Я иду февральскими снегами
по обратным невзрослым
следам. Я читаю неспешный
роман о великой истлевшей
певице, посетившей в карете
возврата сей в беспамятство
втоптанный мир. Скоро будет
весна, скоро будет всегда, и
голодный тот лебедь на Эльбе
вынет вовремя лирную выю
из опрокинутой в небо воды,
и расплывутся по заводям
утки тихими парами, оборвав
нищий гвалт под кряжистыми
зимними мостами. А пока
февральскими снегами я бреду
по обратным следам и читаю
невзрослую книгу о том,
чего, о том, кого,
о том, во что –
увы и ах.
2010
Апрельские рифмы
Немного медленной весны во изголовие.
Лохматых птиц слепой полёт и
приводнение.
Немного ветра и волны, как послесловия.
Земля срывается в глазах,
синее пение.
Я принимаю ту игру, но
при условии.
Сверни за мной в последний сад,
в стихотворение,
в аркады голых колоннад, где снов
биение.
Немного медленной волны во изголовие.
Забытых лиц недвижный лёт и
приземление.
Немного ветра и весны, как предисловия.
2010
Прощание с Великой Княгиней 3
О, я совсем не Ломоносов, чтоб
восславлять порфироносные рожденья
и преставления державнейшие в Бозе
оплакивать: не возрыдают боле россы,
и вызолоченный орле не вырвет на груди
единого пера. Всё в прошлом, и пора,
как вы за завтраком однажды уронили,
«пора закрывать эту лавочку», гнать
обожателей-предателей, доброжелателей-врагов,
и умников, и дураков давно пора,
как вы это бестрепетно умели. До свидания,
Ваше Высочество, в той стране,
где свидания час.
И не звонит будильник заведённый,
и снится, что пора, что у подъезда
лимузины и тихая толпа, перед
домашними иконами ещё молчит,
в плаще, Великий князь, и стелется
упрямо та дорога, дорога
в августейший
Петербург.
24. V. 2010
Парафраз на тютчевскую тему
Окно в окне и сизый дождь
по крыше, да небо рваное Парижа.
Сижу задумчив и один. Ни ожидания
тебе, ни сожаленья, ни даже тени
прошлых вздохов. Пройдёт оно,
как всё прошло. Смеются на ночь
призраки соседей, а в полдень плачут
их заводные канарейки. На лестнице
курят прилежно подростки, играя
в грязные слова. Что ж негодует
человек, сей злак земной? И всё равно,
что жизнь изжита, и чрез черствеющую
грудь небольно капают минутные часы,
и ходит едкий дым над милым
пепелищем. Былое – было ли когда?
Что ныне – будет ли всегда?..
Я вышел на обратную долину, неся
в глазах зеркальные холмы, окно
в окне да сизый дождь по крыше
под рваным небом мёртвых
городов. И снова будет всё, что
есть, и онеменье вдохновенья,
и вещий тухнущий камин, и то,
пошто так нежно снилось
проливное, молодое, растакое что-
нибудь. И всё сокроет снег седой,
и всё сотрут пески, но ты,
мой бедный, бледный
цвет…
2010
Народные артисты
Они уходят, они уходят косяками, те,
певшие своими голосами и голосищами,
по-русски, без полуголой свистопляски и
негритянских барабанов, они уходят от
страны, где быдло-музыка зачислила их
в ретро, где жизнь считается деньгами,
а дар – разменною монетой. Не надо их
жалеть, не надо: они давно уж задыхались
меж рыб немых с разинутыми ртами
у подло отключённых
микрофонов.
Они держались нашей болью: они же
знали, что вместе с ними негаданной
зимою мы простимся и с родиной, и
с первою любовью. Народные артисты,
чьи диво-голоса последнею мечтой
наполнили захлопнутое небо, они теперь
уходят густыми косяками в страну иной
весны, откуда все мы, наверно, родом.
Народные артисты нашей родины,
простите и прощайте. Пусто в мире.
Мы вас по-старому,
по-доброму
любили.
2010
Прошлый сон
Я чувствую облегчение от бремени настоящего, которое, как свинец, лежит на сердце.
К. Батюшков
Потоп великих вод в безлюдном городе,
похоже, в первопрестольной, остался лишь облый
островок, где мы с мамой и бабушкой, но я их
совсем не знаю.
А волны вздуваются вкруг, серо-зелёные и
айвазовские, и наползают, но мне не страшно,
я наблюдаю.
Бабуся зачем-то подходит прямо к круглому краю.
Кричу, не обернулась. А справа две верхушки:
витая, с крестом, того самого храма и чего-то ещё,
ни на что не похожего.
Хляби стремительно всё сокрывают, и я уже
один. Доплываю до близкой фанерной башенки,
последней над водой,
карабкаюсь, вставляя босые и скользкие ноги
в дыры-окошки, смотрю на безмолвные вздутые
волны, атласные, серо-зелёные, и не удивляюсь,
что не страшусь,
и – выплываю
из света
снов
…
2010
Юрию Кобрину, поэту и портрету
Когда отливает несущая на фиг и сущая
волна, риторика, о да, трезва и норовиста,
но ждёшь доверчиво, что из-за стёртого,
обмызганного бесами угла, из-за себя, из-за
меня, объявится повеса и поэт, остатнее же
облетит, как ветошь вчерашних раздумий.
С шейным платком, в мокасинах гусиных,
бритый опасною бритвой Тарковского –
он, элегантно-безысходный, шагнёт со своего
портрета, прикуривая эфемерно на заднике
поздней сирени, которая пахнет разлукой.
Лифляндия, Курляндия, Руссляндия –
обид не счесть, подмен не перемерить,
и плещут волны умной нелюбви, и что-то
из штанин упорно достаёт наш непростой
советский человек в пятнистой кепке
демократа из очень дорогого second-hand.
А с Юрою, кто с ним не любит беззвучно
отхлебнуть позднебарочного кофе, скажем,
на Замковой улочке? Но какое же было б
блаженство скушать с ним в непроглядном
когда-то, крякнув, живительной водочки,
видя в опрокинутом окне перламутровый
дождик времени, отзанавесивший небо и
душу. Самый литовский из русских или же
самый наоборот, нас подружила нечаянно
Грузия – бредом поэтов, ветром Гомера
в чающем взоре колхидских коров.
2011
Музей романтической жизни
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…
Пушкин
Незаведённые часы и недописанный роман,
как жемчуг бархатной горжетки, как чьи-то
завитки в хрустальных медальонах, клочок
обоев млечно-голубых, где тучный ангел
с факелом дымящим, пейзаж руки великой
Малибран и слепок шопеновских тающих
пальцев под толстенным музейным стеклом,
за коим облака и тёмные огни дрейфуют
в оливковом взоре Жорж Санд, по
адресу 16, рю Шапталь.
За арками из возлетающих крон курчавый
затылок королевы Гортензии в савойском
Экс-ле-Бене, глядящей с мёртвым пуделем
в амфитеатр синих грёз и отболевших далей,
за раму в раме преданного сада, где крупы
идиллических коров и дамы, подобные
мраморным музам, и, может быть, закатный
променад в розарии влюблённой Жозефины,
в элизии всех статуй и колонн, по
адресу, что ветер нашептал.
Тут бюст усопшего младенца под стражей
кипарисов и мать, что сетует, вживаясь
в замершую жизнь и сладости печали: «мы
свидимся», и ей кивает бюст, кипят немые
небеса под байронической луной, а лестница
сужается и ввинчивает нас, как в первую любовь,
в непревзойдённые часы и недопрожитый
роман, в пейзаж руки великой Малибран,
в святые сны старинного обмана, по
адресу 16, рю Шапталь.
18. III. 2011. Париж
Конец ознакомительного фрагмента.