее.
– Позвольте…
– Ой лышенько! – только и могла сказать тёща вслед сумке и вслед своим последним надеждам.
А Сергей открыл сумку и выложил на лавку и сало, и полкурицы, и всё остальное, включая двухлитровую бутылку минералки. Из своего же кармана он достал начатую пачку сигарет и тоже положил её на лавку.
– Мы должны понять, что нам следует выживать вместе, – заявил Николай Васильевич, конкретно ни к кому не обращаясь и вытаскивая из своего портфеля тот самый обед, который на два дня. Две банки борща и две ёмкости со вторым. Батон и кусок колбасы в полиэтиленовом пакете.
И добавил:
– А курить я бросил, ребята.
– Нам не на кого надеяться, только на Бога, – настаивала на своём Наталья Сергеевна, женщина в платке.
– Уж очень надежда такая… ненадёжная, – заметил Павел. – У нас ничего нет, в смысле продуктов нет. Мы не курим, слава Богу. Но и надежды – тоже у нас нет. Кроме тебя, Надюша.
Павел обнял подругу.
– Почему же нет? – возразила Наталья Сергеевна. – Есть надежда. Самая что ни на есть, самая надёжная надежда. Всё самое хорошее, всё самое сильное, что у нас есть, мы должны… как бы в кулак собрать и делать всё как надо. И молиться. А дальше – только на Бога надежда, только на Бога. Мы ведь даже не знаем, что случилось. Это только мы… так, или это весь мир так… тряхануло. Господи, помилуй!
– Ну, тётка, умеешь обнадёжить! Сразу удавиться хочется! – воскликнул Макс.
– Да, не слабо, – согласилась его подружка.
Наталья Сергеевна не удостоила их ответом. Она вытащила из сумки свёрток с бутербродами и маленькую бутылочку сока.
– Вот, думала, после причастия… перекусить. Так и не удалось мне причаститься сегодня.
– Мало ли что кому сегодня не удалось, – сказал мужик, назвавшийся Сашей. – У меня ничего нет.
27
Саша
Откуда у меня может быть что-нибудь? Только откинулся. К одному корешу сунулся, к другому сунулся. Нигде не нужен. Кто помер, кто спился. А молодые… Нет, к молодым прибиваться не хочу! Да и не нужен я им… только чтобы подставить меня. Для этого, может, и сгодился бы.
Здоровья нет. Язва донимает.
И вообще ничего нет. Ничего нет. Такое чувство, что и меня самого давно уже и нигде нет.
Теперь вот к Васе ехал. Вася – он меня обещал пристроить. По телефону обещал. И на хату взять, и всё такое. На первое время. А то я уже отчаялся. Совсем отчаялся.
И надо же мне было застрять здесь! Из неволи – да опять в яму… Тут и вышка может обломиться, нежданно-негаданно.
Ну и судьба, ёлки-палки, ну и судьба… Ни кола ни двора, и подохнуть в яме, на… никому не нужным, как всегда.
Честно говоря, я уже думал об этом… ну о том, что нечего мне здесь делать. Здесь, на этом свете. Жить как они… вот эти… так жить я не могу. И на зону я не хочу! Не хочу я обратно на зону!
Нет! Нет!
До того как дозвонился Васе, даже повеситься хотел. Дурак! Даже верёвку подобрал и в карман положил.
Дурак!
А верёвка – вот она, так в кармане и осталась.
Вася, Вася! Надо мне до тебя добраться! Ты даже не знаешь, Вася, как мне надо до тебя добраться!
Ишь благородные! Разложили мобильники свои! Я уже один положил в карман, на всякий случай. Может, выберемся ещё… Надо тогда и ещё пару прихватить, на первое время, для обустройства.
Ишь, жратву раскладывают. А как есть охота! И не наелся ведь ещё, не наелся после тюремной баланды… И язва у меня. Болит, собака! На тюремных харчах – только язву лечить. А навещать меня некому. Мать померла, а жена ушла. Давно ушла, ещё по первой ходке. Сын, небось, и не помнит, как батьку зовут. Настоящего батьку, не отчима.
По правде сказать, и не был я ему отцом… подожди… а как его-то зовут? Вадим? Или нет?
Так-то, папаша. Сам дурак!
Чего это я о нём вспомнил, о сыне-то?
Неохота помирать! Вот я почему вспомнил! Господи, как помирать неохота! Хоть бы дал мне пожить, Господи, да поесть чего-нибудь… не тюремного… Может, я бы и сына повидал. Сколько ему лет сейчас?
28
Доктор
Вот я и опоздал на дежурство. И вообще не попаду на него. Интересно, как там они справились. Кого вызвали? Вот уж ругались, наверно! И ещё ругаются, если живы, конечно. Если все дежурства мира… разом не потеряли свой смысл…
И все главврачи мира потеряли свою призрачную власть над судьбами подчинённых… все начальники и все правительства мира потеряли свою значимость и свою власть над людьми…
В какое-то мгновение каждый человек вдруг оказался наедине сам с собой… со своей душой…
Начальник и подчинённый… врач и больной… и министр, и рядовой работяга…
И что?
Страшно, вот что. Боюсь ли я смерти? Нет. Пожалуй, нет. Я видел, как это бывает, причём видел много раз, и видел, как это бывает у детей…
Нет, я не боюсь смерти. А чего же я боюсь? Я же не верю в Бога! Вернее, я верю, но не особенно… не каждый день… и без церкви… и мне страшно…
Чего мне страшно? А того, что действительно есть Божий суд, суд праведный и нелицеприятный, причём суд не положения человека и не видимых действий его, а суд души…
Да, именно суд души. Там, где видна вся твоя душа. Вся, на просвет. Страшно! Страшно! Страшно!
Прости, Боже! Там, в душе у меня, наверняка такого наворочено…
Страшно…
Если выберемся, Боже… если выберемся… я пойду в церковь, ей-богу, пойду. Как там это… покаюсь… Надо мне… есть в чём…
29
– У меня тоже ничего нет, – сказал доктор. – У нас там, в больнице, буфет. Если остался, конечно. А курево… вот…
И доктор положил свои сигареты в общую кучу.
– У меня есть, – встала со своего места Лида. – Вот, дочке везла. Тут йогурты, сок… тут котлетка… икры немного… тут чашечка, ложечка…
Она не могла больше говорить. Она опять заплакала и ушла от света фонарика во тьму, на своё место.
Азербайджанцы, адвокат и молодая парочка сложили свои сигареты. После небольшой паузы сложили сигареты Саша и парень в инвалидной коляске.
– С сигаретами будем экономны, – сказал Николай Васильевич. – Воздух будем беречь. Так что терпите, как можете. И вообще… предлагаю выходить из вагона, если курить захочется. И по всем остальным нуждам тоже. Мальчики направо, девочки налево. Возражений нет?
– А как обратно забираться в вагон? – спросила Надежда.
– Втащим, не бойся, – ответил Николай Васильевич. – Всё? Больше ни у кого ничего нет? Припасов нет?
– Есть, – раздался хрип из угла, и бомж, со своей тележкой и со своим запахом, придвинулся поближе к свету фонарика.
– Ну и вонь от тебя!
– Не подходи лучше!
– Кто будет есть из торбы твоей?
– Это же надо – так опуститься человеку! И не стыдно тебе?
На секунду все отвлеклись от себя и обратили свои взоры к бомжу.
Как все оказались едины в своём возмущении! Есть ли что-нибудь на свете более безусловное, чем поругать бомжа?
– Как ты докатился до такого состояния? Не стыдно тебе?
– Стыдно мне, – сказал бомж.
А хорошо сказал! Все замолкли и расступились слегка, чтобы бомж прошёл к лавке. Кое-кто зажал нос ладонью.
– Вот, – и бомж протянул к общему столу полбутылки водки.
– Ну ты даёшь, дядя! – удивился Макс.
– Молоток! – поддержал его Сергей. – Давай, доставай, что там у тебя в сундуках припасено.
– Щас. – Бомж вытащил пачку макарон, пачку чая, едва начатую, и немного сахару в полиэтиленовом кулёчке. Потом он вытащил ложку, нож и спички. Потом он подумал немного… а может, просто немного постоял со всеми… и вытащил из кармана пачку «Примы», слегка помятую.
– Сгодится? – спросил бомж.
– Всё сгодится, – ответил Николай Васильевич. – Ну и вонь же от тебя! Давно ты так… бомжуешь?
– Да не… года три. А может, и два. А может, и пять.
– Счастливые часов не наблюдают, – вступил в общий разговор Павел.
– И годов тоже не наблюдают, – добавил адвокат.
– Слышь… а тебя не Митькой зовут? – Эти членораздельные слова из уст бомжа были обращены к адвокату.
Как это ни странно.
– Ну… вообще-то… Дмитрий я… Дмитрий Ильич.
– Точно! Дмитрий Ильич, только не Ульянов. – Бомж хмыкнул и продолжал: – А я слышу твой голос… и узнал…
– Я вас… то есть тебя знать не знаю! Тоже мне, знакомый выискался!
– А ты, Митька, не в двести пятой школе учился?
– В двести пятой.
– То-то. Юрка я, Юрка Горшков. Приглядись!
– Боже мой! Неужели?! Юрка! Горшок! Ты?! Как это ты? И в таком виде? Ты же в МГУ поступил! И после школы мы виделись, кажется… пару раз…
– Прямо передача «Жди меня»! А теперь обнимитесь, дорогие друзья одноклассники! – сказал Макс.
– Да, чего только в жизни не бывает, – вздохнул и Николай Васильевич.
– Никакие мы не друзья! И в школе друзьями не были! – горячо возразил Дмитрий Ильич, который не Ульянов.
– Нет, не были, – прохрипел и бомж. – Не были мы друзьями, никогда не были. Ты всегда мне завидовал, Митька. Всегда козни мне строил.
– Ничего я тебе не завидовал! Ты ещё скажи, что я сейчас тебе завидую!
– Да, от тюрьмы да от сумы не зарекайся. – Надежда крепко сжала руку Павла. – Только вот не хочется, чтобы сума была… и тюрьма.
– Это точно, зарекаться нечего, – поддержал Надежду Саша.
– Вот где увиделись мы с тобой, Митька… А Ленка тогда меня выбрала… меня…
– Кого бы она сейчас выбрала? Уж, наверное, не тебя!
– А никого бы она не выбрала. Нет её уже… умерла Ленка… Может, три года назад… а может, уже и пять…
– Умерла?
– Умерла… от рака крови… от лейкоза… Муж её бросил, и она мне позвонила тогда.
– И что?
– Ничего. Я один жил, мне легко… было.
– Что легко?
– Продал всё. Квартиру, машину. Чтобы деньги на лечение добыть.
– И что?
– Что? Умерла…
– Надо понимать, с этих пор ты и бомжуешь? – спросил Николай Васильевич.
– Может, с этих, а может, и не с этих…
– А кто тебе виноват? – спросил Дмитрий Ильич.
– А я никого не виню, – ответил бомж. – Просто… случилось так… живу себе…
– Это всё хорошо, – прервал диалог Николай Васильевич. – И правда, по-разному бывает. Но тебе что, элементарно… помыться не хочется? Ты сам-то чуешь, как ты воняешь?
– Хочется, – признался бомж. – Помыться хочется.
Потом он засуетился, неловко провёл руками по своей одежде, как будто хотел в ней что-то пригладить, и сказал глухо:
– Пойду я туда… в сторону… чтоб не вонять…
В тусклом свете садящихся батареек карманного фонарика Дмитрий Ильич не Ульянов глядел в спину бывшему однокласснику. И молчал.
30
Не совсем лирическое отступление № 5
Нет, ничто так не возвышает нас в собственных глазах, как вид чужого греха. Чужого падения, причём падения явного, бьющего в глаза.
Мы все единодушно ругаем бомжей!
Наконец-то мы нашли тот пункт… то положение… то свойство, в котором мы поразительно единодушны!
И при этом нам очень трудно предположить, что мы сами несём в себе многие разновидности падений. Иногда и более страшных падений, чем явное и бьющее в глаза падение бомжа. Или вора, или проститутки.
И никто из нас не думает о том, что, возможно, наше собственное скрытое падение уже разъело нашу душу.
Так разъело, что душа наша имеет отвратительный, едва переносимый вид и издаёт такой запах… покруче, чем запах, идущий от бомжа.
Покруче, посильнее того запаха, который бомж издаёт наяву.
Правда, то, что видно с небес, до времени скрыто от нас.
И как же нам быть? Как это увидеть? Как распознать?
Честно говоря, нам предоставлена эта возможность, пока мы здесь, на этом свете. Нам предоставлена возможность самим во всём разобраться.
Нам предоставлена возможность, пока мы живы, самим понять, кто есть кто.
И что есть что.
Где взлёт, где падение.
Где падение явное, а где – скрытое.
Но кто из нас положа руку на сердце скажет, что использовал в этой жизни все данные ему от рождения возможности?
Никто, конечно, никто.
Дай нам Бог использовать хотя бы половину!
31
«Ленка… первая любовь, – думал Дмитрий Ильич. – Конечно, я был влюблён. Но по-детски, как мальчишка. И Горшков тоже был влюблён в неё, в эту Ленку. Как я сейчас понимаю, ничего особенного в ней не было. Так себе… девчонка как девчонка, каких тысячи. Она со мной целовалась, потом с ним. А потом опять со мной. А мы-то с Горшком как соперничали! Как два барана бодались! Дрались даже! – Дмитрий Ильич откинулся на спинку сиденья. – И всё-таки Ленка осталась с Горшком, это правда. А я и сам уже не хотел с ней гулять. Или хотел? Хотел, хотел… да… но вот так, как Горшок… через столько лет… всё продать, чтобы купить ей лекарства… нет! Да он всегда был чуть-чуть с приветом, этот Горшок! А если бы она мне позвонила? Что бы я сделал? А ничего! Посочувствовал бы… по телефону… Нет, может, я бы поискал хороших врачей… Хотя какие тут врачи помогут…»