При дворе императрицы Елизаветы Петровны
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Санкт-Петербург времён Елизаветы Петровны был лишь слабым подобием нынешнего. Но и тогда этот выросший среди болот город представлял собой дивное творение человеческого разума и воли, хотя повсюду ещё лежал отпечаток его внезапного, стремительного возникновения. Столица являлась как бы олицетворением всей Российской империи того времени, дикие природные силы которой были лишь прикрыты внешним лоском европейской культуры. Могучий народ всегда был готов разрушить эти формы и ринуться вон, подобно бурной Неве, разбивающей сковывающие её преграды.
Город, раскинувшийся на берегах невской дельты, при самом впадении её трёх или, собственно, четырёх рукавов в Финский залив, с многочисленными каналами, ещё более, чем теперь, напоминавший Венецию, представлял собой весьма необычную картину. Из великолепного квартала вы вдруг переходили в дикий и сырой лес; рядом с палатами вельмож и их роскошными садами стояли деревянные избушки или разбегались пустыри. На этом маленьком клочке земли, заселённом волей Великого монарха, поместились бок о бок различные эпохи человеческой цивилизации. Пестрота зданий соперничала с пестротою типов людей и их одежд, двигавшихся вдоль широких и прямых, но ещё не вымощенных улиц. И над всей этой роскошью и самой первобытной простотой вздымались высокие и стройные колокольни с медными золочёными куполами, с разливавшими малиновый звон колоколами. Какая-то сказочная сторона. Так, по крайней мере, показалось бы чужестранцу, впервые увидавшему юную северную столицу.
Под этим же впечатлением находился и молодой человек, в первых числах января 1752 года остановивший свой возок у городской заставы на Курляндском тракте. Простые сани, в каких в ту пору обыкновенно совершали длинные переезды на Руси, набитые сеном, с рогожной подстилкой на сиденье, прикрытой куском грубого сукна, создавали необходимый дорожный комфорт. Молодой человек пригрелся, утонув в сене, и ему не хотелось выходить из саней. Не тронулся он с места и тогда, когда из караулки вышли полицейский и несколько таможенных чиновников, чтобы произвести узаконенный осмотр багажа и установить личность прибывшего, а только протянул полицейскому свой паспорт, покрытый множеством подписей и печатей, и опустил высокий воротник своей шубы, так что можно было разглядеть его ещё совсем юное лицо. Путнику нельзя было дать более двадцати лет. На его щеках, раскрасневшихся от мороза, играл такой нежный румянец, что многие дамы позавидовали бы ему, а большие голубые глаза оттеняли тёмные брови и ресницы, из-под лихо надетой меховой шапки выбивались, как ни странно, ненапудренные локоны пепельного цвета.
Пока чиновники углублённо рассматривали паспорт, молодой человек с изумлением созерцал развертывавшуюся пред ним панораму города. Однако его внимание было вскоре отвлечено: один из чиновников, переворошив сено в санях, старался теперь извлечь из них чемоданы. Молодой человек протянул руку к чемоданам и с трудом, на ломаном русском языке, стал объяснять, что в чемоданах лишь платья и вещи его личного пользования, и ничего больше. Чиновники с видимой учтивостью выслушали его слова, но, вероятно, всё-таки не поняли — равным образом и молодой человек не понял их ответов, сопровождаемых самой живой жестикуляцией. Результатом переговоров, тянувшихся несколько минут, была новая попытка чиновников овладеть чемоданами и унести их в караульню.
В этот момент раздался звон бубенчиков, и к караульне стрелою примчалась другая тройка, запряжённая в точно такие же сани. В них, закутавшись в шубу и нахлобучив шапку на уши, сидел тоже одинокий пассажир. Он, как и ранее прибывший, распахнул шубу и, достав паспорт, протянул его чиновникам.
Этот путник представлял полную противоположность своему предшественнику. Насколько обнаруживала распахнутая шуба, это был человек высокого роста, сильного и несколько неуклюжего телосложения; коротко остриженные рыжие волосы едва прикрывали покатый лоб и впалые виски; его маленькие, с хитрым огоньком, беспокойно бегавшие глазки глубоко сидели в глазницах и были почти лишены ресниц; огромный нос был мясист, очень некрасив и притом внизу слегка скривлён на сторону, так что казалось, будто он делит лицо его обладателя на две неравные части; широкий лягушачий рот заполняли два ряда крепких белых зубов, но их безобразная форма напоминала скорее клыки животных; углы рта, достигавшие почти подбородка, придавали лицу угрюмое, злое выражение. Словом, едва ли можно было найти более несимпатичное лицо. К тому же выражение неудовольствия по поводу неожиданной задержки на морозе, после долгого и утомительного пути, отнюдь его не приукрасило. Он искоса оглядывал ранее прибывшего молодого человека. Тот как раз вылезал из саней, намереваясь последовать за чиновниками в караульню, чтобы, по крайней мере, присутствовать при осмотре вещей.
— Чёрт бы побрал все эти русские порядки, — недовольно ворчал он по-немецки, — а прежде всего проклятого учителя, обучившего меня такому русскому языку, которого, по-видимому, не поймёт никто в этой окоченелой стране.
Второй путник с изумлением прислушался к немецкой речи и вдруг радостно воскликнул:
— Ах, вот это, можно сказать, поистине счастливый случай! У петербургской заставы я встречаюсь с земляком. Соотечественники всегда обязаны помогать друг другу. Вряд ли вы сумеете поладить с этими варварами... Позвольте мне взять вас под своё покровительство.
Молодой человек изумлённо взглянул на прибывшего. Ему показалось странным, что человек, по-видимому, находившийся в одинаковом с ним положении, так самонадеянно предлагает ему защиту. Тем не менее он вежливо приподнял свою шапку и ответил:
— Я точно так же весьма рад встрече с земляком и очень благодарен вам за ваше любезное предложение. Однако я боюсь, что и вдвоём мы не оградим багаж от утомительной процедуры досмотра, если вам не более, чем мне, таком и пак от их полярных медведей.
— Я чертовски мало смыслю в нём, — с улыбкой ответил вновь прибывший, — но существует язык, который отлично понимают все люди от Северного до Южного полюса; да к тому же у меня есть талисман, который, может быть, слегка укротит рвение этих скифов.
Путник вытащил бумажник и, достав из него пакет, передал содержавшуюся в нём бумагу полицейскому, который к тому времени окончил проверку его паспорта. Вместе с тем он вынул из кошелька золотой, сунул его чиновникам и мимикой стал объяснять им, что в его багаже нет контрабанды и что он спокойно может оставаться в санях. Молодой человек последовал его примеру, и язык золота был так красноречив и столь понятен для чиновников, что они оставили в покое чемоданы. Полицейский между тем развернул переданную ему бумагу. Подпись под ней произвела на него магическое действие. Он низко поклонился прибывшему и возвратил бумагу, при этом он сказал несколько слов чиновникам, и те также, отвесив низкие поклоны, отошли от саней. Путешественник, по адресу которого расточались такие чрезвычайные знаки почтения, дал и полицейскому золотой и затем знаками дал понять, что молодой человек в других санях, с удивлением смотревший на эту сцену, — его спутник. После чего и полицейский, и чиновники их пропустили.
— Вы видите, — сказал путешественник молодому человеку, — общеизвестный язык золота понятен и здесь, но и мой талисман имеет чудодейственную силу, так что я в состоянии взять земляка под свою защиту. Переходите-ка в мои сани, и пусть ваши вещи следуют за нами, — продолжал он затем. — Я отвезу вас в гостиницу, которую мне очень хвалили и в которой мы найдём хороший приём... Вы мне расскажете, что привело вас сюда, может быть, мы будем полезны друг другу.
— Очень благодарен за ваше предложение, — ответил молодой человек, — я с удовольствием принимаю его, так как, откровенно говоря, несколько затрудняюсь выбором пристанища.
— Так вот и отлично! Я позабочусь о вас и на первых порах, по крайней мере, достану для вас тёплую комнату; скорее бы только добраться. Ну и холод — птицы мёрзнут в воздухе... А теперь скажите, откуда вы?
— Из Голштинии, — ответил молодой человек и добавил: — Позвольте представиться вам: барон Карл фон Ревентлов. Два года назад я вступил в чине прапорщика на службу в прусскую армию, но нудная жизнь в гарнизоне нисколько не улыбалась мне, и я вышел в отставку, чтобы с последними крохами и так уже незначительного состояния...
— Отправиться в Петербург и поискать счастья здесь, при дворе нашего герцога, его императорского высочества великого князя? — закончил за молодого человека его спутник. — Не правда ли, я угадал?
— Да, вы совершенно правы, — ответил Ревентлов, слегка смутившись, — я намерен прибегнуть к милости его императорского высочества и получить хотя бы скромное место при его дворе или на русской службе, куда ведь очень охотно принимают всех иностранцев. Я кое-чему научился в Любеке и, надеюсь, могу быть полезен.
— Вот и отлично! Оказывается, мы с вами свои. Вы же служили на прусской службе... О, мы постоим друг за друга... Простите, я ещё не представился вам: барон фон Брокдорф... Итак, мы оба — голштинцы и настоящие земляки... Вы, конечно, слышали моё имя?
— Разумеется, — поспешил ответить Ревентлов. — Насколько мне помнится, некий Брокдорф был в канцелярии министра Элендсгейма...
— Вот-вот, — подхватил Брокдорф, бросив быстрый, пытливый взор в сторону своего молодого спутника, — это как раз я... Я пытался, как умел, послужить своей родине... Правда, это не всегда оценивают... и вот теперь его императорское высочество повелел мне прибыть к нему, — с сознанием собственного достоинства произнёс Брокдорф. — Я тотчас же последовал его лестному приглашению. Подпись-то великого князя и произвела такое впечатление на этих пентюхов у заставы... Я уже давно прибыл бы сюда — великому князю знакомо моё имя, но Берггольц и Бруммер, его прежние министры, относились ко мне враждебно и добились того, что меня не пускали за границу. Теперь это дурачье не у дел, а нынешний голштинский министр фон Пехлин — человек совсем иного склада. Он давно не был на родине, и, конечно, ему будут весьма полезны советы человека, хорошо знакомого с положением дел в Голштинии.
— У меня есть рекомендация к господину Пехлину, и я надеюсь благодаря его ходатайству быть представленным его императорскому высочеству, — заметил Ревентлов.
— Отлично, отлично! — воскликнул Брокдорф и покровительственно похлопал его по плечу. — Но этого и не нужно: я сам отрекомендую вас великому князю. Даю вам слово, что вы получите место при дворе. Мы тогда крепко сплотимся. Это далеко не лишнее ввиду придворных интриг. Ум хорошо, а два всегда лучше. Если мы будем осторожны и будем крепко стоять друг за друга — нам сам чёрт не страшен.
Ревентлов окинул изумлённым взором своего слишком самонадеянного спутника, но всё-таки одобрительно кивнул головой и пробормотал несколько слов благодарности.
Глава вторая
Между тем они въехали в городские улицы, представлявшие собой в этот день более пёструю, чем обычно, картину. Подходили к концу святки, и повсюду царило оживление.
Сани голштинцев с трудом достигли набережной Невы и свернули к Невской першпективе. Кучер, уже заранее получивший инструкции от Брокдорфа, остановился у дома, расположенного между двумя огромными дворцами. Это было довольно своеобразное здание. Одна часть дома была деревянная, своею кровлею, башенками и крытым крыльцом напоминала старинные русские терема и, пожалуй, превосходила их только своими размерами. К этому строению посредством крытой галереи примыкал высокий четырёхугольник каменного трёхэтажного дома, оштукатуренного и своим внешним видом говорившего, что его строили не без ведома западноевропейской архитектуры.
Кучер Брокдорфа подъехал к терему и стал громко стучать кнутовищем в ворота. Вскоре открылась калитка и из неё вышел высокий коренастый мужчина, лет пятидесяти, полный, краснолицый, с начинавшей уже седеть бородою. На нём был короткий русский кафтан, высокие сапоги и огромная меховая шапка, надвинутая на самые уши.
Кучер Брокдорфа сказал ему несколько слов, и он тотчас же, сняв шапку, с низким поклоном подошёл к саням.
— Вы господин Евреинов? — спросил Брокдорф.
— К вашим услугам, сударь, — почтительно ответил старик. — Михаил Петрович Евреинов. А вы, должно быть, тот самый господин, для которого у меня заказана комната через Завулона Хитрого...
— Завулона Хитрого? — повторил Брокдорф. — Вот-вот, это самое имя и называли мне... Ведь это еврей, не правда ли? Он занимается куплей и продажей всевозможных вещей.
— Совершенно верно, — ответил Евреинов. — Завулон Хитрый — еврей, но он хороший и прямой человек и состоит на отличном счету как у его императорского высочества великого князя, так и у её императорского величества нашей всемилостивейшей матушки императрицы Елизаветы Петровны, да благословит её Господь! Однако войдите и освежитесь с дороги. Пока я проведу вас на русскую половину и угощу стаканом горячего чая, а между тем приготовят и вашу комнату на немецкой половине.
— Со мною мой друг и земляк, для которого тоже нужно пристанище, — сказал Брокдорф.
— У меня найдётся, — ответил Евреинов, — и, я надеюсь, вы останетесь мною довольны.
С этими словами он помог Брокдорфу и Ревентлову вылезти из саней и, бросив кучерам несколько слов, повёл своих гостей через двор к той половине, на которой обыкновенно останавливались заезжие мелкие купцы и крестьяне, бывавшие по своим делам в Петербурге. Главный вход в его гостиницу был с крытого крыльца, на которое вели с полдюжины ступеней. Наружная лестница и открытая галерея поднимались в мансарды и светёлки.
Проходя по двору, Евреинов трижды свистнул в серебряный свисток, висевший у него на цепочке. Тотчас же открылась средняя дверь дома, и на крыльце появилась девушка лет семнадцати. За ней следовали два парня в красных рубахах и тёмных широких шароварах, заправленных в высокие сапоги, с широкими белыми фартуками, — то есть традиционной одежде половых гостиниц и постоялых дворов. Один из них нёс огромную солонку, а другой — несколько ломтей хлеба на подносе.
— Моя дочь, Анна Михайловна, — сказал Евреинов, указывая на девушку, — по обычаю нашей страны она приветствует гостей и встречает их хлебом-солью.
Дочь хозяина была красавица. Две тёмно-русые косы спускались почти до пят, и их единственным украшением была голубая лента. Слегка смуглое лицо с нежным румянцем не отличалось правильностью черт, но в нём было нечто более привлекательное — его ещё по-детски чистая живость и свежесть. Большие тёмно-синие глаза девушки, белки которых напоминали своим блеском перламутр, смотрели с наивной невинностью; но в глубине их светился огонёк, указывавший на затаившуюся до времени страсть. Её гибкая фигура поражала чистотою линий. На девушке была шёлковая душегрейка, отороченная мехом, и тёмная короткая юбка, едва достигавшая щиколоток и обнаруживавшая стройную ножку в красном сафьяновом меховом сапожке.
Красавица девушка спустилась до нижней ступеньки крыльца и сердечной улыбкой приветствовала гостей.
— Да благословит Господь ваше прибытие в дом моего отца, — проговорила она на ломаном немецком языке, но, несмотря на сомнительную грамматику, приветствие очень мило прозвучало в её устах.
Девушка взяла ломоть хлеба с подноса и, обмакнув его в соль, протянула его Брокдорфу, который стоял ближе к ней, рядом с её отцом. Тот равнодушно и даже недовольно принял из её рук хлеб-соль. Процедура эта оттягивала на несколько минут возможность попасть в тепло. Зато Ревентлов не спускал взора с красавицы.