Железная дорога не шла до родного поселка Кузьмы, который назывался Край, поэтому он высадился на вокзале Новороссийска и оттуда ехал на такси. Водитель попался немногословный. Поначалу Кузьма дремал, но когда проезжали Геленджик, открыл глаза, увидел, что всюду разлито теплое весеннее солнце, и спросил:
– Ты сам откуда?
– Да вот, с Геленджика.
– О, понятно. И как тут? Меня дома четыре года не было.
– Думаешь, поменялось что?
– Ну а как же. Всегда что-то меняется.
– Нет, – после обстоятельных раздумий ответил водитель.
– Хорошо вам. В Одессе всегда что-то меняется, каждый час.
Кузьме показалось, что водитель вздрогнул, услышав название.
– А что ты там делал?
– То и делал. Работал.
– Рабо-отал, – протянул таксист. – Военный?
– Как видишь.
– Не вижу. Зачем там еще военные наши? Там разве еще что-то происходит? – Теперь в его голосе звучало подозрение.
– А как же! Вам что, газет не присылают?
– Про это нет. Вроде кончилось все давно. По новостям не передавали уж год как. Или два.
Кузьма растерянно смотрел на него, гадая, шутит или нет. Один раз за оставшийся путь водитель покосился на него с недоверием, но не расспрашивал и остаток пути хмуро избегал разговоров.
Лишь когда они проехали Край и водитель осознал, что дом Кузьмы расположен не в самом поселке, а на приличном удалении (до хутора было десять километров на юг вдоль моря), он снова заговорил, принявшись злобно ругаться на дорогу. Грунтовка со множеством ям и крутых поворотов не давала гнать быстро, поэтому короткий отрезок занимал добрых полчаса.
Оказавшись у родного дома, Кузьма растерялся. Калитка была приоткрыта, заходи – не хочу. Но что-то останавливало его. День выдался жаркий, солнце стояло в зените, припекало голову. Редкий ветерок касался налитых зеленью листьев плюща, увивших остатки забора. Дом был невидим с дороги за ветвями абрикосовых деревьев и лапами сосен. Белесая весенняя испарина, переполненная жужжанием насекомых, сладким цветением, молодым травяным соком, окутывала участок. Когда ветер подул в сторону дома, Борька учуял Кузьму, поднял лай и помчался навстречу. Он чуть не опрокинул хозяина, но тот выдержал, сам упал на колени и заплакал, обнимая огромного нестриженого пса.
– Ну оброс, обро-ос, обормот! Не приглядывает никто, – сказал он. Потом с удивлением понял, что плохо видит. – Чего это?
Кузьма вытер слезы с некоторой тревогой, но, взглянув на руки, убедился, что это не кровь.
– Как ты тут, а?
Борька, здоровая немецкая овчарка, уже излизал всю шею, заросший подбородок, щеки Кузьмы и звонко лаял от счастья.
– Скучал, да, Борька? Я-то боялся, не вспомнишь, гавкать начнешь! Ну-ка, голос, Борька, голос!
Пес изо всех сил залаял. Верхние ноты превращались в визг, что бывало только от великой радости. Кузьма еще раз проверил глаза – сухо. Они не знали слез с тех пор, как похоронил первого боевого товарища, еще в самом начале, когда только прибыл и пробивался в числе подкреплений на помощь ребятам в Херсонском котле… Кузьма вспомнил, сколько еще было смертей после того, первого боя, – они уже мало значили для него. Почти четырехлетняя битва за Одессу, уничтожившая всех друзей и научившая быстро отвыкать от людей, теперь отдалялась по мере того, как он шагал к родному дому.
Узнавался участок легко, но ощущения, что Кузьма на родной земле, пока не было. Он приметил, что появились новые смородиновые кусты в саду, но исчезли некоторые деревья, огород вроде бы уменьшился, но в целом все было неизменно. У огромного тополя, росшего тут седьмой десяток лет, Кузьма остановился. Было видно, что кто-то пытался срубить дерево или, по крайней мере, для чего-то бил его топором. Хорошо, что у мерзавцев не нашлось пилы. Погладив ствол, Кузьма пошел прямиком в дом под радостный лай Борьки.
Глава вторая
В доме был бардак, но Кузьма не смутился. Порядок он не особо любил – чувствовал, что без него жизни больше. Но Галина всегда все убирала, расставляла по местам, чистила. Видимо, Полька пошла не в нее.
– Поли-ина! – крикнул он протяжно, Борька залаял вновь. Псу не полагалось заходить в дом, но на этот день Кузьма решил сделать исключение.
Он ввалился в спальню, убрал геройскую звезду и медали в шкатулку жены и рухнул на кровать. Борька встал рядом, виляя хвостом.
– Ну, забирайся уж, пройдоха, давай.
Пес запрыгнул на него и продолжил лизаться.
– Ах ты, обормот! Ах ты! – Кузьма трепал пса за загривок, вызывая неистовый восторг, потом все же встал, чтобы осмотреться и найти домашнюю одежду.
В шкафах не было ни вещей Галины, ни его. Нашел только парадный костюм, в котором семнадцать лет назад женился, и больше ничего. Тогда он скинул китель, рубашку, штаны, долго снимал сапоги и портянки, наконец остался в майке и трусах, и лишь сейчас почувствовал себя отчасти свободным от войны.
– Ох! – он выпустил воздух из огромных, пробитых осколками легких. – Я дома!
– Видим, видим, – ответил ему скрипучий голос из коридора.
– Оба-на. Ну-ка, кто здесь?
Кузьма шагнул из залитой солнцем комнаты в тенистый коридор и наткнулся на старика.
– О, дед! А я-то брожу, ищу вас! Где Полина-то?!
– Где-где, в школе.
– А ты чего тут?
– Спал я. Тут слышу, этот дикобраз разлаялся. Пришлось вставать. Ну здра-авствуй!
– Привет, дед! Спасибо, что присмотрел, – Кузьма обнял старика, который вообще-то приходился ему тестем, но все, даже покойная Галина, звали его “дед”. – Помянем?
Они выпили на кухне.
– Так что произошло? – спросил Кузьма, тяжело вздыхая.
– Никто не знает. Однажды утром заглядываю к ней – лежит. Думаю, отдыхает, устала. Не стал беспокоить – воскресенье, у нее выходной… – Глаза деда стали влажными, но он не заплакал. – В полдень заглядываю, трясу – лежит, не двигается. Тронул губы – холодные, не дышит. Вызвал врача: говорит, с ночи мертвая. Вот и все.
Кузьма помолчал и спросил:
– То есть не бомба и не пуля?
– Нет. Да какая тут пуля? Ты о чем? – удивился дед.
– Я думал… да так, – Кузьма потер лоб. – Ладно, выдай мне какой-нибудь одежды и веди.
До кладбища был километр – две сигареты ходу в одну сторону. Могилка еще выглядела свежей, хотя и прошло два года. Галина покоилась рядом с матерью, здесь же маленькими холмиками отдыхали родители Кузьмы. Ей выпало лучшее место – в полутра метрах над землей простерлась сосновая лапа, которая не должна была разрастись и достать сюда, но Кузьма с дедом согласились, что спиливать не стоит.
Кузьма обрадовался, что жену охраняет вечно бдительная хвоя, еще подумал, что ни горем, ни лишним воспоминанием ей не поможет. Он знал, что люди умирают на войне. И вскоре стал смотреть не вниз, где, припорошенный иголками, был конечный след его Галины, а прямо перед собой.
Дед хмуро наблюдал, как изменяется его лицо, но не подал виду.
Борька терся рядом, скулил.
– Жрать небось хочет.
– Пошли, Борька-пройдоха, поедим.
Вернулись. Кузьма набросал псу тушенки из холодильника, а сам съел макарон по-флотски, которые нашел там же, расспросил про хозяйство и дом. Потом уточнил про Полину:
– Ей же сколько, дед? Уже четырнадцать?
– Пятнадцать.
– Ох, точно, ёшкин кот!.. Когда придет?
– Да кто ее знает. Я особо уже не контролирую.
– Как так? От рук отбилась? Ничего, это мы поправим.
– Не надо, Кузьма. Ей-то потруднее твоего далось.
– Чего далось?
– Ну это, – дед мотнул в сторону улицы, имея в виду Галину могилу, но Кузьма его не понял.
Днем он завалился на кровать, обнял пришедшего поласкаться Борьку и задремал. Со дня отъезда из Одессы его все время тянуло спать, но нынешнее состояние отличалось от того, что он испытывал на войне или в поезде. Из того некрепкого, тревожного сна он выскакивал легко, чувствуя себя отдохнувшим независимо от того, сколько он длился. Мирный же сон тек и тек, но никак не напитывал его силой.
Спал он по-прежнему некрепко, но теперь вставать было труднее раз в десять. Он поднимался, брел в туалет, натыкался на старые и новые предметы (какие-то помнил, какие-то нет), гремел дверями, потом, не видя ничего от тяжести скопленной усталости, шумно брел обратно в постель, где Борька преданно ждал, высунув язык.
– Сейчас, сейчас, – бормотал Кузьма, обнимая пса, – сейчас встану…
Но вместо этого вновь падал в темную дыру, слышал шум и голоса, которые больше не имели материальной силы. Они продолжали существовать где-то в параллельной реальности, ведь когда он комиссовался, не кончилась ни война, ни осада.
И где-то там новые ребята продолжали гибнуть, а он на халяву выскочил из четырехлетнего кошмара, получив белый билет за очередное ранение, но это лишь недоразумение – Серов ошибся, он должен на самом деле вернуться, обязан вернуться, обязан!..
Кузьма вскочил: “Обязан!” – дом сотрясся от его крика, но только Борька бросился на выручку хозяину. Дед и Полина притихли на кухне. Начинался вечер. Стемнело и похолодало. Натянув армейские штаны, Кузьма вышел к своим.
– Поля, – сказал он растерянно. – Как же ты выросла.
Девочка, обратившаяся, оказывается, за эти годы из пухлого нескладного ребенка в худую высокую девушку, теперь была копией матери. Она коротко подняла от чашки чая водянистые глаза. Борька почему-то гавкнул.
– Тихо ты. Узнаешь меня?..
Кузьма шагнул под лампу, одиноко освещавшую кухню. Дед с тревогой смотрел на него.
– Ну ты чего, доча? – попытался заговорить ласково. – Не признаешь батю?.. Скажи уж чего-нибудь.
– Привет, – шепнула Полина. Борька опять залаял.
– А ну тихо! – рявкнул Кузьма. – Чего говоришь?
Но Полина уже сжалась и умолкла.
– Она его побаивается. Уведи, а? Он же в дом не ходит, – сказал дед.
– Да какого хрена?! Я пса четыре года не видел. Пусть уж посидит тут. Эй, Борян, сидеть!
Борька нехотя сел.
– На, поешь, – Кузьма вывалил ему еще тушенки.
– Слушай, Кузь, мы тут не очень-то богато живем, чтоб пса человеческой едой кормить, – тихо заметил дед.
– Да? Ну, теперь-то заживете. Папка вернулся!
Он резко шагнул вперед, Полина поднялась со стула, и он притянул ее к себе, обнял. Девочка сжалась, боясь шевельнуться, но потом осторожно обняла его спину, с трудом соединив за ней руки. Кузьма чувствовал неловкость. Какое-то забытое чувство шелестело в груди, но он не распознавал его.
Постепенно нарастало раздражение от неловкости и того, что дед и Борька наблюдают за этой сценой. Кузьма хотел выругаться, но кое-как остановил себя.
– Ладно, забыла, понимаю, – нехотя признал он, не заметив, что Полина едва не плачет. – У меня для тебя подарки.
Сходив в комнату за вещмешком, он вернулся с трофеями: выложил на стол золотые женские часики, инкрустированные какими-то камнями, и пару серег с жемчугом. Полина уставилась на драгоценности, не понимая.
– Ого, – выдохнул дед. – Да это тысяч на двести тянет, а?
– Возможно, – гордо сказал Кузьма. – Сувенирчики. Только тут камушка не хватает.
Он показал на циферблат часов в том месте, где зияла чернота вместо бриллианта.
– Целая история, кстати, – Кузьма сел за стол. – Выменял камушек, понимаешь? На хлеб обменял. Бывали и такие месяцы, Поля.
Она растерянно разглядывала украшения, отодвинулась от стола, встала, выпрямилась.
– Не нравятся? – удивился Кузьма.
Девочка склонила голову. Глядела с осторожностью, как будто готовясь, что ее отчитают, и наконец негромко сказала:
– Мама умерла, ты знал?
– Знал, Поля. Но я же вернулся. Теперь я буду тебя растить…
Казалось, слова растворяются в воздухе и никто его не слушает, поэтому Кузьма замолчал. Кроме тиканья часов, ничего не было слышно.
Полина резко подняла голову и встретилась с ним взглядом, и он вздрогнул, узнавая Галинино лицо, обильно умытое слезами и полное юной, но уже горчащей жизни. Кузьма не поверил своим глазам: это ли не прошлое и это ли не его совсем молодая жена, которую он видит первый-второй раз и о которой только догадывается, что она сделается его женой? Казалось, что она смотрит через время, будто нет ни прошедших лет, ни даже войны со смертью, рассматривает выжидающе его, молодого и не знающего, кто он и куда однажды уйдет, кого разбудит в себе. Он сам не заметил, как поднялся, уставившись на дочь. Борька непонимающе водил мордой с одного человеческого лица на другое.
Кузьма шагнул к ней, раскрыл объятия, но в этот момент сдавленное рыдание вырвалось из Полининой груди коротким спазмом, она вжалась в угол, не сдержала еще два горестных всхлипа, мотая головой, выставляя против него ручки-тростинки, и сделалась тихой как кукла. Угасающий солнечный свет, просеянный серыми кухонными занавесками, выбелил ее лицо, подчеркнул красоту очертаний. Кузьме стало казаться, что и комната преобразилась, сделалась прекрасной, как картинка, потому что почти все они снова были в сборе, и вот-вот воротится прежний он, живший однажды своей семьей, и все обнимутся, и счастью уже не нужен будет свет с улицы.
Дед и Борька сидели неподвижно, ждали. Кузьма пробовал заглянуть в Полинино лицо, повернуть его к себе, но она не давалась. Постепенно перестала плакать, посмотрела отстранение, будто ее тут нет и его нет. Кузьма оставил попытки, и комната стала обычной: душной и чужой. Наконец Полина спокойно сказала:
– Жаль, что ты не приехал тогда.
Губы Кузьмы двинулись беззвучно, он не мог наполнить их голосом.
– Я это, мне нехорошо, – сказала Полина и быстро ушла.
– Поль!.. – крикнул Кузьма, срываясь с места, но почти сразу остановился, дверь за ней закрылась.
Ответа не последовало. Он посмотрел на деда. Не поднимая взгляда от драгоценностей, тот сказал:
– Скучала по тебе. Я не объяснил, наверное, как следует, почему ты не вернулся.
– Не мог я просто бросить все да приехать. Полина! Выйди! – Наваждение прошло, и Кузьма стал чувствовать злобу.
– Оставь ты, не стоит.
Чертыхнувшись, ветеран скомандовал:
– Пошли, Борь, прогуляемся.
Они с псом вышли во двор. Смеркалось. Кузьма долго вслушивался, но в тишине не было никаких звуков, кроме шума моря, бившегося о скалы совсем недалеко, и очень отдаленного рокота машин. Все время он ждал, что раздастся канонада, выстрелы, кто-нибудь закричит от боли или затрепещет над головой вертушка, но в безмятежную прибрежную тишину ничто не вторгалось. Кузьме сделалось не по себе оттого, что ничего не происходит. Он хотел вернуться к Полине, но не вспомнил пока, как извиняться.
Они вышли с участка, обогнули его по старой рыбацкой тропке и, пройдя недолго меж сосен, очутились на отвесном краю над бухтой. Метрах в двадцати ниже белые гребешки накатывали на камни, выше на север начинался песчаный берег, там вперемешку лежали новые и трухлявые рыбацкие лодки, ждущие отлива.
– Тут лучше, – сказал Кузьма псу. Мерный рев Черного моря обгладывал его слух и понемногу примирял с отсутствием войны.
Время перестало двигаться, и он сидел, не считая минут, пока Борька не поднял лай. Что-то зашумело в кустах. Кузьма насторожился, но потом нащупал на поясе пистолет (он и не помнил, что приладил его снова), и уверенность тут же наполнила руки сталью. Но лай Борьки был дружелюбным: оказалось, что через заросли к ним пробрался дед.
– А, это ты, Петрович? Садись.
Дед молча сел. Кузьма протянул ему сигарету, дал огонь, потом сам закурил.
– Странно. На другом берегу ребята все сидят и курят дрянь.
– Что там сейчас? – поинтересовался дед.
– Как что? Осада… Четвертый год за город воюем, конца не видно. Почти вычистили его от них. Стоит в кольце, но пока в порту наш флот, хрен им, а не город, ясно?.. А что, отсюда вообще ничего не слыхать?
Дед покачал головой.
– Эх, за такое курево могут там приплатить изрядно. Хорошее, много табака.
– Слушай, ты с ребенком-то это, поосторожнее. У нее мать… матери больше нет. Ты вроде как бросил, она не понимает, кто ты, чего ты…