Когда появилась «скорая» с включенными маячками, картина прошедшей жизни стухла. Парня моего спасли. Даже дальнейшее вышло всё, как по нотам. Туфта Льва Дмитрича прошла. Диагноз в травматологической больнице Толику поставили «сотрясение мозга», и три недели он валялся на больничной койке, может, даже празднуя победу. Набор в армию прошёл; а впоследствии Толик поступил, не без моего участия, в институт. Но с той поры, когда сын валялся в грязи на обочине, я стал седеть. Сперва виски, потом чёлка, хотя в близкой родне седых не было, стало быть, не наследственное.
Глава 3
Меня ждала Полина, я знал, что она ждёт, злится и ждёт, да и на телефоне уже трижды отпечатался её номер. Я опаздывал, но какая-то неодолимая сила повернула мою машину в сторону психбольницы. Скоро я подъехал к неприметному, трёхэтажному зданию за кущами старых тополей, незабвенному «Психоневрологическому диспансеру № 2». Мне нужно было сюда, именно сию минуту – сюда.
На входе остановил охранник.
– Мне повидать Льва Дмитрича, – сказал я, зная охранника в лицо.
– Пусть он закажет для вас пропуск.
– Раньше меня без пропуска пускали. Вы же меня знаете! Я здесь не впервой.
– Знаю. Но теперь без пропуска не пущу. Указание есть. После присоединения Крыма террористов боятся, провокаций. Правила ужесточили.
Чуть позже, идя по коридору к кабинету Льва Дмитрича, я повторял слово «террористы, террористы»… Откуда они берутся? Шкуры своей не жалко? Взрывали бы тогда только президентов… Чего над простыми людьми изуверствовать. Террористы хреновы! Прежние революционеры, народовольцы за царём только охотились, за премьер-министром…
Лев Дмитрич встретил меня оживлённо. Непоседливый, круглый, он пустился по кабинету расхаживать – словно подпрыгивал мяч – и сразу пустился в разговоры о присоединении Крыма, о Донбассе, то потирая от ликования руки, то от какого-то неудовольствия их почёсывая. При этом он будто бы забыл про лохматого пациента-шизофреника в синей пижаме с чёрным воротом, который сидел у него в кабинете на кушетке. Пациент слушал его усердно и глядел во все глаза.
– Потом зайдёшь. Тебе торопиться некуда! Давай, давай, уходи, – наконец, сказал Лев Дмитрич больному.
Пациент подозрительно и в то же время как-то усмешливо посмотрел на доктора, сказал, указывая пальцем:
– У тебя волос на губе. Убери, он тебе врать мешает, – и захохотал.
Лев Дмитрич машинально потянулся к губам, потом тихо выругался, вскричал:
– Пошёл вон!
Пациент с радостным визгом скрылся за дверью, но через несколько секунд заглянул в кабинет:
– А у тебя соринка в глазу, – обратился он ко мне.
– Сгинь! – взвыл Лев Дмитрич. Потом почесал руки, извинительно произнёс: – Он всем так говорит. Контингент, Валя, сам понимаешь… Выпить хочешь? – живо предложил доктор и потёр ладони.
– Хочу, но не могу. За рулём. Я, Лёва, иногда нарочно за руль сажусь, чтобы соблазна не было… А если честно, выпить хочется часто, почти каждый день. Сдерживаю себя. И не похмеляюсь. Даже с сильного бодуна.
– Это правильно, – поддержал Лев Дмитрич. – Прав был брат Похлёбкин: алкоголиком никогда не станет тот, кто пьёт после трёх пополудни и не позже девяти вечера. Выходит, любая опохмелка исключается… Ты сильный, Валя, человек, а я вот слаб… Поэтому пришлось завязать совсем.
Тут я сказал ему о цели своего появления в психушке:
– Лёва, скажи как врач, как спец, можно ли вылечиться от наркоты?
Лев Дмитрич даже вздрогнул, поёрзал на стуле, спросил:
– Неужели Толик?
– Есть у меня подозрение… Какой-то он не такой. Рассеянный, взгляд блуждает… Я сегодня его застал в чужой машине. Грязная компания у них… Я не думаю, что героин, но… Что такое синтетические наркотики?
– Это суррогат. Для алкашей будто бы брага, которая не устоялась… В армию, Валёк, его надо было отправить, – вдруг сказал Лев Дмитрич и почесал свои руки. – При советской власти система была жёсткая, но верная. Молодой человек не шарахался из стороны в сторону. Ему на выбор: студенчество или армия. И там, и там контроль. Из армии приходит поумневшим, женится, семья, ребёнок и… самый опасный период прошёл. А сейчас у них ветер в головах долго гуляет.
– У меня так и было, – вздохнул я. – Сперва армия, потом институт, женился на третьем курсе… Ну а дальше ты и сам знаешь. Каюсь я, Лёва, что тогда его от армии отмазал.
– Да, Валя, я ведь и сам-то перепугался до смерти. Думаю, если вскроется, влепят по ушам…
– А мне каково было? Собственного сына… Я же после этого поседел.
Лев Дмитрич прошёлся по кабинету, потёр ладони:
– Приводи Толика ко мне. Как бы нечаянно. Я пойму, насколько он к этому делу пристрастился… Есть такая книжка, называется «Как остановить падающего в рай». Я тебе дам почитать. Лишь бы Толик на иглу не сел. Сейчас главное – вырвать его из той среды, силой обрубить все связи… Валёк, давай споём нашу любимую! – вдруг призвал Лев Дмитрич.
– Не поётся, Лёва. Извини…
– Но песня же, сам знаешь, всю гадость с души снимает… Ладно, я тебе один спою. Мне тут один алкаш песню напел. Старинную, казачью.
Доктор встал у стола, выпрямился, приободрился, расправил плечи, повел песню:
Страсть у Льва Дмитрича к пению была с детства, он даже в консерваторию поступал – по молодости. А потом ходил в местный Дом культуры в вокальный кружок, чтоб быть поближе к сцене, пусть хотя бы не профессиональной, но самодеятельной. Там мы с ним и познакомились: наша строительная бригада ремонтировала Дом культуры. Однажды мы с ним даже спели вместе «Любо, братцы, любо…»
Когда я уходил по коридору от доктора, в голове вертелась мелодия казачьей песни, но вместо текста были иные слова: «Вырвать из той среды» – вырвать сына. Однажды мне уже приходилось вырывать из среды дочку Риту. Пришлось переводить её в другую школу. У неё истерики начинались в общении с одной девочкой из класса. В общении они совсем «крышу» теряли. Они могли без конца дурачиться, дикариться, доводили до белого каления учителку… А потом они возненавидели друг друга и стали драться, царапаться, как две кошки, даже тыкали друг друга карандашами… Тогда я перевёл Риту в другую школу, благо возле дома была ещё одна. Вырвал Риту «из среды». И больше она ни с кем не дралась и не делалась полоумной в общении… Среда важна!
Я вышел из проходной, направился к машине и услышал песню: Лев Дмитрич пел в своём кабинете, голос тонко лился в открытую форточку. Пел он самоупоённо, не стесняясь, что поёт на рабочем месте. А где ещё искренно проявить себя, как не в жёлтом доме!
Глава 4
Настроение изменилось. Мне казалось, что такое опоздание на обед к Полине лишь укрепит меня в предстоящем разрыве с ней. Но теперь мне стало Полину жалко, к тому же хотелось есть, отведать её вкусный обед, да и почему-то захотелось её ласки, её тела, её страсти. Мужская натура не менее инстинктивна и привередлива, чем женская. Возможно, мне захотелось и не Полину, а просто женщину, ведь женщин мне хотелось всегда. Всегда, всегда, всегда… Ежедневно, ежечасно, ежеминутно… С юности, со школьной, со студенческой скамьи я гонялся за ними. Нет, не за всеми: дурнушки, грязнули, хамки – прочь, но было много обаяшек, лапочек, лялек… И я щедро оглаживал их взглядом, с вожделением прикидывал, как бы вёл себя с той или другой, доведись оказаться в одной постели. Даже когда была любовь к жене Анне, когда была семья, скреплённая двумя детьми, Толиком и Ритой, женщины, чужие женщины, оставались желанны и необходимы.
Почему была такая охочесть до женщин? Я не анализировал; наверное, у всех мужчин – то же самое, а может, было плотское и вместе с тем романтическое заблуждение, что новая возлюбленная будет какой-то особенной, неповторимой, что будет слаще, горячее, жгучее остальных. Да и количество покорённых женщин поднимает авторитет в собственных глазах. Но ничего сверх не происходило: менялись партнёрши, приходило удовлетворение, короткое самолюбование достигнутым; а жизнь в основном меняла фасады, при этом сама суть, смысл, наполняемость жизни оставались неизменными. Навечно единственной женщины не появлялось, покоя и глубокого смысла в жизни – тоже, но и примирения и равнодушия ко всему, что было вокруг, тоже пока не происходило. К счастью. А в последнее время меня мучила мысль: первая любовь была такой сильной, несокрушимой, она всё ещё в моём сердце, и теперь, в предстоящем отпуске, у меня будет возможность проверить это вживую…
По дороге к Полине я договорился сам с собой: бросать Полину сейчас не стоит. Попозже. Ведь под рукой всё равно нет других вариантов. Вариант может скоро и появиться. Ну вот, когда появится зримо, тогда и отвалим в сторону. А пока… А пока на свидание я опаздывал почти на два часа от условленного времени.
Полина открыла мне дверь, и я догадался, что она что-то поняла или узнала больше, чем мне бы хотелось.
– Секса сегодня не будет. Обед тоже отменяется. Кто не успел, тот опоздал, – холодно, без приветствия, сказала она.
В эту минуту я почему-то напомнил себе: как хорошо, что отказался взять ключ от её квартиры. Полина всячески показывала, что доверяет мне, и несколько раз предлагала взять её ключ. Но я стоял на своём: «Что мне делать у тебя без тебя?» Вероятно, это было даже больше, чем простое доверие, – это было женское желание создать семью, приручить меня сперва как любовника, а потом как потенциального мужа, чтобы впоследствии делить со мной не только постель, но и что-то общее, семейное и неразрывное.
В то же время я чувствовал, что Полина иногда опасается меня и перепроверяет. Если признаться себе самому без увиливаний: я не любил ее; с ней было относительно удобно, комфортно; она была в меру красива, умна, заботлива, но до гробовой доски шагать с ней меня не манило; не такой уж я безнадёжный старик в сорок пять. Полина чувствовала мои слабости и, наверное, догадывалась, что я попутчик не навсегда, но других-то поискать ещё надо…
– Объяснений не будет никаких! – выкрикнула Полина, эта фраза прозвучала как «Пошёл прочь!»
– Почему? – как можно проще и наивнее произнёс я.
– Какие могут быть объяснения? Не ты ли меня учил: прежде чем задать вопрос человеку, этот самый вопрос задай себе сама! И ответь на него. Потом и другому человеку задавать вопрос не придётся.
– Да… В любом вопросе есть скрытая агрессия, – я пробовал затянуть Полину в разговор. – Человек, которого спрашивают, должен как бы отчитываться, а человеку это всегда неприятно. То, что человек хочет сказать сам, пусть сам и скажет…
Полина нервничала, хваталась то за одно, то за другое, наконец, села на диван и выпалила:
– Ты едешь в отпуск. Едешь без меня. Какие могут быть объяснения! И неважно, откуда я это узнала.
– Это не совсем отпуск, я еду в Одессу по делам. Там у меня армейский друг… У меня есть к нему коммерческое предложение.
Прошлым летом мы с Полиной провели отпуск в Испании – корень обиды был найден. От кого она узнала о моём теперешнем отпуске, я сразу догадался: Полина сдружилась с моей бухгалтершей Аллочкой, та и проболталась, а может быть, и доложила по-дружески.
– В ванне – твой халат и шлепанцы, в гардеробе – рубашки, бельё. Забери!
– Ты уверена, что так сейчас надо поступить? – спросил я.
– Нечего мне пудрить мозги, – тихо произнесла Полина. На глаза у неё выступили слёзы.
Я не терпел женских слёз. Они меня обескураживали и раздражали, вызывали какую-то болезненную жалость, но сейчас мне показалось, что слёзы Полины особенные, осознанные и не для того, чтобы разжалобить меня. И всё же в какой-то момент во мне шевельнулась жалость к Полине – как-никак, больше года делили ложе, и между нами уже была история… и взаимовыручка, мне даже захотелось просить прощения у Полины, умаслить её, уладить конфликт, а потом добиться её нежности. Даже подумалось, что в близости она всегда была очень мила. Но все похотливые мотивы оборвала Полина резким оскорблением:
– Сволочь! Я больше года на тебя потратила! – Глаза её заблестели, высохли. Я впервые увидел её такой: злой, свирепой, коварной самкой. Тут она схватила глянцевый журнал, который лежал у неё на диване, и швырнула в меня.
Мне не пришлось уворачиваться. Журнал истерически пролетел мимо меня, расправив крыльями страницы, ударился в стену.
– Я тоже хочу любимого мужчину, а не так… Подёргались да разбежались, – прошипела Полина. И в этом Полинином «я тоже» была глубокая правда. – А ты, ты – сволочь… – искала она, куда ткнуть больнее. – Ты добегаешься! Сдохнешь в одиночестве!
– Я прощаю тебе эти слова. – Надо было уходить, не затягивать сцену и не собирать себе на голову оскорбления. – Вещи заберу потом. Кинь куда-нибудь в кладовку…
«Вперёд!» – это я сказал уже сам себе. Приучил давать себе команды: «Вперёд!», «Назад!», «Стоп!», «Забыли!» В них, казалось мне, есть некая энергетика для того, чтобы ненужное утопить в прошлом навсегда, чтоб не всплыло. Возможно, это был психологический самообман.
Обычно, уходя от Полины, я оборачивался на её окна на третьем этаже. Она непременно стояла у окна, махала мне рукой; это было как-то даже по-семейному, словно она провожала меня в путь-дорогу, а сама оставалась ждать. Она прижималась иногда носом к стеклу, чтобы было смешнее, и что-то рисовала на стекле пальцем. В этом было что-то и романтическое, и интимное. Светловолосая, раскованная, с нацелованными губами, однажды она показала мне обнажённую грудь, распахнув на себе халат…
Теперь, выйдя из подъезда, я раздумывал: обернуться на окна или нет? «Нет!» Меня оскорбили, выгнали, я и сам отказался от Полины, – чего вертеть носом. Это, конечно, ещё отзовётся болью в сердце, ничто не проходит в жизни бесследно: год с лишним близких отношений – это не пустяк. В то же время мне казалось, что Полина презрительно смотрит на меня сверху и готова швырнуть чем-нибудь, и я шёл словно под прицелом снайперской винтовки… Я поскорее забрался в машину. Всё! Всё, что осталось за спиной, осталось за спиной…
Отъехал, набрал номер телефона бухгалтерши Аллочки, я хотел ей крикнуть: «Ты дура! Я тебя уволю!» – но в последний момент сказал ей:
– Спасибо за услугу, подруга… Но ты, похоже, забыла: в Одессу я всё же еду по делам… А в санаторий в Сочи, поближе к Мацесте, лечиться, а не развлекаться. Я думал, Аллочка, ты помнишь о моём радикулите. Сама массаж делала…
Глава 5
Мне до жути не хотелось ехать к бывшей жене Анне. Я опасался, что она не сдержится, зарядит традиционно свои упрёки, тупые укоры. Но надо спасать Толика. Его поведение, его взгляд напугали меня. Надо добраться до истины!
Я позвонил Анне. Не звонил ей около двух лет. Да и она за последние годы звонила только пару раз, по необходимым делам, связанными с нотариусом и армейскими проблемами Толика.
Голос в трубке был и удивлённый, и напуганный.
– Мне нужно приехать к тебе и поговорить, – сказал я.
– О чём? О Рите? – спросила Анна.
– О ней тоже. Но главное – о Толике.
– У меня не прибрано… Может, лучше встретимся где-нибудь в другом месте.
– Нет. Мне нужно посмотреть кое-какие личные вещи Толика. Я буду через полчаса.
Не прибрано, хмыкнул я. Как всегда, не прибрано. А что, разве за полчаса нельзя прибраться в квартире, навести элементарный порядок?! Конечно, если месяцами не наводить этого порядка, то и дня будет мало… Меня всегда бесила небрежность, забывчивость Анны: раскидывать вещи куда попало, повсюду не выключать свет, начинать что-то шить, вязать, потом бросать начатое на половине, портить деньги на материалы, нитки, покупать массу ненужных вещей, которые годами валялись ненадёванными в шкафах, а потом стонать: этого нет, того нет…