Самолётик
Погуще пыль, пожиже тёплый воздух,
дремучий вечер липами разжат.
Вселенная сдувается сквозь звёзды
со звуком засыпающих мышат.
Одна любовь не мается в заботе,
в неё перпетуум мобиле вплетён —
витает, как бумажный самолётик
своим воздушно-капельным путём.
Отчаянье сколачивает ящик,
но обретёт устойчивость сома
из вакуума всяк сюда летящий,
кто всё-таки не выжил из ума,
из кожи, из молекулы зачатья
самой любви, читай – небытия…
чтоб в пыточной её стонать от счастья
и задыхаться воздухом ея!
Первая любовь
Весь опыт – за спиною в школьном ранце,
но почему, прозрением дразня,
простая цепь химических реакций
так тяготит и радует меня?
Что наполняет негой каждый кластер —
в шестнадцать лет звонок на перекур.
Там, где мелькнула лисья морда страсти,
прольёт огни на ёлку Байконур.
Умыт дождём, декабрь летит с катушек,
ходулен по асфальту каждый шаг.
Не притворяйся рыжей, хохотушка,
довольно загорать через дуршлаг.
За пазухой моей избыток хвои,
с губы роняет искры «Беломор».
Я, понимаешь, искренен с тобою —
зачем на рану сыплешь NaCl?
Из атомов колеблющихся соткан,
шепчу мгновенью каждому – замри.
Бьют волосы твои огнём из сопла
ракеты улетающей с Земли.
Почайпить
Выдвигай перископ самовара
над безмолвием истин букварных.
Пробуй блюдце дыханием робким,
угорая от шишек растопки.
Брось в заварку брусники немного,
угождая друзьям-педагогам,
что привычно, с упорством паучьим,
оплетут разговором, замучат.
Ночь проклёпанная фонарями
проплывает в рассохшейся раме,
будто в Малом театре драма —
леса рваная кардиограмма,
где гуляет туман в шароварах —
белки пихту расшнуровали,
поднимается звёздной брагой
свет гнилушек со дна оврага,
опираясь на ив перила…
Что ты там про любовь говорила?
Фенимор
Дождинок разбежались муравьи,
оставив в бозе луж глаза воловьи.
И соловей быть первым норовит,
расстреливая сумерки любовью.
Чего он там себе вообразил,
прореживая трель пунктиром терций?
Луна повисла карточкой УЗИ,
где не определился пол младенца.
Мы забрели в таверну «Фенимор»
и на веранде будем целоваться,
пока официант, как монитор,
врубается в абстракции акаций.
Торчат в углах индейские вожди,
а под ногами – клок бизоньей шкуры.
Здесь прячутся влюблённые, в дожди —
ослепшие садовые скульптуры.
Здесь Макс ещё не Фактор, наконец,
и поцелуй – бездонная трясина.
В телах перебегает стук сердец
легко, как сборщик ямса в мокасинах.
Займёмся же привычным ремеслом
дарить детей родному Татарстану!
Ты будешь верной девушкой с веслом,
а я в свой горн дудеть не перестану.
Мисс Доброй Надежды
Так – жаль мне, тебе так – удобно:
заварочный чайник – Грааль.
Налей же сквозь горлышко кобры
отчаянья горькую даль.
Будь паинькой, я же, касатик,
не Лазарем жизнь прожигал.
Поедем в кроссовках кататься
давно я тебя поджидал.
Пускай не достанется брони
в одну из осенних кают,
где сумерки сдвинули брови
и ветер пакует уют.
Замнём компромисс коромысла —
повтора не будет на бис.
Тяни сквозь соломинку смысла
недоброй надежды кумыс.
Связист
Патриархат-лукум. Икар – орут вороны.
С перрона, в Каракумы, состав неподвижной.
А я простыл в тылу, и не понёс урона
не вылез на рожон под ветер ножевой —
квадратногнездовой, и свежеиспечённый,
что твой гипсокартон на профиле небес.
Гудит на образа и кашляет о чём-то
мобильная моя, больная позарез.
Зажжённых фонарей запущенные фрезы
вылизывают март вдоль кромок и оград.
Налаживая связь с любимой до зарезу,
берёзовый покой томленьем не ограбь.
Фанерные крыла уносят с колокольни,
ты падаешь во сне уже – без кинопроб.
В наушниках – любовь, и помирать не больно,
когда вокруг Шопен и Штрауса галоп.
Лёгкость бытия
Пока в душе любовь и пантомима,
успею ли, сквозь утренний туман,
принять детали будущего зримо,
оно – оно? А не самообман?
Оно войдёт в твой дом без уважения —
натопчет так, хоть спиртом пол протри.
Вот отключить бы камеру слежения —
боюсь, вся эта радость изнутри.
Алло. Опять Вселенная на связи,
космические шорохи и треск.
Не спрашивай, откуда столько грязи —
вот почему свинья никак не съест?
Жене
Снег первобытный магмой бронзовеет,
грядущий день готовится на взлёт.
Не повезло с Везувием Помпее,
да и тебе со мною не везёт.
Подряд курю – чаи в ночи гоняю,
проветриваю кухоньку в мороз.
В цветочные горшки твои роняю,
ошпарив пальцы, пепел с папирос.
Помазанник на трон царя Гороха,
чихнешь – он бубенцами зазвенит.
В моей груди прошедшая эпоха
гуляет, как хронический бронхит.
Распластанный на крыльях птицы-тройки,
в какой момент зевнул я, со смешком —
всех деревянных кукол перестройки
осыпал враг волшебным порошком.
Доколе нам теперь, терзаясь прошлым
неизлечимым, хоть огнём гори,
обратный путь искать по хлебным крошкам,
которые склевали снегири?
Юбилей
Оттрубила октябрьская медь
четверть века семейного блица.
Я хотел бы с тобой умереть,
только всякое может случиться.
Мы забиты, как пакля, в пазы
общей жизни – изломы, извивы.
Вот – на гнёзда растащат дрозды,
или плесень сожрёт молчаливо.
Мало ли что случится ещё?
Запасайся соломой к моменту —
захлебнусь ленинградским борщом,
задохнусь, просвещая студентку.
Почему, чем привычней режим
и короче его амплитуда,
тем упорней от счастья бежим
по осколкам последней посуды?
Ностальгия
Великую империю поправ —
в развале поучаствовал невольно —
по полной оторвался, как рукав,
а счастья нет – но есть покой и «volvo».
Пока свистком размахивает рак,
и лебедь не найдёт свои балетки,
и щука подо льдом тоскует, как
потерянная варежка на ветке,
не выйти из зверинца сразу вон —
дверная накосячила цепочка.
Понравится какой-нибудь смартфон,
подумаешь – прощай, вторая почка,
наверно, проще кинуться с моста,
рискуя на корягу напороться,
но остаются светлые места
от пятновыводителя на солнце,
пока воспринимаешь без помех
отчизны необъятные просторы,
где столько женских тел сосками вверх,
что постоянно тянет в эти горы.
ЖД
Луны НЛО в подстаканнике скачет
посмотришь – в окошке ночном.
За стенкой гуляют вурнарские мачо,
послушаешь – явное чмо.
«Железку» одним костылём не исправить —
по стыкам скакать обречён.
Какое купе потрясённая память,
откроет трёхгранным ключом?
Не нравится Сенежь – торопишься на Иж,
вибрируя звуком в струне.
Хоть в «скором» трясёшься, а не «догоняешь»
какие порядки в стране.
Оранжевых баб обуяла дремота —
наскучило гайки крутить.
Сосновые шпалы, глотнув креозота,
одни – поперёк на пути.
К себе пригласи, проводница Оксана,
в шинельке, пошитой с душой,
пусть чайная ложка торчит из стакана,
с присыпкой на палец большой.
Чья пена пивная гуляет по венам,
слюну превращая в слюду?
На тёплых коленках, шуршащих кримпленом,
усну, как в осеннем саду.
Первая смена
Кинза или руккола – без разницы,
с банкой из-под ветра, налегке,
пробегают сосны-одноклассницы,
проезжает гром в грузовике.
Пионерский горн таскаю с кисточкой,
а захочешь песенку спою,
как на лопухе кузнечик-выскочка
отпердолил скрипочку свою.
Я же застеснялся и забыл её.
Пену сдув на розовый поднос,
отхлебнул из рога изобилия —
поумнеть не вышло, но – подрос.
В небе пишут ласточки курсивами,
на пруду камыш, как эскимо.
Дышит в ухо девочка красивая —
не достать билетов из кино.
Оттепель
Рождество безоглядно раздарено,
на Крещенье карманы – тощей.
Сколько можно хлебать мне январево
до оскомины правильных щей?
В мокрых шубах растеряны модницы,
помышляя о новом рядне.
Что-то в зимнем порядке не сходится,
словно кончились дырки в ремне.
Лёгким заморозком, ближе к полночи,
взвесью хвои толчёной со льдом
сквозь ноздрю оторвавшейся форточки
надышаться старается дом.
Потакает природа оболтусам,
лишь в цветочный киоск загляну:
гладят волосы мне гладиолусы,
и тюльпаны к щекам так и льнут.
Нужным образом выпадет денежка,
улетев, как седьмой лепесток —
без цветов не останется девушка,
приглашённая мной на каток.
Новогоднее
Принцесса неуёмная точь-в-точь,
с ожесточённым нервом вдоль спины —
на облаках ворочается ночь,
измучена горошиной луны.
Не дворник дядя Боря, а Борей
фанерный щит достал из-за угла.
И вылетает снег из фонарей,
как будто раскалённый добела.
Предновогодний кончился аврал.
И занялся дымящийся прилив,
где бомж бухой тепла подворовал,
в кармане подворотни закурив.
Запомнить что ли этот негатив —
Шлепки петард и прочей лабуды,
пропеллер на резинке накрутив,
слетать на Пионерские пруды?
Прошедшее моё – гори огнём,
выращивай графит в карандаше.
Как хорошо, любимая, вдвоём,
но невозможно стало в шалаше.