– Удивительная женщина, – смущенно говорил Андрей Сергеевич Глебу, – будто свет изнутри идет.
После вернисажа, когда они пили в служебной коньяк, он, раскрасневшийся и пьяный, шепнул Глебу:
– Я хоть и старик, но никогда донжуанству вашему не завидовал. На кой мне свиристели эти… А тут в первый раз затосковал. Такая женщина!
– Какая? – Глеб поднял пьяный, затуманенный взгляд.
Андрей Сергеевич c улыбкой наклонился к нему, шепнул что-то на ухо. Глеб нехорошо усмехнулся. Потом мотнул головой и налил себе еще.
Шок
Рейс задержали. Было два часа ночи по местному времени, когда они приехали в отель. Он сразу заснул, даже во сне сохраняя недовольное выражение лица. Марина стояла перед зеркалом, держа в руке открытую пудреницу и пытаясь рассмотреть свой затылок. Перед отъездом она подстриглась. Слишком коротко. Она переложила зеркальце из одной руки в другую. В зеркальце был виден затылок с тонкими, беспомощно торчащими волосами, жилистая шея и уши. Одно оттопырено. Школьный кошмар вернулся через четверть века и накрыл её прямо здесь, в отеле Майорки, куда она приехала с чужим мужем.
Она положила пудреницу и вышла на балкон. Море шелестело галькой. Голубая пустота бассейна светилась изнутри. Желтый матрас, перегнувшись пополам, вздрагивал на ветру, как оса в предсмертной агонии.
Завтрак подходил к концу. Отель был полон. Официанты носились со страдальчески вежливыми лицами, не успевая убирать столы. Перед ним стояла тарелка, щедро наполненная помидорами, омлетом и зажаренными ломтиками окорока. Марина ковыряла йогурт. Мимо прошла толстая, фиолетовая индуска, похожая на богиню Кали. На её руках вертел головой светлокожий курчавый ребенок. Марина жадно посмотрела на крошечную ножку.
– Смотри какой, – сказала она ему. – Совсем на индуса не похож.
– В этом отеле слишком много детей, – сказал он. – Надеюсь, нам попались соседи без детей. И так паршиво сплю.
– Вон тот высокий англичанин, – сказала Марина, – их отец. Надо же – полюбили друг друга, поженились.
Жуя, он без интереса посмотрел в их сторону.
– Отважный мужик, – проглотил, ковырнул вилкой в тарелке. – Помидоры как в Москве. Недозрелые.
– Пожалуйста, открой зонт!
– Тебе что, жарко?
– Нет, но на меня cветит солнце.
– Ну и что?
– Загар мне ни к чему.
Марина встала, открыла зонт, повернувшись к нему спиной. Он cкользнул по ней взглядом. Она заметила.
– Что?
– Ничего.
– Что ты так смотришь?
– Ничего.
– Я подстриглась.
– Да?
– Что? Плохо?
Полулежа на шезлонге он смотрел в айпад.
– Нормально.
– Но ведь раньше было лучше?
– Отрастет.
– То есть тебе тоже кажется, что раньше было лучше?
Он утомленно потёр переносицу.
– И сейчас нормально.
– Нет!
Марина встала.
– Что? – он оторвал глаза от экрана.
– Пойду поплаваю.
– Там медузы.
– Плевать!
– Будь осторожна.
– Это смешно.
– Что?
– Что значит это «будь осторожна»?
– Постарайся не задевать медуз.
– Задевать медуз?!
Марина нервно расхохоталась.
– Перестань, – сказал он.
Ничего не ответив, она начала спускаться по лестнице к морю. Он смотрел ей вслед. Порыв ветра растрепал её короткие волосы, обнажив оттопыренное ухо.
Море было cлишком холодным для июня. Марина зашла в воду по колено. Остановилась. Эта поездка должна была все решить. И как специально – эта нелепая стрижка! Она в который раз вспоминала визит к парикмахеру: пришла, села в кресло. Улыбчивый незнакомый мастер вымыл ей голову, надел черную накидку с маленьким белым цветком, взмахнул ножницами.. Она с ненавистью дотронулась до коротких волос. С поднятыми, как перед расстрелом, руками зашла в воду.
Её долго не было. Он встал, размялся. Подошел к бару и попросил пива. Молодая барменша, наливая пиво, улыбнулась. Он устало улыбнулся в ответ. Обычная европейская вежливость. Старший по бару, рослый испанец с блестящими, зачесанными назад волосами, проходя, на секунду замер за спиной барменши. Та быстро, без улыбки, оглянулась. Бармен подошел к кассе и выбил чек. На его руке блестело обручальное кольцо.
– Старший спит c барменшей, – подумал он.
Марина все не возвращалась. C бокалом в руке он подошел к обрыву. Вода в заливе была так прозрачна, что было видно дно с островками водорослей. Из-за ветра купальщиков было немного. Он долго искал её глазами.
Пять лет назад, когда они начали встречаться, он умел находить её в любой толпе, чувствовать на любом расстоянии. Еще не дойдя до подъезда, он уже знал – дома она или еще не вернулась. Теперь он смотрел на несколько тел, плавающих в прозрачной, как стекло, воде, и пытался вспомнить цвет её купальника.
Наконец он её увидел. Далеко за буйками. Она быстро плыла кролем. Никто не умел так женственно плавать кролем. Вот она проплыла мимо колеблющегося на волнах желтого шара, на секунду замерла. Снова поплыла. Вздрогнула и замерла. Поплыла. Вздрогнула. Он поставил пиво на столик и быстро стал спускаться к пляжу.
Cтоя по грудь в воде, он подхватил её на руки.
Марина бессильно улыбнулась, обвила его шею.
– Что с тобой? – спросил он.
Она задрала локоть. На коже неровными пятнами были рассыпаны коричневые точки.
Когда он был на середине лестницы, её голова упала на его плечо.
Старший бармен торопливо звонил по телефону. Девица из бара принесла две половинки лимона. Сказала, что надо промыть ранки лимонным соком. Дул порывистый ветер. Марина лежала в тени зонтика. Капли воды сбегали на землю. Он стоял на коленях перед шезлонгом и гладил её по мокрым волосам.
Машина скорой помощи, покачиваясь на поворотах, неслась по шоссе. Голубоватая капля раствора появлялась, замирала и исчезала в прозрачной трубке, ведущей к её руке. Разговорчивый медбрат бубнил что-то на плохом английском.
Он вспомнил, что его айпад остался на пляже. Медбрат что-то твердил про одну женщину из двадцати тысяч. Что анафилактический шок – очень редкая реакция на укус медузы. Один случай на двадцать тысяч. И это случилось именно с ней.
– Your wife is a very special woman1, – твердил медбрат.
– Do you know my wife?2
Ему хотелось, чтоб медбрат заткнулся.
Медбрат на секунду задумался:
– Girlfriend?3
Он кивнул, подумав, как невинно это звучало на чужом языке.
– You have a very special girlfriend4, – сказал медбрат и стал смотреть на дорогу.
Когда они подъезжали к больнице, Марина пришла в себя. Он запомнил её по-детски испуганное лицо, когда её повезли куда-то по длинному коридору, а его попросили остаться. Он вспомнил, что такое уже было однажды. Когда она делала аборт. Он отвез её в лучшую клинику. Все прошло отлично.
Его жена тогда тоже была беременна.
Вошел доктор – добродушный упитанный испанец. Сел за стол. Спросил по-английски, что случилось.
– I dоn’t know5 , – ответил он и почему-то посмотрел на свои ладони.
Никогда он не был так внимателен к ней. Никогда она не была так счастлива, как те четыре дня в госпитале Плайя де Муро.
На ней была белая майка и шорты. Сестра катила её в инвалидном кресле. Марина могла идти сама, но таковы были правила госпиталя. Он встречал её у дверей. Осунувшийся, в руках – цветы. Светило яркое солнце. Марина вдруг подумала, что так встречают жену с новорожденным. Но в руках её был только маленький пакет с купальником. Когда они сели в машину, она заплакала.
Той ночью, когда он уснул, Марина долго стояла перед зеркалом. Потом вышла на балкон. В лунном свете залив был похож на маленькое, тихое озеро. Она подняла руки и с улыбкой провела по волосам.
Обратный рейс задержали. Он сидел в аэропорту Сан-Хуан, выпивая третий кофе и не зная, что делать дальше.
Четыре дня из семи ему пришлось провести в приемной больницы. Он очень волновался за нее. Он не отдохнул. То, что он не загорел, было даже кстати. Не придется объяснять жене, откуда в Германии такое солнце. Женщина, с которой он cемь лет изменял жене, имела очень редкую реакцию на укус медузы. Но у жены, с которой он прожил двадцать лет, была очень необычная реакция на измену. Ему попадались очень редкие женщины.
Марина помахала ему рукой из-за стеклянной стенки дьютифри, показывая на какую-то коробочку. Он улыбнулся ей, как измученный родитель надоевшему ребенку. Кивнул. Она просияла.
Он вдруг почувствовал, что очень устал. Что если было бы можно, он бы неделю, месяц или год просидел в этом кресле с видом на взлетную полосу.
Самолеты разбегались и взмывали в небо.
Христос воскресе
– Плавать пришли? С утра бы плавали! Пасха, сижу тут из-за вас троих – проворчала бабка-гардеробщица, протягивая Ларисе номерок.
– Почему же из-за троих?! – вступила в разговор женщина с плоской грудью и выпирающими зубами. – Нас гораздо больше!
Мужчина на соседней дорожке плавал с размахом. Громко фыркал. Колотил волосатыми руками по воде. Вот он проплыл мимо Ларисы, обдав её обильными брызгами.
– Бугай, – подумала Лариса, с ненавистью посмотрев на его спину.
В другой раз, когда они плыли навстречу друг другу ей показалось, что он подмигивает.
Лариса долго стояла под душем, закрыв глаза. В соседней кабине мылись две подруги-пенсионерки, по очереди заходя под струю воды.
– Михална, спину потри.
Купальщица с круглым розовым животом, из-под которого, опровергая законы анатомии, выглядывали тощие, синеватые ноги, терла спину другой – низенькой и грудастой.
– Яйца-то покрасила? – говорила она, работая мочалкой.
– Красить-то кому? – гоготнула низенькая.
Пузатая смущенно заулыбалась.
Лариса посмотрела на свой гладкий живот со шрамом от аппендицита, на увядшую грудь. Здесь, в душевой, ей казалось, что разница между молодым и старым телом совсем невелика. Высокие-низкие, полные-худые, молодые-старые. Мокрые, мыльные, с прилипшими волосами. Одинаковые.
– Куличи не стала печь – купила, – сказала низенькая. – Не получаются.
– Освятила?
– С утра еще. Вечером сын приедет. С внуками.
Лариса быстро высушила короткие волосы, вышла в холл. Звякнул телефон. Она так поспешно полезла в сумку, что сломала ноготь. Аптечная служба сообщала о падении цен на лекарства. Лариса с досадой посмотрела на ноготь.
Полгода никто не звонил. Мужчины, родственники, подруги. Даже начальник, которому раньше все время что-то было нужно. Все будто договорились забыть о ней.
Лариса села в кресло. Вопреки дурному настроению, после плавания и душа по телу разливалось приятное тепло. Мимо прошли пенсионерки. В одежде они казались старухами.
– Отдыхаете? – к ней склонилось лицо, в котором она не сразу признала «бугая» с дорожки.
– Да, – сухо ответила она.
– Вы на машине?
– Нет, – сдержанно ответила она, – я тут недалеко.
– А я тут на машине.
Мужчина уверенно рулил, поглядывая на Ларису. Он был немолод, но той крепкой мужской породы, которая привлекательна до старости. На руке поблескивали массивные часы.
– Ну, что? Домой вас везти?
– Да.
– Планы на вечер есть?
– Какие?
– Вот и я спрашиваю – какие? Яйца-куличи?
Лариса засмеялась, вспомнив теток в душе.
– Хорошо. Едем домой… ко мне.
Лариса смутилась.
– Боитесь, что ли? – мужчина весело поглядел на неё. – Ну, хотите – я паспорт покажу?
Лариса опять смутилась:
– Что вы, зачем…
На мебели лежал толстый слой пыли. Оранжевые шторы резко выделялись на фоне серой комнаты. Лариса подумала бы, что в квартире никто не живет, если бы не толстый и как будто тоже пыльный кот, который выбежал им навстречу.
Он проворно расставил на столике коньяк, колбасу, вымыл виноград. Налил.
– Вообще-то еще пост, – сказала Лариса.
– А вы поститесь, что ли?
– Да нет… просто помню.
– Капельку, за знакомство.
Бутылка коньяка в его руке казалась игрушечной. Лариса выпила, сморщилась. Растерянно улыбнулась. Взяла кусочек колбасы с блюдца. Он сразу разлил еще и тут же выпил. Сел вполоборота к Ларисе, протянув руку за её спиной. Она нервно повела плечами.
– Замерзла, что ли?
Окинул её нахальным взглядом. Придвинулся.
Она отклонилась.
– Вы что?
– Давай на ты.
Она снова отодвинулась. Он усмехнулся. Положил руку на её острое колено. Лариса вдруг подумала об удобном ношенном бюстгальтере, который она надела утром.
– Слушай, хватит. Ты ж… не на чай с куличами шла.
Она встала:
– Я пойду!
Он схватил её за запястье, сильно дернул. Лариса плюхнулась назад на диван. Он обхватил её плечи как будто ласково, но крепко. Зашептал на ухо:
– Ну, что ты. Что ты…
Притянул к себе. Коротко чмокнул в губы. Она хотела вывернуться, но не смогла и уткнулась носом в расстегнутый ворот его рубашки, почувствовав резкий запах одеколона. Его рука легла на Ларисино плечо и потянула вниз. Пуговицы скользнули по лицу, царапнув лоб.
Он закурил, глядя, как она мечется по комнате, собирая разбросанные вещи. Как, стыдливо ссутулясь, одевается, оскорбленная собственной наготой.
В коридоре, прежде чем открыть дверь, мужчина порылся в куртке, протянул деньги.
– На такси. И… пригодится.
Она подняла бесцветные от унижения глаза.
– Не переживай – я чистый. Каждый месяц проверяюсь.
Помолчал. Потом, не зная что еще сказать, добавил:
– С праздником.
Она стояла прямая и страшная в своем старомодном пальто. Выбежал кот. С урчанием стал тереться о её ноги. Мужчина лязгнул замком.
Поздно вечером, уходя из квартиры, он заметил под вешалкой пакет. Раскрыл. Купальник, влажное полотенце со старомодным цветастым рисунком, растрепанная мочалка. Отдельно лежало розово-голубое пасхальное яйцо, аккуратно завернутое в бумагу.
Он на секунду замер над жалкими этими вещами, почувствовав страх. Торопливо вышел из квартиры, подошел к мусоропроводу. Ржавый ящик не хотел открываться до конца, он затолкал пакет в щель и с силой прихлопнул. Жалобно хрустнула яичная скорлупа. Пакет с тихим шелестом полетел вниз.
Мужчина выругался и вызвал лифт.
Шпроты
Я тогда сам себе сказал: ты этого не сделаешь! А сделаешь – гореть тебе в аду! У тебя их cемьдесят восемь было. Ты их считал даже. Как мудак.
Помнишь? Весна, «Аквариум» играет, пылинки кружатся в лучах солнца. Бреешься перед зеркалом, рожей своей любуешься – и вдруг сбился! Семьдесят восьмая или семьдесят девятая? Она уже в дверь звонит, а ты все стоишь и никак не можешь вспомнить. Потом уже, когда ночью на балконе курил, решил – семьдесят восьмая. Фору дал. Любви. Мудак.
А Таня. Она же совсем другая. Тоненькая вся, смешная. Зубы немного мельче, чем надо. Хохочет, доверяет. С ней потом только две дороги – либо в мужья, либо в подлецы. Ты ж знал.
Зимой думал – влюбился. Даже снилась. Она тогда перевод делала. Песня на сербском. «Рингишпиль». Смешно так пела: «Деревянные лошадки тихо кружатся, спешат»… Шапка меховая. Глаз не видно. Только кончик носа и смеющийся рот. Ты тогда в Андорру с очередной своей на Новый год уехал. Скучал страшно. Как-то смс ей написал «без тебя деревянные лошадки грустно стоят»… Потом закружился как-то, забыл. Потом апрель.