Комментарий №9
Финалист второй тройки игроков капитал-шоу «Поле Чудес» (эфир от 17 февраля 2017 года) Усман Усамович Ныний, из туристического путеводителя «Душанбе: от заката до рассвета»:
«Версии, будто бы слово «залупа» могло произойти от древнеиндийского lōрауаti (ранить), греческого λύπη (тоска) и древненемецкого loub (листья) способны разве что рассмешить. Истинные этимологические корни этого красивого слова уходят к латинскому lupa – волчица. Тут не следует искать связи с проявлениями зоофилии. Да, в ту пору животные нередко использовались для справления сексуальных нужд, но то были преимущественно овечки и козочки, но никак не волчицы. Волчицами же в Древнем Риме называли проституток, что само по себе говорит об уважении, проявляемом римлянами к этой профессии – ведь волчица, вскормившая Ромула и Рема, является неизменным символом Вечного города. Вполне естественно и логично, что часть тела, влекущая за ласками к волчицам (лупам) в публичный дом (лупанарий), получила название залупа. Идя за лупой, человек влеком залупой. Так сказать, ЗАботясь о клубничке, ЗАботится и о лупе».
Эпизод №9. Динозавр по имени Ира
«Я требую быть расцелованной от зубов до хвоста» – написала Ира мне в чате. Маленькая и неудачная месть за то, что я называю ее динозавром – холоднокровной тварью из тех, что правят планетой 130 миллионов лет, а потом вымирают, не оставив потомства. В следующий раз назову ее амебой и дарую вечное царство – любопытно, каково будет воздаяние.
– А я тут по твоей рекомендации посмотрел фильм про Троцкого, – ее парень Тёма обожает ставить меня в неловкие положения, которые, впрочем, инициирую я. Вот сейчас он вошел в комнату раньше, чем я вышел из Иры. К счастью, входить и выходить из нее я могу совершенно бесшумно, иначе чувство неловкости заставило бы меня разыграть сцену альтернативной ревности – той самой, когда изображаешь свою смерть исключительно с целью убить время, в течение которого тебя могут убить. Вход в Иру очень похож на черный ход, тихий и безлюдный, с дверью, маскируемой грязью гаражей-ракушек. Здесь опасаться стоит только тем, кто сам безопасен, я же опасен всякий раз, когда молчу.
– Ну, и чему тебя этот фильм научил? – стараясь не сбиться с ритма подзатянувшихся входов/выходов, спросил я Тёму.
– Ничему. Я просто лишний раз порадовался тому, что ты не слишком успешен. От твоих крыльев только та польза, что они мешают тебе спать.
– А, да, посмотри еще…
– И еще я порадовался тому, что ты, сволочь, такой добренький. Обычно люди как посрут, так воду в унитазе за собой смывают, – перебил меня Тёма. – А ты, урод, на говно сначала подрочишь, а потом смотришь, ждешь, не даст ли твое семя плодов, не вырастет ли чего.
– Это ты про себя что ли?
– Да, про нас с Ирой, – ответил Тёма.
– Она не говно, она динозавр, то есть, амеба.
– А завтра ты сделаешь нас артистами бродячего цирка, но с темным прошлым слышь ты урод я к тебе блядь обращаюсь иди сюда я сказал на на блядь нравится сука еще получи мразь как же я тебя ненавижу!
– Вот как? – я провел по лицу ладонью и с удивлением увидел на ней размазанную кровь.
– А ты что думал? – Тёма мрачно ухмыльнулся. – Я не дурак, я давно понял, что ты нас выдумал. Трус ты, у тебя кишка тонка на глазах у мужа его жену ебать, если они реальные люди, а не как мы – говно твое высранное, но милостиво обдроченное и не пущенное по кишкам канализации.
– Кто тут чей муж? – я бесшумно покинул Иру.
– Он мой, – ответила она. – Не ожидал?
– Нет, – признался я. – Такого я не планировал.
– И я беременна, – сказала Ира.
– От него? – я невольно усмехнулся. Персонажи не могут размножаться без моего ведома – уж в чем я уверен на все сто процентов, так в этом.
– От тебя, – в глазах Иры сверкнула ненависть.
– Знаете, раз вы такие умные, то могли бы догадаться – такой хуйни бы я придумывать не стал, мне и в жизни мыльных опер хватает, – день непослушания Иры и Тёмы начал мне надоедать.
– «День непослушания Иры и Тёмы» – такую пошлость тебе придумывать нормально? – Тёма оскалился.
– Пошли вы нахуй, – ответил я, стараясь не обращать внимания на то, что футболка пропиталась кровью, которая сочилась из моих пор вместе с потом.
– А-я-яй, игнорируешь факты, – Ира покачала головой. – Мы женились у тебя за спиной, во мне растет настоящий человек, и при всем этом ты до сих пор не понимаешь, что нахуй идешь именно ты?
– Картина маслом «Микки Маус убивает Уолта Диснея», – я попытался подумать о чем-нибудь, не связанном с Ирой и Тёмой.
– Зря стараешься, – сказал Тёма. – Лучше не сопротивляйся – тогда будет не так больно.
– Извини, но по-твоему не будет, – я посмотрел на часы. – Через пару секунд бушующий за окном ураган повалит дерево. Ветка разобьет стекло и крошечный осколок перебьет сонную артерию Тёмы.
– Он нам не верит, – сказала Ира, подойдя к окну. Когда стекло от удара ветки взорвалось фонтаном осколков, она высунула длинный, как у хамелеона, язык и перехватила им тот самый кусочек стекла, который должен был убить Тёму.
– Видишь? – Тёма оттянул ворот водолазки и продемонстрировал невредимую шею. – А тебе так не повезет. Рви!
– Что рвать? – не понял я, но в тот же миг Ира обеими руками вцепилась в мои крылья и вырвала их так же легко, как дети отрывают крылышки мухам.
– Не ты ли жаловался, что два крыла по плечам мешают спать по ночам? – усмехнулся Тёма. – Но хватит шуток. Ира, кончай его.
Ира разинула огромную, как у тираннозавра, пасть и клацнула зубами возле самого моего носа.
– Здравствуйте, я по поводу комнаты. Помните? Мы с вами вчера созванивались, – девушка в очках и клетчатой юбке улыбнулась Тёме. – Я Наташа, помните? Мы вчера разговаривали.
– А… да, конечно, – Тёма шумно сглотнул набежавшую слюну. – Не обращайте внимания на бардак – к нам с утра в гости друг заходил – он узнал, что скоро отцом станет, поэтому пьяный и вообще, устроил тут…
– Ничего-ничего, я все понимаю, – ответила Наташа. – Скажите, а динозавр у вас все время по квартире гуляет, или вы его все-таки в клетке обычно держите? Я против животных ничего не имею, даже наоборот, просто боюсь, что он будет нервировать моего Финю.
– Финю? – растерянно переспросил Тёма.
– Да, это мой декоративный осьминог, – ответила Наташа. – Он очень любит группу «Ласковый май» и сериал «Санта Барбара».
– Мы с женой, то есть, с динозавром… – начала Тёма, но Наташа не дала ему договорить. Поскользнувшись на вытекшей из меня луже крови, она упала так удачно, что ее упругое тело оказалось в его крепких руках, а одежда обоих – на спинке кресла.
– Я хочу есть, – сказала Наташа, после того, как ее пот стал неотличим от пота Тёмы, а разбитое стекло почернело от той же тьмы, которая пялилась в целые окна.
– У нас… то есть, у меня ничего не… – Тёма отвлекся от слизывания Наташиного поцелуя с внутренней стороны своего бедра. – Хотя, пара стейков из тираннозавра осталась. Будешь?
– Буду, – ответила Наташа. – И яичницу.
– Какую яичницу?
– Ты же сам говорил, что твой тираннозавр – самочка с икрой, – Наташа звонко рассмеялась, и Тёма присоединился к ней, даже не подозревая, какую услугу они с Ирой оказали мне. С крыльями спать на спине было практически невозможно, а когда я лежу на животе, сон отчего-то ко мне не идет. И все-таки, нет ничего ценнее таланта вовремя заткнуться.
Комментарий №10
Младший инспектор отдела безопасности женской колонии общего режима №29 Полина Ильнична Сюкова, из переписки с осужденным к лишению свободы Михаилом Ашотовичем Ньячуком, отбывающим срок наказания в исправительной колонии строгого режима № 33:
«То, что мы переживаем во время свершения полового акта, в большей степени зависит не от физического тела, а от эмоциональной и интеллектуальной составляющих нашей личности. Или, проще говоря, от нашего настроя и фантазии. В качестве примера приведу Уильяма Бронна по кличке Пиклз («Огурчик»), мясника, жившего в Англии на заре Викторианской эпохи. По свидетельствам современников, этот мужчина обладал низким ростом, отталкивающей внешностью (заячья губа, косоглазие, изрытая оспинами кожа) и горбом, но при этом слыл величайшим любовником во всем Суссексе. Как-то раз, заключив пари с неким Хью Макледом, торговцем свежей рыбой, Огурчик в течение одной ночи, а конкретно с одиннадцати часов вечера и вплоть до первого петушиного крика, вступил в сексуальное сношение с двумя десятками женщин, удовлетворив сладострастие каждой не менее четырех раз кряду. Когда ошеломленная публика, не смыкая глаз наблюдавшая за являемыми чудесами, потребовала ответа, в чем секрет потрясающей мужской силы Огурчка, тот не стал увиливать и юлить. «А и нету секрета-то, господари милостивые. Ей богу, отродясь не бывало у меня секретов. И как не бывало, так до сей поры и не обзавелся ни единым самым никчемным секретишкой. А что с девицами так ловко вышло, так то от радости большой. А радость-то она вся тута» – при этих словах Бронн постучал пальцем по своему низкому, поросшему пегой шерстью лбу. – «Вообразил я себе рожу старика Хью – того, что Маклеод – когда моя возьмет, а он пари-то и продует. Представил, с какой миной он мне пять шиллингов проспоренных отсчитывать будет, да так обрадовался! Очень сильно, стало быть, обрадовался. Вы уж, милостивые господари, мне простите, но такой радости словами я передать никак не умею. Зато с девицами-то на радостях таких – самое оно. С девицами, вы уж мяня извините, слов-то не надо, чтобы радостью поделиться!»».
Эпизод №10. Раздраженность
Пожалуй, меня сложно выделить из толпы. Обыкновенный мужчина с аммиачными мыслями и солоноватыми проблемами. Во мне нет ни особой остроты, ни сладости – ни внутри, ни снаружи. Если девушка, беспокойся она на счет ванили или корицы – не важно, находясь в переполненном вагоне метро, закроет глаза, то каждый из мужчин-наполнителей вагона будет мною, а я буду каждым, кто подрагивает вместе с поездом на рельсовых стыках. Я просто статист, один из тех, которые, набравшись в достаточном количестве, делают город городом, а не пустыней – запружают улицы своими движущимися телами и, хоть ниточек и не видно, с марионеточной грацией и послушностью капельками вливаются в потоки городского трафика, совершающего круговорот по сложной сетке публичных капилляров.
Иногда сиреневыми всполохами на свинцовой серости грозового неба в глаза бросаются люди другого сорта. Такие, которые едва бросившись в глаза тут же с антрацитовой четкостью одним лишь положением подбородка дают понять, что ничего подобного не делали – нет, они никогда и никуда не бросались, напротив, это ты, дурень, стоишь (идешь, сидишь) и швыряешься в них своими глазами, приученными выражать невыразительность и полный спектр отсутствия выражений. Встречи с такими людьми – отличный полигон для рефлексии, и, уверен, что переживал бы их болезненно, не знай я цену своим талантам, а, стало быть, и себе в целом. Мой дар в том, чтобы говорить зеленым, красным и синим. А еще я превосходно справляюсь с задачей не искать и не находить для себя приключений. Поэтому совсем не удивительно, что все изменилось именно в тот день, когда эти мои таланты разом, словно сговорившись, не сработали.
Люди раздражаются. Симптомы раздраженности – сыпь, выступающая на изнанке кожи так, что единственно где и как ее можно увидеть, это на внутренней стороне век, зажмурившись. Раздраженность, в отличие от обыкновенности и невыразительности, – серьезное заболевание, делающее личность ущербной. Серость, аммиак и солоноватость можно нести с достоинством, но не воняющий снулой рыбой едкий уксус. Пораженный раздражением человек мгновенно подгнивает желтизной заветревшегося майонеза. Он, не плохой, не злой, не коварный, становится неприятностью для любого, кто его коснется – ни дать ни взять, куча испражнений, а не человек получается. Изъян раздраженности толкает на отвратительные поступки успешнее, чем жадность, ненависть, похоть и высокомерие. Раздраженность нельзя использовать для получения какой-либо выгоды и свершений, ее единственное призвание – портить все подряд. От раздраженных людей я стараюсь держаться подальше. Как правило.
Нет никаких правил, кроме тех, что придумал сам. Например, закон государства становится правилом только тогда, когда ты возьмешь за правило следовать ему. И нет ничего проще, чем нарушать собственные правила, потому что, с одной стороны, это самый доступный способ побаловать себя, а с другой – самому себе простишь любое нарушение.
Утомленный жидкой бирюзой дня, я шел в сумраке оттенков темнейшего пурпура, испортить который не могла даже вторичность кошачьих запахов, подтекающих из подвальных окошек и подсвеченных провалов подъездов. Яблочная кислинка приятно щекотала нёбо, поддерживая настроение довольного ненаплевательства – плевать на что угодно не хотелось, потому что растрачивать слюну было решительно жалко. И вот в какой-то вкрадчивый момент, который уже не воскресить ни в памяти, ни вообще, я заметил, что на периферии пурпура и кошатины где-то сзади и сбоку поигрывает бледно-желтое с карминовыми прожилками зарево. Мое внимание, ухватившись за брошенную косточку, следом выгрызло из пространства стук каблуков, позвякивание какой-то металлической чепухи вроде браслетов, терпкое тминное облачко с вкраплениями красного перца и медовыми нотками, заметную уксусную отдушку и миниатюрную девичью фигурку, несущую все это на себе, от себя и во все стороны.
Как только язык любопытного внимания скользнул по изгибам фигуры, я тут же ощутил электрический ожог и химическое покалывание с ароматом пригоршни мелких рыбьих косточек. Ошибиться было невозможно – девушка была раздражена до крайней степени. Она мерцала, пульсировала, клокотала и чуть не лопалась от переполняющей ее раздраженности. Вместо того чтобы сбавить шаг и дать этому вместилищу закипающего гноя проплыть мимо, я повернул к нему свое непримечательное лицо и приготовился заговорить синим бархатом – он как нельзя лучше подходит для вечернего пурпура.
Широкое полотно с ровными краями, для свежести немного черники пополам с ежевикой, никаких складок, только мягкие волны и чуть шершавое послевкусие – так это должно было выглядеть. Но вместо синего бархата из меня с какой-то обреченной поспешностью брызнуло оранжевое конфетти, приправленное карамельной крошкой и явственным кокосовым настроением, менее всего подходящим к месту и времени. Ядовитая желтизна, которой девушка ответила на мою нечаянную клоунаду, чуть не сожгла сетчатку моих глаз. Одежда на мне вмиг измялась и покрылась грязью, а выступивший пот смешал с пылью и стер последние штрихи кокосовой мякоти. Да, девушка была раздражена настолько, что легко смогла бы и луну заставить пахнуть рокфором вместо привычного грейпфрута.
Я умею проигрывать, но в тот момент мысли о том, что проигрыш был моим изначально и неизбежно, даже не возникло. Ударить зеленым – вот что я решил. Сеть цвета морской тины с крупными ячейками, в которых вьется тугим стеблем плющ, а у бабочек вместо крыльев листики перечной мяты, играющий искорками изумруд в центре, колючая хвоя по краям самшитового спокойствия, скрывающего жгучесть имбирного корня. Против моего мастерства владения зеленым тембром устоять очень сложно. Но девушка устояла, потому что не зелень, а бесстыдный апельсин с карамелью и кокосом снова ударили из меня фонтаном. От ответного залпа желтым моя одежда начала тлеть, кожа покрылась язвами, а запах… Если бы человеческое тело, разлагаясь, пахло бы настолько же омерзительно, то люди уже давно отыскали бы дорожку к бессмертию с одной лишь целью – освободить мир от источников самого ужасного аромата из всех.
Страстно захотелось убить эту девушку, сжать ее горло и выдавить из него бардовую пасту жизни, крушить ее быстрыми широкими взмахами, ломать кости кровяными сгустками и причинять страдания всех оттенков алого, боль со вкусом граната, клубничные мучения и малиновый ужас осознания фатальности. Но и красный отказался повиноваться мне. Предательская апельсиновая ржавчина мощным потоком рванулась наружу, словно я был цирковым артистом, демонстрирующим трюк «человек-брандспойт». Это выглядело настолько низко и дешево, жалко и безвкусно, как если бы я торговал на рынке подмороженной хурмой или недозрелыми тыквами.
Мне стало невыносимо стыдно от того, что я пристал к девушке, а сам оказался неспособен ни на синий, ни на зеленый с красным. Ей из-за бушующего вируса раздражительности и так плохо, а тут еще я с фиглярским оранжевым. Я знал, что за моей попыткой последует желтый ответ, превосходящий по мощности первые два вместе взятые, и ждал его с покорной готовностью, как заслуженную кару.
В ярком и жарком кислотно-лимонном свете я утонул, а все вокруг меня расплавилось. Должно быть, на поверхности Солнца ощущаешь себя примерно так же. Тело мое исчезало вместе с угасающим сознанием до тех пор, пока я не лишился чувств.
С того дня прошло уже больше полугода. Я по-прежнему неприметен в толпе и мои солоноватые проблемы никуда не делись, а способность говорить синим, зеленым и красным так и не вернулась. Но я не склонен драматизировать. Оттачиваю навыки владения оранжевым и все больше уверяюсь, что зря столько времени подавлял в себе раздражительность. Взять ту же девушку – когда я пришел в сознание, она все еще была рядом. Заговорила со мной розовым, поблагодарила за то, что я вытерпел весь ее желтый – давление раздраженности понизилось и ей стало лучше. Теперь мы с ней регулярно встречаемся, она обливает меня желтизной, а потом, когда ей становится лучше, занимаемся сексом (он пахнет голландским сыром и копченостями, а ее основной цвет бежевый). Мне нравится секс, да и девушка хорошенькая, но если бы я тоже умел раздражаться, то получал бы двойное удовольствие, имея шанс самому стравить желтый тухляк на ближнего.