– Здесь рядом, всего два квартала, – сказал таксист.
– Хоть один, без вас мы никогда не найдем этот чертов музей.
– Но вы только за посадку заплатите десять долларов, – сказал таксист.
– Хоть двадцать, – сказал Хорошокин, считавший себя богатым.
Стоял июль 1998 года.
– Садитесь, – сдался таксист.
Через три минуты такси остановилось, и таксист показал на прореху между двумя домами.
– Пикассо там, – сказал он.
Мимо этой прорехи семья Хорошокиных проходила сегодня четыре раза. Хорошокин заплатил по счетчику 20 долларов и через две минуты Хорошокины стояли возле музея. В музее был выходной.
– Хоть на музее сэкономили, – сказала дочь. В семье она была самой экономной.
Стояло прекрасное солнечное утро, какое обычно бывает в большом необыкновенном городе после летнего утреннего дождя. Виля улыбался редким прохожим, редким автомобилям, красивым домам, мимо которых он тащил две сумки, набитые банками с вареньями и соленьям. Виле было хорошо и легко. Впереди его ждало невообразимое, великое будущее, и сумки были легкими-легкими.
В отличие от музея Пикассо в доме по улице Глюка, 15–17 их ждали, и найти его большого труда не составило.
Дом почему-то назывался фамилией великого русского писателя и одной стороной выходил на улицу композитора Глюка, а другой – на реку Дворцовку, впадающую в великую необозримую реку Нею. И как узнал Вилен впоследствии, был не менее выдающимся, чем музей молодого Пикассо в солнечной Барселоне.
Не уступал он барселонскому музею ни в архитектуре, ни в гостях и постояльцах. Построил его в начале XX века знаменитый местный архитектор. И сразу и до наших дней в нем начали селиться великие поэты, великие писатели-юмористы, знаменитые артисты и академики и другие неординарные личности. В гости к знаменитостям приходили другие знаменитости, которых в Великом городе было много в любые времена. Теперь имена и фамилии обитателей дома и их гостей широко известны.
Вот в каком доме прожил Вилен долгий июльский месяц 1969 года. (Да, для заинтригованных перечислим фамилии: Рейн, Бродский, Распутин Григорий, Довлатов, Аверченко, Булгаков, Куприн, Шемякин – наверное, и этого неполного списка достаточно для одного дома, каким бы он ни был огромным).
Вот с какими великими личностями он тогда не встретился, потому что одни уже умерли, а других он раньше не видел и в лицо их не знал. Встретился в этом доме он с другой колоритной личностью. Но об этом позже.
Комната была на первом этаже, они с мамой оставили вещи и поехали в приемную комиссию подавать документы.
В приемной комиссии им выдали огромные анкеты на 10 листах в трех экземплярах, и, если бы не мама, юный Вилен вряд ли смог их заполнить. Откуда ему было знать, кто из его родственников был на оккупированной территории, а кто за границей и кем был его дедушка до 1917 года. Только про себя Вилен мог написать, что ни за границей, ни на оккупированной территории, ни в местах заключения он не был. Написать про других то же самое ему сказала мама. Когда они сдали документы, Вилену выдали направление на подготовительные курсы и объяснили, как туда доехать. Потом они с мамой погуляли по Главному проспекту, постояли в очереди в кафе, съели невкусный обед, посидели у Вилена в комнате, и мама через Москву уехала обратно на Украину работать. Виля остался один, немного погрустил и лег спать.
На следующее утро он спросил у знакомой маминых знакомых, которая сдала им комнату, как дойти до метро. Метро оказалось рядом, и Вилен с пересадкой на станции «Технический институт» поехал до станции «Парк Победителей». Выйдя на станции «Парк Победителей», Вилен оказался в Москве. Вокруг стояли абсолютно московские дома и даже одна московская башня.
«Неужели я на улице Горького?» – коротко подумал он, испугался и хотел снова нырнуть в метро, но все-таки спросил у прохожего название улицы.
– Столичный проспект, – ответил прохожий.
И дома, как на бутылке «Столичной», ну точно заблудился, опять запаниковал Вилен. Но все-таки решил сделать последнюю попытку определиться в пространстве.
– Как доехать до улицы Маресьева? – спросил он у другого прохожего. И понял, что он все-таки в большом и красивом городе.
Маршрут, подробно описанный прохожим, полностью совпал с объяснениями в приемной комиссии. Горожане знали и любили свой город.
Это все-таки была не Москва. В этом Вилен еще раз убедился, когда через две остановки вышел из трамвая и, обойдя параллелепипед кинотеатра «Рассвет», увидел странное крылатое здание, похожее на пропеллер. Три крыла здания крепились к цилиндру с куполом наверху. У входа в цилиндр висели две таблички. На верхней было написано «Институт авиационного приборостроения», на нижней – «Памятник архитектуры XVIII века, охраняется государством».
«Откуда они в XVIII веке знали про пропеллер», – подумал Вилен, показал направление охраннику и проник внутрь.
С этого дня целый месяц с 10 часов утра и до обеда Вилен грыз гранит подготовительной науки. Но приезжал он к 9 утра, когда открывался институтский буфет, в буфете Вилен с удовольствием вгрызался в свиные сардельки, заедал их черным хлебом и запивал бутылкой кефира. Это было ничуть не хуже, чем мамина глазунья из трех яиц с докторской колбасой, помидорами и огурцами.
В первую пятницу с момента второго появления Вилена в большом, необыкновенном городе после обеда, когда Виля усердно боролся с двумя неизвестными, заданными на подготовительных курсах, дверь резко открылась, и в комнату в сопровождении Паши Захаровны, так звали знакомую маминых знакомых, сдавшую Вилену комнату, по-хозяйски, легкой кошачьей походкой вошел поджарый, коротко стриженый неизвестный в рубахе в мелкую красную клеточку и белых штанах и спросил:
– Ты кто?
– Аркадий, уходи отсюда, сюда уже приходили, про тебя спрашивали, я обязана позвонить.
– Уйду, уйду, Паша Захаровна, погоди немного.
– В институт поступаю, – растерянно ответил Виля.
Еще когда Виля с мамой увидели комнату, мама спросила, где хозяева.
– На севере, – ответила Паша Захаровна.
– За длинным рублем поехали, – сказала мама.
– Можно и так сказать, – ответила Паша Захаровна.
– А это моя комната, – сказал неизвестный, – я ее спальней Винсента называл. Все как на картине, только шкаф лишний. Да ты не дергайся, живи, молодец, что поступаешь, уважаю. А я вот учиться не стал, об ментовскую башку бутылку разбил.
– Аркадий, перестань, – вмешалась Паша Захаровна.
– А чего он в меня из волыны палить стал? – распалился Аркадий и, как тигр к отставшей от стада антилопе, бросился к славянскому шкафу, одиноко стоящему слева от входа, и резко распахнул все его двери.
Виля схватился сильной рукой члена школьных баскетбольных и волейбольных сборных за край письменного стола и похолодел. На верхней полке под аккуратной стопочкой трусов и маек, уложенных мамой, лежали все его деньги.
– Смотри, смотри, видишь, дырка, а если б я мента не бутылкой по голове, вот здесь бы была дырка, – показал на свой лоб Аркадий.
– А вот где вышла, – показал дырку в дальней стене шкафа.
Виля попытался представить драму, произошедшую в комнате.
– Ну устроили легкий пожарец в комнате, так мы ж его потушили, а эта сука ментов вызвала, – опять завелся Аркадий и показал на стенку слева.
– Аркадий, уходи, – продолжала зудеть Паша Захаровна.
– Уйду я, уйду, Паша Захаровна, одна ты всегда меня понимала, вот только водочкой стены родные окроплю и уйду.
– Эй, – крикнул он и опять тигром выскочил в коридор.
В коридоре двое рабочих в четырехугольных газетных тюбетейках красили стены.
Один стоял на самодельных лесах и мазал потолок кистью, насаженной на двухметровую палку. Другой давал советы и подавал ведра с краской.
– Сикстинская капелла. Муки и радости. Микеланджело и подмастерье.
– Микеланджело и подмастерье повернули головы в сторону незнакомых слов. Во лбу Микеланджело торчал портрет Ленина. Во лбу подмастерья тем же занимался портрет Брежнева.
– Ну что, Ильичи, обед, – продолжил веселиться Аркадий. – Давайте за водочкой.
– Есть, начальник.
– Я тебе дам, начальник, гоните в магазин, возьмите бутылку «Столичной», ну там закусочки, ну и себе, что-нибудь. Вот деньги, порхай, порхай.
Принесли водку.
– Будешь? – спросил Аркадий.
– Не-е-ет, – испуганно сказал Виля.
– Правильно, – сказал Аркадий, сделал несколько глотков из горлышка, налил работягам по полстакана и действительно стал кропить стены.
– Книжки читать любишь?
– Люблю, – сказал Вилен.
– Там у меня под кроватью целый чемодан книжек. Читай, разрешаю.
Вилен уже открывал этот чемодан, сверху лежал «Тихий дон» под ним «Молодая гвардия», дальше Виля смотреть не стал. Все равно читать было некогда.
– Книжку Надсона видел?
– Надсона? А кто это?
– Ты Надсона не знаешь? Ну ты даешь. Я после каждой ходки, ну то есть когда сюда приезжаю, сразу на «Мостки», посижу на его могилке, выпью с ним. Сейчас тоже поеду, хочешь со мной?
– Не-е, мне готовиться надо.
– Правильно, учись, ну а я поехал. Хороший ты человек, Паша Захаровна.
Когда дверь за Аркадием закрылась, Вилен бросился не к письменному столу, а под кровать – к чемодану.
Винсент, Микеланджело, Надсон, кто такой Винсент? И кто этот Аркадий, недоумевал Виля.
Книжка Надсона оказалась дореволюционной с дореволюционными буквами. Первое же стихотворение оказалось антисоветским.
«Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат… – писалось в стихотворении, и дальше: – Пусть неправда и зло полновластно царят /Над омытой слезами землей, /Пусть разбит и поруган святой идеал /И струится невинная кровь…»
– Откуда он до революции про Сталина знал? – удивился Вилен.
«Я плакал тяжкими слезами» – начиналось второе стихотворение.
Стихи Вилену очень понравились. Кто в 17 лет не хочет победить несправедливость и разобраться в жизненных смыслах. Правда, вокруг Виля не слышал жгучий стон мятежного страданья и резкий звон цепей, не видел кровь пролитую, разнузданный разврат и труд поруганный. У него все еще было впереди.
«Надо же какой этот Аркадий», – думал, засыпая, Вилен.
«Аркашка, гад, все вынес: и деньги, и одежду, и белье постельное, и чемода-а-ан!» – выло в голове Вилена.
– Да что ж это такое, родненькие! – кричал коридор.
– Успокойся, Клаша, я уже позвонила, сейчас приедут и все найдут, – послышался голос Паши Захаровны.
– Ка-а-а-к же, они найду-у-у-т, – продолжался вой.
Наконец Виля проснулся и выглянул в коридор – у дверей соседки собралась вся коммуналка. Виля тоже заглянул в Клашину комнату. Мягкий волшебный свет заливал жилое помещение несчастной Клавдии, он шел от висящей на стене лампы, замотанной в наволочку.
«Что б из коридора свет не увидели», – догадался Вилен.
Окно было раскрыто, и легкий ветерок развевал белую занавеску.
В жизни Вили уже был один случай воровства. Но тогда никто не кричал.
Случай произошел в его родном Серебрянске, где никогда ничего не случалось, где ключи от входных дверей клали под коврик, а летом все окна и двери были нараспашку. И случилось это с его отцом.
Однажды утром отец Вили, собираясь на работу в больницу, где он служил заведующим хирургическим отделением, не обнаружил на вешалке свой пиджак.
– Бела, ты не видела мой пиджак? – спросил он у мамы Вилена. – Брюки есть, а пиджака нет.
– Видела, ты вчера в нем пришел с работы.
– А теперь я в нем на работу не могу уйти, потому что его нет, а у меня сегодня политинформация.
– А может, и не видела, может, ты его на работе оставил. Ничего страшного, надень свой выходной костюм. Ничего не случится, если ты в нем прочитаешь свою политинформацию. Тебя и в домашнем халате будут слушать.
Действительно, на отцовскую политинформацию сбегалась вся больница. Поговаривали даже, что сведения для нее он берет на Би-би-си у Анатолия Максимовича Гольдберга.
Пришлось отцу на работе не только резать больных (резать на сленге отца Вилена означало делать операции), не только читать политинформацию в выходном костюме, но и искать пиджак.
Но и на работе пиджака не оказалось.
И только, когда после обеда у отца в кабинете прозвонил телефон, пиджак нашелся.
– Здравствуй, Илья, – сказал в трубку начальник серебрянской милиции, – у тебя на днях ничего не пропадало?
– Да вот пиджак куда-то запропастился, нигде найти не могу.
– Ну, значит, я не ошибся, твой пиджак у меня в кабинете висит.
– Интересно, как он к тебе в кабинет попал, мы же вчера с тобой не пили? – удивился отец.
– А теперь обязательно выпьем, двери нараспашку держать не надо.
Вор оказался пришлым. Ни одному серебрянцу никогда бы не пришло в голову покуситься на имущество семьи Вили. Вор возвращался из заключения, ему хотелось есть, а пиджак отца, висевший в прихожей, выглядел вещью, которую можно было быстро продать. Вор и пошел его продавать на серебрянский базар.
Несчастный пришлый вор не знал, что пахнущий табаком, пошитый в доброй старой Англии отцовский пиджак с редким для Серебрянска узором в клеточку продать на серебрянском базаре было то же самое, что продать краденого Рембрандта на аукционе «Сотбис».
Практически все продавцы зелени, овощей, мяса и других продуктов питания на серебрянском базаре либо их жены или их дети были пациентами Вилиного отца. А Вилин отец был их постоянным покупателем. С продавцами мяса он решал, какую часть говяжьей туши рубить на бифштекс, а какую – на антрекот или бефстроганов. Продавцам зелени и помидоров объяснял, чем серебрянские помидоры отличаются от крымских и почему на серебрянских огурцах в два раза меньше пупырышек, чем на белорусских.
В общем, когда параллельно с вором один серебрянский милиционер Иван Петрович, забежал на базар купить зелени и помидоров, все продавцы хором обратили его внимание на продающего знаменитый докторский пиджак.
Пиджак отца и продающий его неместный человек Ивану Петровичу тоже показались субстанциями несовместными.
Мама хорошо одевала Вилиного отца и своего мужа.
Английский костюм тонкого твида был много лет назад куплен на углу Ленина и Шевченко в районном универмаге на втором этаже. И сносу ему не было, как доброй старой Англии. Сперва он использовался как выходной, а потом как ежедневный.
Виле пиджак напоминал не о доброй старой Англии с ее Шерлоком Холмсом и доктором Ватсоном, а скорее, о ячейке английского банка с советской мелочью внутри. Нравилось Виле потаскивать мелочь из отцовских карманов. Тем более было для чего.
Раз в неделю Виля вешал на руль своего велосипеда сетку с пустыми опасно позвякивающими бутылками из-под молока и ряженки, а иногда еще и от водки и коньяка и ехал в пункт приема стеклотары.
– А ну розийдысь, голота, – кричала приемщица, – це сын дохтора приихав, його батько у мене из пьяткы скло вынув. Набьете тут бутылок, ходыты страшно. Давай, сынку, свои бутылкы.
«Голота», многим из которых Вилин отец тоже что-то вынул или вправил, расступалась.
Но денег от сданных бутылок, которые мама разрешала брать Виле себе, на подписку коричневого четырехтомного Гайдара не хватало. А Виля так хотел на него подписаться. И часто отцу приходилось доставать кошелек и разменивать рубль, потому что вместо 22 копеек на покупку «Беломора», отец находил в карманах пиджака только его крошки.
Так что вору не повезло дважды: и карманы до него уже были обчищены, и пиджак он не успел продать. Да и кто б его в Серебрянске купил.
Больше с воровством Виля не сталкивался, и сам им больше не промышлял, и чтобы столкнуться с ним неоднократно, ему пришлось уехать в большой и красивый город.
В случае с отцом вор был неизвестен, но его нашли. Из криков соседки Клавдии Виля понял, что вор определился сразу – это был удививший его Аркадий.
– Граждане, разойдитесь по своим комнатам, мы со всеми побеседуем, – услышал Вилен и увидел двух спортивных молодых ребят в спортивных кофтах на молнии и узких брюках.