Елена Девос
Ключ от пианино
© Елена Девос, 2018
© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018
Часть первая
Веселые, шумные и уже подвыпившие друзья отца подняли инструмент на четвертый этаж, занесли в квартиру и поставили в Большой комнате. Всего комнат было две, и звали их, точно созвездия: Маленькая, моя, и Большая (потому что больше Маленькой), она же гостиная, спальня родителей, столовая и библиотека одновременно, а теперь вот еще и комната для пианино.
Все в нем было прекрасно – и сверкающая тяжелая крышка цвета жженого сахара, и бесконечный ряд скользких, нежных, таких послушных на вид клавиш, и новенькие ярко-золотые педальки, которые выглядывали каждая из своей уютной, округлой, точно мышиной, норы, обитой изнутри зеленым бархатом.
Но занимательней и чудесней всего был маленький, точно игрушечный, замок, врезанный прямо посредине рамы, там, где располагается «ре» первой октавы. Единственная деталь этого божественного инструмента, значение которой я тогда не могла понять. Зачем врезали этот замок? От кого нужно закрывать клавиатуру? И наконец, если есть замок, то почему нет ключа?
Я и сейчас не могу поверить, что это просто атавизм, дань традиции, согласно которой раньше ученик не мог играть без учителя и пианино было открыто только во время урока. Я не могу поверить, что ключ потерял настройщик, который пришел в тот же день, он что-то уронил и подвинул, а еще приказал наполнить трехлитровую банку водой, поставить ее в пианино и хранить там вечно.
И мне так хочется зайти в Большую комнату, которой давным-давно нет, захлопнуть гулкую крышку, взять этот воображаемый маленький латунный ключ, повернуть его в замке и никогда, никогда уже больше не писать тебе.
Впрочем, что с того, что я пишу?
Эти строки существуют сами по себе, им не нужен читатель. Порой мне кажется, что они опустились на бумагу невзначай, только чтобы отдохнуть. Как те самые детские птицы, шур! – и улетели. Как серебряная канитель на елке – дрожит, едва касаясь ветвей. И это касание, эта невесомость и независимость мучают и утешают меня. Странным образом свобода этих писем все-таки моя, и другой у меня нет. Это все, что у меня теперь осталось.
Я не знаю, когда начинается день.
Ночь моя трепещет от света и звуков: то заплачет сын, и я возьму его из кроватки на руки, и загорится в его спальне зеленый ночничок, то кашлянет во сне дочь, и я побегу накрывать ее одеялом, то заскребется в окно кошка, и я открою ей, холодной и душистой от мороза, входную дверь. И наверное, вот в этот момент ночь превращается в холодное синее утро.
Я потихоньку выбираюсь из детской, иду на кухню, включаю чайник. На темно-сером панцире холодильника прилеплена яркая желтая бумажка, где записаны моей рукой следующие важные слова:
почистить духовку
вымыть голову
зашить свитер
развесить белье!!!
собрание жильцов???
купить хлеб
макароны!!!
соль
виноград, сыр, лук, мандарины
корм для кошки
Вот уже бормочет радио за стеной, где только что прошелестел душ и слышится этот тоненький, слегка испуганный звук, точно сумасшедший дятел завелся в ванной. Тук-тук-тук. Так-так-так. Вечный звук мужской бритвы. Скажите мне – зачем они все время тукают? Что можно выколотить из этих узеньких щелочек, по миллиметру каждая? Действительно ли это помогает пене и щетине быстрее покинуть лезвие? Почему-то мне кажется, что нет. А все-таки – так-так-так, ведь было время, мне так-так-так хотелось услышать этот звук, тук-туктук, утром, где-нибудь рядом, за стеной.
Муж, уходя на работу, торопливо целует меня, и его губы пахнут кофе, а щека – кремом для бритья. Да, кстати, возможно, завтра ему надо будет ехать в командировку, говорит он с порога, а возможно, и нет.
Даша опаздывает в школу, и мы с детьми начинаем одеваться. Дочь отважно сражается со шнурками, сын кричит оттого, что его в теплой комнате заключают в душный комбинезон, я одеваю детей и потому еще не одета сама, и только наша кошка готова выйти без всяких приготовлений. Наконец мы закрываем дверь и выходим в тонкий октябрьский туман. Коляска скрипит на мокрых листьях. На голове у меня кофейного цвета шапка ручной вязки, шея замотана фиолетовым мохнатым шарфом, хороши также мои голубые перчатки с цветочками и радужные перуанские шерстяные носки, которые выглядывают из наскоро напяленных домашних шлепанцев в леопардовых пятнышках. Я одета настолько дурно, что не уступлю голливудской звезде на обложке толстого глянцевого журнала, который вот уже два месяца валяется у нас в туалете.
И это только ничтожная часть, маленькая завитушка на той большой, нескладной и тяжелой раме, в которую вставлена моя повседневная жизнь. Точнее, повседневная жизнь моя и есть эта огромная, перегруженная деталями рама, где поблескивает другая жизнь – прозрачная и хрупкая, о которой никто не знает.
В чем смысл этой жизни? Какой смешной вопрос. Раньше я задавала его и не находила ответа. Теперь я ни о чем не спрашиваю, а ответ приходит сам собой. Ежеминутно он складывается из разных дел, и каждое – особой формы и важности, каждое со своей причиной и целью.
Надо встать с кровати, потому что заплакал младший ребенок, надо его взять на руки, переодеть, посмотреть, ясные ли у него глаза, а лоб не горячий ли?.. Посидеть потом с ним тихонечко на кровати, дать ему проснуться по-настоящему. В семь часов пойти в соседнюю спальню и разбудить дочь, помочь ей одеться, с сыном на руках прийти на кухню, приготовить завтрак, усадить Дашу за стол, а Мишу – в его высокий стульчик, мой стул – моя крепость, за которым он немедленно разливает свой йогурт и начинает пускать пузыри. Накормить, одеть, дойти до школы, поцеловать дочь на прощание (с какой тоской она смотрит на нас, уходящих! Как беспечен и весел кажется ей наш день вне школьной ограды!), вернуться, раздеться, раздеть сына, показать ему в манежике игрушки, убрать со стола, успокоить сына, утереть слезы, покормить, уложить, развесить белье… и так далее, раз-два-три, раз-два-три, а потом смотришь, уже и ночь на дворе.
Это работа, которая чрезвычайно занимает руки, но оставляет голову пустой и легкой, как воздушный шар. Словно играешь технический этюд, где все тебе известно наперед, нужно только вовремя и нужным пальцем затронуть клавишу.
Кажется, весь этот пазл называется «нет времени». Конечно, у меня нет времени по сравнению с тем периодом моей жизни, когда я могла спокойно убить день на одно стихотворение, посвященное тебе.
По сравнению с тем временем, когда смыслом моей жизни был ты.
По крайней мере, смыслом моего пробуждения рано утром был твой голос. Вернее, сначала он был просто причиной. Как будильник.
Ведь, чтобы разбудить меня, мать каждое утро включала радио. А на радио работал ты. Только я еще не знала, что ты – это ты.
1
…7 часов 30 минут в Москве, вы слушаете «Новое радио». Утренний эфир для вас подготовили редактор Алексей Вересаев, звукорежиссер Михаил Аверьянов, музыкальный редактор Катя Баракунина, корреспонденты Олеся Савина, Михаил Бобков, Анатолий Швец… И, как всегда, с вами ведущий утреннего эфира Владимир Верман!
Кто бы сомневался.
Вермана невозможно было ни с кем спутать. Он из каждой передачи устраивал шоу, разговаривал в прямом эфире с радиослушателями, требовал, чтобы они звонили ему по поводу и без повода, разгадывал кроссворды, проводил конкурсы, раздавал призы, подпевал музыкальным хитам и читал гороскопы, которые сам же и сочинял. Вернее, может, какой-то внештатный астролог и приносил в студию обычный гороскоп, но в эфире Верман оставлял от козерогов и овнов рожки да ножки.
Но главным достоинством Вермана был, конечно, голос – удивительно живой, в отличие от чинных голосов радиоведущих той поры, и при этом глубокий, бархатистый, прекрасно интонированный, так сказать, поставленный. Диапазон этого голоса позволял Верману легко передразнивать диалог мужа и жены, а порой он говорил с такими нотами в басах, что радиослушательницы замирали на кухне, бросали свои раковины с грязной посудой и, словно те самые устрицы из Страны чудес, очарованные басней Моржа, бежали, бежали за ним – точнее, бежали звонить ему – в прямой эфир, на студию, – чтобы сказать, как сильно они его любят.
Только вот проскальзывали иногда в этом голосе в некотором роде кошачьи, почти гнусавые ноты, и смеялся он как-то неожиданно – странно было при таком голосе слышать смех другого объема, глухой и несколько мелковатый.
Одно было несомненно: во время эфиров Вермана зрители звонили на радио куда чаще, и писем он получал в разы больше всех других ведущих. Посему начальство выдавало Верману премии, прощало ему опоздания на летучки, отпуска в неурочное время, сверхинициативность и небольшие проколы в работе. Ему также разрешили самому выбирать время, в которое он должен был вести эфир. Верман выбрал утро – во-первых, он легко вставал рано, а во-вторых, в его распоряжении оставался таким образом целый день, который он мог употребить, как хотел.
И уж он его употреблял. Толстый черный органайзер Вермана был заполнен встречами, пометками, цветными липучками и набит самыми разными визитными карточками. Верман был вездесущ. Сегодня он говорил с директором шоколадной фабрики, завтра – с художником-авангардистом, вечером был на презентации дебютного лондонского альбома длинноволосой старлетки, ночью улетал на джазовый фестиваль в Париже, а до того успевал заехать в гостиницу на Моховой, где остановился его приятель из Нефтекамска.
Я увидела этот блокнот в первый раз, когда Верман раскрыл его, чтобы записать мой адрес и телефон. И признаться, блокнот поразил меня даже больше, чем внешность Вермана, его настоящие американские джинсы, его удивительная прическа с тоненьким хвостиком русых волос на затылке, рубашка с вышитым крокодилом на кармашке и высокие замшевые ботинки. Я понятия не имела, что означает крокодил на кармашке и только очень смутно догадывалась, что ручка, золотым перышком которой он записывал мое имя, должно быть, вещь довольно дорогая.
Апрельское солнце било нам в лицо, на Тверском бульваре около деревьев лежал грязный, подтаявший снег, мимо ползли с гудением троллейбусы. Я пересохшим и почти парализованным от волнения ртом диктовала ему свой номер телефона. Он уверял меня, что приедет, как только сможет. В руках у меня был белый блестящий пакет, в котором лежали, помимо прочих сокровищ, мои первые в жизни французские духи. Рядом, крепко зажав под мышкой свою красную индийскую сумку со слоном и обернутый кружевным целлофаном громадных размеров букет, стояла моя мама. Я смотрела на Вермана, как на живого дракона. Поезд мой уезжал из Москвы через несколько часов. Мне было четырнадцать лет.
2
Мне было четырнадцать лет, и я только-только переступила порог этой комнаты ужасов, которая называется «юность». Мне не нравилось, как я говорила, ела и ходила. Что со всем этим делать, я не знала. Я впервые внимательно посмотрела на себя в зеркало, и мне вдруг стало совершенно ясно, что у меня слишком худая и длинная шея, слишком толстые щеки и к тому же нос, который лучше никому не показывать в профиль. Тем не менее я смотрелась в зеркало до слез, и в профиль, и анфас, хотя и без зеркала хлопот было хоть отбавляй.
Я чувствовала себя совершенно не к месту в обычной – общеобразовательной – школе, одно только название которой было такое же скрипучее и жалкое, как ее пыльные темно-зеленые ворота. Особи женского пола делились в нашем классе на две крупные группы – отличницы и девицы. Отличницы напоминали сушеных мух, которые валялись между пыльными школьными рамами с осени до весны; с ними так же бессмысленно было о чем-то говорить, да и смотреть на них было так же скучно. Девицы держались стадно, пробовали вместе курить, завиваться и краситься, воровали у родителей самогон, пили его на городском катке и, розовея от удовольствия, произносили свои первые матерные слова.
Моя лучшая подруга, с которой я не замечала того очевидного факта, что ни к одной из групп не принадлежу, год назад перешла в новую школу. Оставалась просто хорошая подруга, которой уж никак не грозила участь отличницы. Но она не могла отказать себе в удовольствии обсудить пару сплетен в тесном девичьем кругу, куда лично мне вход был заказан, и я опять оставалась одна. Я приходила утром в школу с одной только мыслью – поскорее убраться оттуда. Это довольно ясно отражалось на моем лице и на моих оценках. Только учительница русского языка, по своей невероятной доброте, ставила мне за сочинения «хорошо»: в них было много страниц и мало грамматических ошибок.
Вот огромный общий зал на четвертом этаже, в котором мы паслись десять минут после каждого урока, малиновый пол, исчерченный грубыми черными школьными ботинками, ряд светло-голубых одинаковых дверей. Вот висячие горшки с безнадежно усохшими кактусами-«декабристами», которые подрагивали от звериного ора и толкотни во время отдыха учащихся.
Вот глухая стена, где нарисован масляной краской мальчик-герой, бросающийся на амбразуру, – картина чудовищная, если не сказать больше, когда видишь ее каждый день. Вот совсем другая стена, с высокими окнами, в каждой четвертушке – вольное небо и неторопливые облака. Около такого окна я и проводила перемену, повернувшись ко всему остальному спиной.
С четвертого этажа открывался прекрасный вид на все, что находилось вне школы. Внизу белел накатанным льдом большой двор в виде неправильной трапеции, сутулились старенькие деревенские дома, обнесенные заборами и рябинами в сугробах; дальше, за дорогой, поднимались снежно-голубые холмы, с веселыми пятнами разноцветных перелесков. И видна была вдали блестящая, туго натянутая нитка железной дороги, по которой иногда, почему-то мучительно волнуя сердце, пробегал легкий, яркий скорый поезд.
Здесь не так хорошо, как в Москве, но все-таки ловилось «Новое радио». И однажды утром мать сказала мне:
– Верман-то новый конкурс объявил! По истории Франции.
– А-а-а… – протянула я безо всякого энтузиазма.
Мама обожала конкурсы и викторины. Она ухитрялась записывать условия, вопросы и адрес, куда присылать ответ, на клочке обертки из-под колбасы, или на старой почтовой квитанции, или на газете. Она моментально запоминала телефон, по которому надо было перезвонить с ответом, и ничто не приносило ей столько удовольствия, как победа в турнире какой-нибудь маленькой радиопередачи.
Когда вопросы касались биологии, кулинарии или истории России, мама отвечала сама, и ей высылали в подарок подписку на журнал «Семья», герб столицы с жидкими малиновыми кистями, набор дорожных шахмат или ручной миксер. Если же это был музыкальный или поэтический конкурс, она выдвигала вперед меня, свою тяжелую артиллерию. Как она гордилась мной! Как она подталкивала меня к пианино в комнате, полной гостей, чтобы я подобрала им какой-нибудь хромоногий шлягер, «сыграла бы что-нибудь веселенькое», «спела бы свои песенки»! Не имея музыкального образования, увы, она не могла как следует контролировать мою прилежность, так что техника моей игры была плачевной. К сожалению, мама не понимала и этого. Она так надеялась, что в какой-нибудь столичной музыкальной спецшколе обратят внимание на мой оригинальный дар, что даже раздобыла адреса таких заведений и показала меня одной преподавательнице, когда мне было около восьми лет.
Это был крупный провал. Поскольку мама понятия не имела, какие вопросы могут задавать преподаватели подобных школ, мы приехали туда, совершенно не готовясь, не взяв нот или хотя бы моего дневника с оценками. На вопросы я отвечала искренне и глупо – так, как может отвечать только восьмилетний ребенок, не собирающийся стать пианистом.