— Как где твои сыновья? Разве ты не видал, что они ушли? Разве ты не слыхал, что здесь был...
— Фёдор Леонтьевич? Как же, слышал; вы о чём-то говорили. Куда ж он девался?
— Он тоже ушёл... давно ушёл, — отвечала царевна. — Завтра он поедет к Петру Алексеевичу, — я приказала ему.
— И отлично. Я говорил, что завтра всё уладится. Пётр Алексеевич был нынче с тобой очень любезен и завтра, верно, не захочет сделать тебе неприятность... лишь бы наш удалой стрелец опять как-нибудь не напроказил...
Всё это было сказано так просто и таким спокойным голосом, что царевна мгновенно оправилась от взволновавшей её тревоги. Ей только казалось странным, как она, со своей опытностию, могла принять послеобеденную дремоту уставшего старика за ревнивый припадок влюблённого.
«Правда, — думала она, — погода пасмурная, скоро восемь часов, смеркается уже... и если б он был в опасности, то сыновья его заметили бы это и не ушли бы...»
Слуга внёс большой бронзовый канделябр с шестью восковыми свечами и, поставив его на стол, начал зажигать свечи. Царевна предложила своему министру опять заняться бумагами; но он, уставший от утренней работы и от обеда, как выразился он, попросил у царевны позволения удалиться и, почтительно поклонившись, тихими и плавными шагами пошёл к двери.
«Какая разница, — думала царевна, — между этой благородной походкой и шагистикой вприпрыжку того противного капрала! И где у меня были глаза?..»
Проходя около герани, князь Василий Васильевич остановился и понюхал её. Потом поднял с пола преграждавшую ему дорогу лейку, вылил на герань оставшиеся в ней капли и, поставив лейку на окно, прежним тихим и спокойным шагом вышел из комнаты.
— Возьми эту гадкую... эту пустую лейку, — закричала царевна уходившему слуге, — и скажи садовнику, чтоб её здесь никогда не было.
Слуга поспешно унёс лейку, удивляясь такому беспорядку и собираясь хорошенько пожурить дежурного садовника за его оплошность.
А царевна закрыла лицо руками и упала на кресло, на котором перед тем сидел князь Василий.
— Погибла! Навсегда погибла! — вскрикнула она и горько, горько заплакала.
ГЛАВА II
ПОМЕЩИЦА XVII СТОЛЕТИЯ
Двадцатилетний юноша готов застрелиться от неверности женщины, даже если он не совсем убеждён в её неверности. Он зрело обдумает план свой удивить неверную или насолить ей. Перед смертью он напишет письмо на четырёх страницах: на первых трёх сообщит неверной, что он один во всём мире умел любить как следует, а на четвёртой докажет, как дважды два четыре, что она всю свою жизнь должна оплакивать такого необыкновенного человека.
Тридцатилетний несчастный любовник тоже иногда стреляется; но чаще он предпочитает застрелить или хотя бы подстрелить своего соперника, а иногда и её, коварную. Себя же он застрелит не иначе как сгоряча и непременно у ног коварной. Письма перед смертью он ей не напишет, а если начнёт писать, то раздумает стреляться.
Не застрахован от душевных волнений и сорокалетний волокита; но он не поддаётся им, как хорошо обстрелянный воин не кланяется свищущим около него нулям. Любовные его невзгоды имеют развязки самые естественные: или у него начнёт седеть борода, или пропадёт сон, или испортится аппетит. Средства к излечению у него тоже незатейливые: жестокую свою красавицу он в глаза или письменно назовёт кокеткой (полагая, что без него она этого не знала); потом недельки на две удалится от неё; выкрасит или сбреет себе бороду; от бессонницы примет порошок с опиумом; для восстановления аппетита выпьет лишнюю рюмку настойки и, радикально вылеченный, дерзает на новые пули.
В пятьдесят лет любовь... любовь в пятьдесят лет... Но слова эти так смешно, так неуклюже ладятся между собой, так враждебно смотрят друг на друга, что, не умея примирить их, переходим, без дальнейших отступлений, к продолжению нашего рассказа.
Желая избегнуть вопросов своего семейства о бледности, о дурном расположении духа, князь Василий Васильевич Голицын, возвратясь домой, сказался очень усталым и прошёл прямо на свою половину. Много грустных, несносно тяжёлых мыслей перебродило у него в голове в эту бессонную ночь, однако на следующее утро, 25 июля, в День именин схимонахини Анфисы, он встал по обыкновению, оделся раньше обыкновенного и поехал в Вознесенский монастырь.
После обедни он поздравил именинницу, обеих цариц[9], царя Петра Алексеевича и царевну Софию Алексеевну. За трапезой в келье именинницы он был весел и разговорчив, как следует быть на пиру. И никому, кроме царевны, не было нужды догадываться, сколько горя, сколько грусти скрывалось под этой весёлой оболочкой; в смеющихся сквозь слёзы глазах этих она одна могла прочесть и сожаление о потерянном счастье, и безутешную скорбь разочарованной души, и отсутствие всякой надежды на будущее. Она видела, что оскорблённое самолюбие этого человека пренебрежёт, конечно, мщением оскорбившей его женщине, но что оно не может простить ей, — не может позабыть её оскорбление.
Обе царицы остались у схимонахини Анфисы на целый день. Царевне Софье Алексеевне тоже не было особенных причин спешить домой. А царь Пётр Алексеевич, ещё перед началом трапезы объявивший, что ему долго пировать некогда и что его ждёт в Преображенском очень спешное дело, встал немедленно по окончании трапезы и, прощаясь со своей тёткой и её гостями, пригласил князя Василия Васильевича ехать с собой.
— Не в службу, а в дружбу, — сказал царь, — свою карету отошли, и поедем в моей: мне о многом надо переговорить с тобой; кстати, ты поможешь мне расправиться со Щегловитовым.
— Щегловитов, — продолжал Пётр Алексеевич по пути к Преображенскому, — может быть, прекрасный, преблестящий офицер; но он слишком ограничен, чтоб быть хорошим начальником так дурно дисциплинированного войска. Как думаешь, князь Василий Васильевич, очень дорожит Щегловитовым государь Иоанн Алексеевич?
— Моё мнение, как и вчера говорил я тебе, государь, — отвечал князь Василий, — не спешить сменять Щегловитова. Были умные и бойкие стрелецкие начальники; но с ними управляться было ещё мудрёнее. Щегловитов нынче будет у тебя с повинной; может быть, он ещё и не так виноват, как кажется... Что это такое? — сказал князь Василий, видя, что карета вдруг остановилась и что несколько стрельцов показались в дверцах. — Это ты, Стрижов?
Стрижов был один из лучших офицеров стрелецкого войска и один из преданнейших царевне Софье Алексеевне. Увидев князя Василия Васильевича, которого он никак не ожидал видеть в карете царя, он подал знак сопровождавшим его стрельцам, чтобы они отъехали от кареты.
— Это я, — отвечал Стрижов, видимо смущённый неожиданной встречей, — мы здесь на страже; никого не пропускаем, не осмотрев, кто едет... Ступай! — крикнул он кучеру.
— Постой! — крикнул Пётр. — Что значат эти предосторожности и против кого они? — спросил он у Стрижова.
— Не могу знать: мне так приказано, государь.
— А где Щегловитов?
Щегловитов бодро подскакал к карете на донском саврасом жеребце и, держа руку под козырёк (хотя на нём была шапка без козырька), объяснил царю, что велел осматривать едущих в село Преображенское для того, чтобы предупредить новые стычки стрельцов с потешными.
— Видишь, князь Василий Васильевич, что он какой-то полоумный, — сказал Пётр, когда Щегловитов отъехал от кареты. — Ну где видано, чтобы в мирное время войска останавливали проезжих на дороге? Таким распоряжением не только не предупредишь драки, а затеешь двадцать новых... А молодец собой, нечего сказать! И как он ловко держит руку у шапки!.. Это он у поляков выучился.
Согласно предсказанию князя Василия Васильевича, в Преображенском всё уладилось, и царь Пётр Алексеевич успокоился. Щегловитов остался начальником Стрелецкого приказа, обещав Петру принять самые строгие меры для искоренения в стрельцах духа буйств и непослушания. Виновных в последних драках с потешными переписали поимённо и назначили иных в ссылку в Сибирь, других — к переводу в астраханскую стражу.
Прощаясь с царём, князь Василий Васильевич сказал ему, что желал бы, по расстроенному здоровью, съездить отдохнуть в деревню; что царь Иоанн и царевна сами советуют ему полечиться и он надеется, что и царь Пётр Алексеевич не откажет ему в нескольких неделях отдыха.
— Разумеется, тебе надо отдохнуть и серьёзно заняться твоим здоровьем: ты что-то бледен, что-то расстроен; уж не лихорадку ли схватил в Крыму? С ней шутить нельзя... Если успеешь, то побывай перед отъездом у меня; вот хоть завтра; мы делаем большие манёвры в Семёновском.
На другой день, отправив семейство в подмосковное своё село Медведково и простившись на официальных аудиенциях с царём Иоанном и царевной-соправительницей, князь Василий Васильевич поехал с внуком Мишей в село Семёновское, на манёвры царя Петра Алексеевича.
Сотня с небольшим царских потешных, разделённых на два неравных числом отряда, стреляла непрерывными залпами. Один из отрядов, человек в шестьдесят пять или в семьдесят, стройно и не торопясь, шёл при барабанном бое к окружённому холму, с которого, кроме ружейных выстрелов, раздавалась пальба из двух маленьких орудий. Князь Василий Васильевич по возможности объяснял внуку задачу военных манёвров. Многие из действовавших в сражении лиц были знакомы Мише. В начальнике защищающегося на холме гарнизона он узнал князя Аникиту Ивановича Репнина. Атакующим отрядом предводительствовал князь Фёдор Юрьевич Ромодановский, которого Пётр считал таким гениальным полководцем, что прозвал его кесарем и на всяком учении, как подчинённый, рапортовал ему о состоянии войска.
Мише манёвры очень понравились. Сначала он при каждом выстреле из пушки вздрагивал; но дедушка успокоил его, заметив, что никто не падает, а если кто иногда и спотыкнётся, то не от пушки, а от торопливости и от неосторожности. Неистовые крики атакующих тоже не пугали Мишу: он рассудил, что если так делают, то, значит, нужно так делать; а если б не нужно было, то дедушка сказал бы им, чтоб они не шалили; дедушка же не говорил ничего, хотя и казался удивлённым.
И кто бы не удивился, глядя на ребячьи шалости Петра? Кто, кроме этого ребёнка, мог угадать, что его игра в солдатики даст России таких солдатиков, которые одолеют всех своих соседей и отразят соединённые против неё силы всей Европы?..
Манёвры подходили к концу. Гарнизон бегом спускался с холма, отступая группами к близлежащему лесу. Атакующие карабкались поодиночке на холм, на котором Миша в одну минуту мог насчитать до двадцати человек. Эти двадцать человек дружно подхватили одну из пушек, перенесли её на другое место и начали палить по направлению к нему, Мише. Начальник ушедшего с холма гарнизона стал очень громко кричать, и из одной группы вдруг сделалось шесть или семь маленьких: к ним, откуда ни возьмись, подскакали верховые с длинными пиками и в блестящих касках; нескольких солдат из разрозненных маленьких групп они окружили и отняли у них ружья. Другие группы добежали до леса и скрылись за деревьями, из-за которых показались дымки и раздались выстрелы. Верховые поскакали за ними, но, доехав до опушки леса и услышав бой барабана, поспешно возвратились, и кесарь с торжествующим лицом подъехал к барабанщику.
Барабанщик этот был царь Пётр Алексеевич.
Известно, что, во избежание или для прекращения распрей между своими спесивыми сослуживцами, Пётр, записавшись в службу рядовым, получал чины за отличие. Таким образом, к концу 1688 года он был уже барабанщиком, — чин, который, надо полагать, был тогда в большем почёте, чем теперь.
Пётр принял князя Василия Васильевича так же радушно, как и в предыдущие дни. Он опять обласкал Мишу и, видя сияющее от восхищения лицо его, спросил, не хочет ли и он поступить на военную службу. Миша очень обрадовался предложению царя, полагая, что на него сейчас же наденут мундир и длинные сапоги, которые ему в особенности нравились. Но царь, похвалив его за усердие, сказал, что он ещё слишком молод и что прежде надо ему кое-чему поучиться.
— Ступай в свою Сорбонну, — прибавил он, — и учись, главное, математике; там ей хорошо учат; а с математикой всем военным наукам легко научишься и будешь таким солдатом, какие мне надо. Покуда я запишу тебя рядовым в Семёновский полк... С кем он едет? — спросил Пётр у князя Василия Васильевича.
— До Тулы я везу его сам, — отвечал князь Василий Васильевич, — а там я сдам его с рук на руки родственнице жены моей, Квашниной. От Тулы с ними поедет до самого Парижа доктор Чальдини, а до границы проводит их фельдъегерь.
Пообедав у царя, князь Василий Васильевич в тот же вечер уехал в Медведково с твёрдым намерением мало-помалу удалиться от двора. Оставаться дольше при кремлёвском дворе он не мог: его свидания с царевной, свидания, тягостные для него, были бы и для неё совершенно бесполезны, даже в политическом отношении: примирив паря Петра со Щегловитовым и, следовательно, с царей ной, князь Василий Васильевич удалялся от неё, не боясь никаких с её стороны упрёков. Конечно, он не считал мира довольно искренним со стороны царевны, чтобы надеяться на прочность его; но помогать интригам ненужной отправительницы против законного государя ему, князю Василию, всю жизнь работавшему, как он сказал сам, над объединением России, не было никакой причины. Междоусобия, на которые он с сокрушённым сердцем соглашался три дня тому назад, казались ему, при новых обстоятельствах, верхом безумия.
С другой стороны, пристать к партии Петра он не хо тел, боясь общественного мнения: могли бы подумать, что он перешёл в лагерь Петра не из политического убеждения, в которое никто не верит, а в надежде на выгоды, которых уже не предоставлял ему всё более и более пустеющий лагерь царевны.
В Медведкове князь Василий Васильевич пробыл всего два дня: Серафима Ивановна Квашнина, двоюродная сестра княгини Марии Исаевны, как только узнала, что ей поручают везти Мишу за границу, прислала из-под Тулы в Медведково двух нарочных в один день с изъявлением своей готовности и просьбой доставить ей Мишу как можно скорее. «А то, — писала она, — начались осенние дожди, и мы, пожалуй, не доедем». Чальдини, домовый врач Голицыных, торопился не менее Квашниной. Князю Василию Васильевичу тоже незачем было медлить.
На станциях задержки в лошадях быть не могло, хотя они и не готовились заранее: сидевший на козлах фельдъегерь вселял начальникам станов и ямщикам такое уважение к своей особе, а князь Василий Васильевич так строго наблюдал, чтобы назначенные им на водку полтины отдавались исправно, что, несмотря ни на осенние дожди, ни на тяжесть четвероместного, немецкой работы дормеза, дормез этот пролетел сто восемьдесят пять вёрст в пятнадцать часов и подъехал к барскому дому в Квашнине в дет. именин хозяйки, 29 июля, перед обедом, около часа пополудни.
Серафима Ивановна, рассчитывавшая только на приезд Миши и Чальдини, переполошила всех своих гостей, увидев князя Василия Васильевича. Она не знала, ку да деться от радости и как благодарить князя за делаемую ей и её Квашнину честь. Она вообще очень уважала семейство Голицыных: двоюродную сестру свою, княгиню Марию Исаевну, она любила с детства (они были почти ровесницы). Мужа её, князя Алексея, Серафима Ивановна обожала, как теперешние институтки обожают своих учителей. В князя Михаила Васильевича она была отчасти влюблена, тайно, но уже лет пять мечтая, что он на ней женится; а в князе Василии Васильевиче, в первом человеке в государстве, в лучшем советнике царей и царевны, как говорила она, видела бога, с которым она, простая деревенская девушка, и говорить-то порядочно не умеет.
— И он сам пожаловал ко мне в Квашнино, — говорила она, не стесняясь присутствия съехавшихся на именины соседей, — и это он сидит с нами за столом и кушает вино за моё здоровье!.. Да как мне благодарить его за такую милость!..
— Полно благодарить, — Серафима Ивановна, — сказал князь Василий Васильевич; не тебе меня благодарить, а мне тебя: вот тебе наш Миша; невестка поручает тебе его и надеется на тебя, как на лучшего своего друга; присмотри за ним на чужой стороне. Способности у него хорошие, и, если развить их, из него выйдет человек... С Чальдини ты знакома?