— Ты вот што... Ты кису-то попрячь. Сгодится ошшо!.. — наставительно, даже отводя руку купца, произнёс Савелыч и сейчас же крикнул сыну: — Митяй! Что там закочнел? Гоноши воровей... Пивка свеженького господину Петру Матвеичу, купцу именитому енисейскому... А ты, слышь, Василида, с поклоном подавай!..
— Рада радостью! — звонко отозвалась бабёнка, у которой тоже глаза так и разбежались при звуке серебра и золота.
— Не, буде!.. Попито!.. Не стану сам! — вдруг поднимаясь и обхватывая за плечи Василиду, пробурчал купец. — Спать пора. Слышь... петел поёт... Пора... На утре, на зорьке — трогать надоть... Фе-едь! — заорал он на рябоватого малого, одного из тех, кто играл на балалайке. — На зорьке в дорогу готовьсь.
— Готово всё, дяденька... Не сумлевайтесь! — ответил парень и с особенным жаром стал пощипывать певучие струны.
— Ладно!.. Я спать завалюсь... — продолжая опираться на Василиду, сказал купец. — Уж, хозяюшка, не прогневайся... У-у... Пыха, утеха моя... Проводи гостя... уложи старика... Одарю...
— И без подарков — твои слуги! — ответил за сноху Савелыч и подтолкнул её, чтобы она вела гостя на покой.
Видимо застыдясь и оробев, бабёнка как-то искоса поглядела на мужа, который стоял тут же со свежим жбаном пива в руке.
Митяй собрался было что-то сказать. Но его остановил строгий взгляд отца. Ещё раз толкнул Савелыч слегка бабёнку, и она, опустив голову, повела в светёлку раскрасневшегося, опьянелого старика-купца. Навалившись на неё всей тяжестью, пьяный что-то нашёптывал своей проводнице и довольно хихикал, даже захлёбываясь порой от удовольствия.
Муж, поставя жбан, двинулся было за ними.
— Митяй! Ты куды?.. А здеся хто же потчевать станет гостей дорогих? Оставайся... Я сам пойду погляжу, когда надоть буде... — остановил сына Савелыч, внимательным, острым взглядом провожавший купца и сноху.
Митяй поёжился, побледнел ещё больше и остался прислуживать гостям, которые, очевидно, не думали расходиться.
Посидев ещё немного со всеми, Савелыч поднялся во весь свой могучий рост, чуть не задевая за потолок головой, прошёлся по избе, заглянул на полати и, незаметно для остальных, вышел в сени, откуда небольшая лесенка вела в светёлку.
Ступени затрещали, когда на них тяжело ступил старик богатырь. Он остановился и стал прислушиваться. Хмельной купец за дверьми, в светёлке, всё повторял, о чём-то упрашивая бабёнку:
— Ну, постарайся... Ну как же?.. Неужто ж никак?.. И бросить?..
— Пусти... Оставь! — молила в ответ Василида. — Сам видишь: спьянел больно... Впусте всё... Пусти же ты меня... Не замай, не мытарь занапрасно...
— Спьянел?.. Може, правда... Кваску бы... Очухаюсь... Вот тоды... Озолочу... Красуля... Пыха... Утеха моя... Уте...
— Ладно!.. Квасу я тебе... Скорёхонько... Пусти, лих! — обрадовавшись, заговорила торопливо бабёнка. — Да не бойсь... Вернусь... Вот те Бог!
— Гляди... озолочу... — уже совсем заплетающимся языком ещё раз повторил купец.
Дверь раскрылась, и Василида, красная, с растрёпанными, влажными от пота волосами, прилипшими ко лбу и к вискам, оправляя сарафан, показалась на лестнице.
Наткнувшись на свёкра, она так и охнула в испуге:
— Господи... Богородица... Мамонки!.. Хто тут... Вы, батюшка?..
— Я, сношенька... нишкни... Не торопись, ясочка... Подь сюды... Квасу ему неси... Я пожду тебя здеся...
Выскользнув из-под лестницы, Василида в темноте нащупала дверь, взяла жбан из покоя, где сидели все гости, налила квасу из бочонка, стоящего в сенях, и вернулась к свёкру.
— Что льёшь-то, родименький... Жив-то буде аль нет? — шёпотом спросила она, услыхав, что свёкор что-то плеснул в жбан с квасом.
— Кое не жив?.. Один он, што ли? Сколь много народу с им... И чужих не мало... Пои знай, не бойсь... А я посторожу... Пощупаем его мошну-то... А наутро встанет, как встрёпанный... Небось!..
Успокоенная, Василида быстро опять поднялась в светёлку и подошла к постели, на которой уже храпел купец, не дождавшись квасу.
— Спит... Как быть? — спросила она свёкра, голова которого показалась теперь из-за двери.
— Влей в пасть маненько... Ишь, как раскрыл жерло-от!.. Поперхнулся?.. Ладно... Живёт... Проглонул?.. Добро-Слава те Осподу... Теперя можно...
И, смело подойдя к спящему купцу, лицо которого внезапно приняло синевато-багровый оттенок, Савелыч стал шарить у него на груди, доставая мошну на гайтане; а Василида, вся дрожащая, похолоделая, стояла у приоткрытой двери и прислушивалась, не идёт ли кто.
Снизу неясно доносился шум голосов. Внезапно прозвучал громкий крик Софьицы. Должно быть, её обидел кто-нибудь вольной выходкой и девочка испугалась слишком смелой ласки. Но сейчас же послышались другие, успокаивающие голоса.
Петухи завели вторую перекличку.
Савелыч уже развязал тугой узел на мошне пьяного гостя и успокоительно кивнул Василиде, которая при вопле Софьицы кинулась было к свёкру.
— Не съедят девчонку... у всех на очах... Пощупал хто-нихто покрепче, вот и орёт... Митяй тамо... Сторожи, знай...
Мошна была раскрыта, и дрожавшие пальцы старика жадно погрузились в гущу золотых и серебряных монет, которыми кожаный кошель был набит почти до отказа. Две или три щепотки уже были отправлены Савелычем в свой карман. Пальцы, словно непроизвольно, потянулись за новой щепотью, когда сильнейший стук раздался в ворота постоялого двора. Колотили изо всей мочи чем-то тяжёлым так сильно, что даже слегка вздрогнули стены этой отдалённой светёлки.
Свёкор и Василида застыли на минуту от невольного испуга. Савелыч быстро завязал по-старому мошну и сунул её за ворот рубахи спящему.
Ещё через миг Василида уже была внизу, ласково улыбаясь всей пьяной ватаге, тоже потревоженной громким стуком. Митяй, давно стороживший и ожидавший появления жены, так и впился в неё укоризненным взором.
А Савелыч, торопливо пройдя крытым двором к широким воротам, закричал сердитым, угрожающим голосом:
— Ково черти носят в ночь за полночь?! Не пущу, хошь подохните тамо, окаянные... Народ, гостей мне пужаете... Местов нетути... Всё полным-полно...
— Отворяйте, собаки!.. Алеуты!.. Моржи распроклятые!.. Живее, пока и ворота, и вы сами целы ошшо... Отворяйте, сучьи дети... — ответным криком донеслось с улицы. Голоса были хриплые, грубые. Кричали или пьяные, или очень озябшие и усталые люди.
И тут же сильные удары, словно наносимые тараном, стали опять потрясать раствор крепких ворот.
Почти все работники Савелыча, вскочив спросонок, толпились за спиной старика. Их озарял слабый свет зажжённых лучин в руках у двух-трёх пирующих, которые выбежали из горницы, потревоженные таким необычайным шумом.
— Да что же энто за грехи! Тати вы или грабители! што так ломитесь в ворота силом? Так, гляди, и у нас стреча припасена... Гей, Митяй, беги, неси, что у меня в опочивальне стоит, раздам малым... А я свой самопал возьму... Да прихвачу вон энто... Да в светёлку сбегаю, погляжу, хто там за воряги такие спокою добрым людям не дают?.. Слышь, и впрямь тати... Без телег... Без обозу... Одни конные...
С этими словами старик прихватил тяжёлый старинный топор-дроворуб, переделанный из стрелецкой секиры, зажёг толстую смолистую ветвь, приготовленную для освещения двора ночью, воткнул её вместо факела в расщелину между брёвен и пошёл наверх в светёлку, умышленно громко крикнув рабочим:
— Хватайтесь за дубье, робятушки! Разбирайте топорьё, рогатины... Ружьишки вам подаст сынок... Сломят ворота, ворвутся, тут их стреляйте, окаянных. Не задарма же грабителям шкуру отдавать.
И поспешными, широкими шагами он двинулся по лестнице наверх в светёлку.
Когда старик ушёл, за воротами наступила сравнительная тишина. Слышно было, как топтались, переступали и пофыркивали верховые кони, позвякивали уздечки и оружие... Несколько голосов о чём-то негромко толковали, переговаривались.
К рабочим торопливо вернулся Митяй. Он нёс три старинных пищальных ружья, большую роговую пороховницу и небольшой мешок пуль.
Парни живо вооружились. Трое стали заряжать свои самопалы. Остальные стояли наготове с топорами и рогатинами в руках.
Несколько обозных приказчиков достали с возов, стоящих тут же, ружья, кистени, топоры, всё оружие, каким приходилось запасаться, пускаясь в дальний путь по этим диким краям.
Таким образом, человек пятнадцать стояли наготове на крытом дворе осаждённой усадьбы.
— Митянь, аль и впрямь разбойники? — спросила Софьица у свояка. — Василида боится... Попряталась... Сказывала, чтобы я поспрошала у тея...
— Не знаю... Надо быть... Тятька бает... Почитай, што так... Без возов, чуть подъехали... Альбо — тати, альбо — служилый народ... Верхами, слышь... И пужают... грозятся, ругаются. Некому иному быть!.. Да, батько поглядит... Ён в светёлку пошёл...
Софьица, как мышка, движимая любопытством, кинулась по лестнице следом за Савелычем.
Старик успел уже распахнуть небольшое оконце светёлки и, перевесясь почти по пояс, старался разглядеть, кто стоит у ворот. Ветер сразу ударил ему в лицо вместе с редкими, колючими не то снежинками, не то крупицами инея, какие целую ночь носились по всему простору болот, лесов и полей, одевая всё густым белым покровом. Полог кровати, на которой лежал опоенный купец, вздулся, запузырился, как парус, и совсем покрыл спящего.
Когда глаза Савелыча привыкли к темноте и перестали щуриться от ветра и снежинок, старик различил внизу восемь конных фигур, двух спешившихся всадников, и, кроме того, две лошади были под вьюками, как это делают местные инородцы: тубинцы, киргизы...
В мутной предрассветной мгле осенней непогодной ночи рысий взор старика успел заметить, что всадники — не инородцы, одеты почти одинаково, в широких азямах, в островерхих шапках, с пищалями за плечами; у иных были ещё пики в руках. Разбойники, как знал старик, никогда не щеголяли в одинаковой одежде. Среди них всегда находились и простые мужики, и беглые ратники, и туземцы.
Чтобы лучше убедиться в своей догадке, Савелыч громко крикнул вниз:
— Што вы там за люди? Толком бы баяли, ничем ломиться в ворота.
— Вот мы те потолкуем! Сломим запоры... А нет, всю твою нору воровскую, барсучью подпалим с четырёх концов, чхнёшь тады! — крикнул снизу раздражённый, повелительный голос. — Мы — служилые люди ево царской милости, осударя царя Петры Алексеича... А ты нас татями обзываешь?! Добро, пожди!.. Отопри только!.. Будешь знать, собака!..
— Ладно, не лайся... Я сам полаяться могу!.. Служилый народ!.. Ноне што ни воряга, што ни насильник, то и служилым слывёт; так и зовётся... А пусти ево, он те горло перережет... Вон омёт поблизу... Дерни соломки пук, зажги... Погляжу я на вас, каки вы служилые люди? Тады и пушшу, честь честью. А не то...
— Шут с ним! — заговорил другой из всадников. — Кроши огонь, жги солому... Пусть поглядят, бобры трусливые, хто у ворот стоит... Правда, и им за шкуру сала заливают лихие людишки... Вот они с опаскою...
— Ладно! — согласился первый из говоривших.
Блеснули искры на кресале, ударившем звонко о кремень. Вспыхнул пук подожжённой соломы, и Савелыч смог убедиться, что у ворот его избы стоит отряд объездчиков-пограничников, а не разбойничья ватага...
— Вижу, ково Бог послал... Бегу отпирать!.. Пождать малость прошу честных гостей... — торопливо прокричал старик и бросился вниз, чтобы растворить ворота.
Василида, вынырнувшая откуда-то из боковуши и вместе с Софьицей слушавшая все переговоры, метнулась прочь с пути свёкра, но вслед ему успела спросить:
— Впрямь ратники?.. Стречать, што ли?..
— Стречайте обе... Слышала, чай, злыдня... Што пытаешь! — на ходу бранчливо ответил старик и через несколько мгновений сам широко распахнул обе половинки ворот и с поклоном запричитал: — Просим милости гостевать, гости дорогие... Вся изба ваша, кормилицы вы наши!.. Пожалуйте рабов своих великою милостью...
Но прежде чем в тёмном прорезе ворот показался кто-либо из приезжих, порыв ледяного ветра ворвался в загороженное, наполненное людьми пространство, бросил в лица стоящих впереди целые горсти колючего инея, заколыхал длинное, красноватое пламя смолистого факела, затушил пучки лучины в руках у двух рабочих, светивших непрошеным гостям.
Не замеченными среди наступившей темноты двое пеших и один всадник появились на крытом дворе, и один из них, оттолкнув Савелыча, схватился за половинку ворот, как бы опасаясь, чтобы их не захлопнули внезапно.
— Што за темь напустили?! Стой все, не шелохнись! — крикнул один из вошедших.
И все невольно вздрогнули от неожиданного властного и громкого оклика.
— Въезжайте, робя, без опаски! — крикнул тот же голос остальным всадникам, которые тесной кучкой сбились у самых ворот, выжидая, что скажут посланные вперёд товарищи. — Жалуй, Василь Антоныч, беспечно...
— Тут мы, — первым въезжая по бревенчатому насту, отозвался коренастый, сухощавый брюнет, лет сорока. Его чёрная вьющаяся борода и усы теперь казались совершенно седыми он снежного налёта.
— Здорово, мужичье да купцы, господа почтенные. Свету поболе несите... Где изба? Поморозили нас, проклятые... Да убрать всё это дубьё и ружьишки... Ну!..
И всадник, очевидно атаман всей шайки, навёл на кучу работников и приказчиков, стоящих в ожидании, тяжёлый пистолет, который ещё за воротами достал из-за пояса.
С глухим говором стали уходить в глубину двора работники, скрываясь за дверью людской кухни и унося топоры, рогатины и вилы. Вооружённые приказчики двинулись к своим возам, складывая на места припасённое оружие.
Савелыч уже раскрыл дверь, ведущую в сени и в горницу, и с поклонами зазывал непрошеных гостей. А Василида стояла на пороге с подносом в руках, уставленным чарками и сулейками с хлебным вином и мёдом.
— С холоду — обогреться прошу перво-наперво! — пригласил Савелыч. И тут же поспешил к тому всаднику, который разогнал его челядь. Тот собирался сойти с коня и, медленно высвободив из стрёмен свои озябшие, окоченелые ноги, с трудом занёс правую на круп лошади, чтобы лезть с седла.
— Ин, помогу те малость, дай, господине! — услужливо предложил старик, затем, не ожидая ответа, почти снял, как ребёнка, и поставил на землю старый великан своего сердитого и довольно грузного гостя.
— Спаси тя... Не трудись, и сам бы слез... Не на сопку бегчи... А обогреться нам всем надо, это правое твоё слово... Загинь я, Васька Многогрешный, коли мы не промёрзли до самой до печёнки. Всю ночь блукаем... Добро, што навёл нас Господь на твой дворишко... Ну-ка, хозяйка, пригубь сама первая малость... не приворот ли в чарке? Мы люди дорожные, про всё осторожные... Вот и ладно, — сплюнув, продолжал он, видя, как Василида сделала добрый глоток из полной чарки. — Теперя — долей, водолей, а я — одолею!..
Приняв первую чару, он подождал, пока все его товарищи, тоже сошедшие с лошадей, разобрали чарки, и медленно осушил всю довольно объёмистую чарку.
— У-у, сразу огнём по суставам да по жилам водка прошла! — тряхнув головою, сказал Многогрешный. — Ну, братцы, теперь и в избу можно. Ты, Сенька, другую чару пей, всех коней примай, на место поставь... Пусть тебе челядь тут подсобит... А посля — у ворот настороже останься... Да, слышь...
И, пригнувшись к уху Сеньки, Многогрешный внушительно стал ему что-то шептать.
— Слышу... Не прогляжу... Никого не выпущу! — почти громко ответил начальнику высокий, худой, как жердь, казак с красновато-бурым, загорелым лицом и широкой, выпуклой грудью, обличавшей в этом тощем человеке огромную силу.
Схватив поводья коней, оставленных товарищами, он громко заорал:
— Черти, хто тута есть? Убирайте скотину, не то я вас...
Несколько рабочих, которых уже успел кликнуть в это время старик, быстро явились на зов и поставили к яслям прозябших, голодных коней, которые сейчас же принялись за корм, обильно насыпанный им в кормушки.
Чуть позже сторожевой казак выпил подряд ещё целых три чарки, закусил от громадного ломтя хлеба, круто посыпанного солью, который ему принесла Софьица, и с куском в руках, нахлобучив на брови меховую шапку, плотно закутавшись в мохнатую бурку, уселся на пороге закрытых теперь ворот, громко чавкая.