Ирина Ковалева
Стихотворения 1977–2007
Книга выходит так, как она была составлена
Ириной Ковалевой накануне смерти
Мне показалось важным включить несколько ранних стихотворений 1977–1979 гг., потому что, при всей незрелости голоса, этот голос был вполне свободен от определяющий влияний Мандельштама и Ольги Седаковой, с поэзией которых я познакомилась в 1980 г., и Бродского, которого я прочитала в конце 1980-х. Может быть, потом я всю жизнь «пробивалась» обратно к тому голосу сквозь мощные чужие – хотя и родные – голоса; не знаю, насколько мне это удалось. Судить об этом – читателю.
Стихотворения расположены не по тематическому, а по хронологическому принципу, но там, где более поздние стихи включены в более ранние разделы, это не случайность
Ранние стихи
(1977–1979)
«я шла с охапкой роз по плоскостям…»
1977
«Октябрем испытают: сойду ли с ума…»
Октябрем испытают: сойду ли с ума,
Если непоправимо и щедро
Догорает торжественная хохлома —
Желтым лесом по черному ветру.
В тишине умирания, в октябре,
Горек воздух, дожди непролазны…
Счастье жить на Земле ощущаю острей —
Так, как смертник в часы перед казнью.
А когда слишком стянет мне душу тоска
По невысказанным, уходящим, —
Ляжет снег милосердным ударом клинка —
Отпускающим, благоволящим…
1977
«В Москве выбрасывают ёлки…»
В Москве выбрасывают ёлки
В десятых числах января…
Печальные, как недомолвки,
Когда о боли говорят.
О старые актрисы чуда!
Им плоть разъел блестящий грим.
Их нынче выгнали оттуда,
Где прежде поклонялись им.
И хорошо, коли сожгут:
Вообразишь, по крайней мере,
Что это Жанны роль дают
В давно задуманной премьере!1
1978
«Что ж, сердце! Хлеб твой сжат. Как полю, отдых нужен…»
Что ж, сердце! Хлеб твой сжат. Как полю, отдых нужен
Тебе. На год забудь страдания страду.
Стерня последних слов, не отвративших стужу,
Щетинится сквозь снег, которым я бреду.
И все завьюжит снег, чтоб грозно лемехами
Не рассекла любовь беспамятства покой.
Весной ты зарастешь ромашкой и стихами.
Их друг сорвет, еще не обретенный мной.
1978
Из цикла «Сквозь дождь»
«Легко и страшно ощутить…»
Легко и страшно ощутить
Непоправимую свободу,
Дождю неделю посвятить,
Благословляя непогоду.
Пусть будет дождь проводником
В смятеньи мыслей, слов и улиц…
Мой город лег черновиком,
И рифмы площадей коснулись.
«“Дворники” расплющивают капли…»
«Дворники» расплющивают капли.
Правый скребет по стеклу, левый – по сердцу.
Безумие затопило город.
Воздуха больше нет, и исчезло эхо.
И поникли
бледные рифмы
с горьковатым и терпким
запахом мокрой травы.
И на липком и сером
расплылись красные огни – их все больше.
Безнадежна тревога.
Безнадежна любовь.
Безнадежен разум.
Только безумие несется по городу, широко раскрыв
зеленые глаза.
Предадимся же пессимизму!
Его ироничный вкус весьма приятен
и подходит голым ветвям – поставим их в
одну вазу.
Будем смотреть, как все теряет форму,
и в нахлынувшем мраке
тебя достигнет мое слово: «Ободрись,
правда, ничто не блестит, когда нет солнца,
но радуга
может быть только в дождь».
1978
Я заказываю картину
Нарисуйте стройку
в той части города, где живу я.
Это не центр и не окраина,
самый забытый район;
однако здесь строят.
На первом плане
нарисуйте кустик травы, которую все знают,
но никто не знает ее по имени.
Она похожа на розу ветров
и на седую старую деву. Когда-то
мне называли ее странное, грубое имя,
но я не слишком этому верю.
Нарисуйте
ее отражение в куске
разбитого стекла, прислоненного к вагончику.
Пусть это будет гравюра, но передайте,
что низ вагончика – темно-красный, а верх —
грязно-желтый.
Нарисуйте все это так,
чтобы я поняла, почему от строек
так веет
запустением.
1979
«Я – за́мок каменный. Как патина, закат…»
Я – за́мок каменный. Как патина, закат
Лежит на мраморных потрескавшихся стенах
И оплетает дикий красный виноград
Решетки древних букв из чугунов отменных.
Я – город каменный, где горожане спят,
А чужаки шумят, и пьют в пустых тавернах,
И топчут улицы… Не кровь, но листопад
Течет, шурша, в моих отяжелевших венах.
Я – остров каменный. Густ воздух надо мной,
Мой берег выщерблен трудами океана,
И дышит горный кряж отравами тумана.
Я – каменный овал планеты неживой,
И мой кровавый блеск для суеверных мнений
Пророчит голод, мор и время потрясений.
1979
«Пьяна и сухим и крепленым…»
Пьяна и сухим и крепленым,
Я буду всю ночь танцевать,
Шутить над мальчишкой влюбленным
И шпилькою письма вскрывать,
Я буду являться незваной,
По мелочи всем ворожа,
Лить воду, соль сыпать на раны
И есть – по привычке – с ножа.
С волос поседевших на плечи
Цветастый платок уронив,
Пасьянс разложу я под вечер,
И будет мой вечер ленив…
Соседка, мой хлам разбирая,
Находку согреет рукой:
На яблоке – надпись витая:
«kaὶ ἔσεσθε ὥσπερ Θεoί»2.
1980
«На траве зеленой, влажной, длинной…»
На траве зеленой, влажной, длинной
Воду льют в долбленый малахит.
Перейти осталось круг старинный,
Но озноб колени леденит.
Под улыбкой губы задрожали
Лепестками розы на ветру:
«Что стоишь? Не мы тебя позвали
И с тебя сорвали кожуру.
Опусти же взгляд неослепленный,
Тяжкой чашей по земле ударь».
Скачет вдаль на жеребце зеленом
С шумной свитой юный государь.
1980
«Вдруг замерли дожди, как вздыбленные кони…»
Вдруг замерли дожди, как вздыбленные кони,
И ветер вдаль прошел – дорожный плащ в пыли…
Деревья, изумясь, из трепетных ладоней
Роняют хрупкий груз листвы на грудь земли.
И лист разбившийся исходит ароматом
Тревожным и сухим, как плотный темный шелк.
От вопрошающих укрыт поступка толк,
И роскошь нищеты неведома богатым.
1980
«Эти старые зимние дачи…»
Эти старые зимние дачи.
С черных бревен стекает вода,
Доски накрест на окнах незрячих
И комком на земле – провода;
В доме – погреба запах зеленый,
Стулья, мыши, от пыли темно…
Этот мир из складного картона,
Эту ширму я спрятала, – но, —
Там, смирив распадения силу,
Бродят (как их сюда занесло?)
Громче – скрипка: светло и уныло.
Тише – флейта. Та – только светло.
1980
Сердцевина жизни
(1980–1983)
«Кого ты будишь, воздух влажный…»
Кого ты будишь, воздух влажный?
Я сплю, и цепи не звенят.
Мне снится город двухэтажный,
Цветущий персиковый сад…
И круглый пруд, и шум пирушки,
Вина не хватит – есть вода…
Как любопытство равнодушно
На час заехавшей сюда!
Здесь речи пенятся, как реки,
А стороны обратной нет…
Мне сквозь неподнятые веки
Глаза тревожит жаркий свет.
1980
«Что холодно, что дождь на желтом камне…»
Что холодно, что дождь на желтом камне
Ознобом округлился и застыл,
Что звонкий камень мастера руками
В тысячелетний сложен монастырь;
Что белый сыр едят, нарезав крупно,
Горячие лепешки не соля,
Что даже осязанию доступно,
Как круто здесь замешена земля,
Что все-таки на дне – осадком – больно, —
Не тяжело; страшней, что нет тепла.
Как голуби, на старой колокольне
Ночуют и молчат колокола.
1980
«Во мне уютно голосам чужим…»
Во мне уютно голосам чужим
Аукаться, затеивая жмурки,
И прятаться по комнатам пустым,
Да ноготком писать по штукатурке:
«Я здесь была…» Ни подписей, ни дат…
Лишь иногда портрет карикатурный.
Огрызок яблока, египетский смарагд
И – все на ногу левую – котурны.
До срока пряжа у сестер прочна.
Скрипит станок, переплетая нити.
Как терпеливо ткет плащи жена!
Муж далеко, и некому носить их,
Вот мне и дали; с радостью взяла:
Теперь зима длиннее с каждым годом.
Давно покрыты пылью зеркала,
И пестрый кот скучает перед входом.
1980
«До пятого акта закончилась пьеса…»
До пятого акта закончилась пьеса,
И веет недобрым от ближнего леса,
И рыжая кошка свернулась клубком,
На листьях лежит и не просится в дом.
Так я, наконец, получила свободу;
А в праздники пью не цикуту, не воду —
На случай такой разверну полотно,
Приправы в горячее брошу вино.
И тмином – на горечь, и тленом – на горе;
Пути твои в узел завяжутся вскоре;
Душистой корой да перстью земной,
Сушеной, толченой гадючьей спиной.
И ты не узнаешь, что будет со мной.
1980
«Довольно надежды, довольно и нежности лживой…»
Довольно надежды, довольно и нежности лживой,
Глаза отводить и небьющимся сердцем лукавить.
Довольно ли силы не знать, что умершие живы,
На черном пороге горшочек с похлебкой не ставить?
Довольно ли зримо: чертеж мирозданья печален?
Довольно ли горько? Устройство его справедливо.
Довольно ли влажной соломы? С рогами завален
Бессолнечный день в ноябре затяжном и дождливом.
Довольно ли вам? Музыкальную властную фразу,
Как светлую лестницу, тьме посвятив без опоры,
Оставил открытой немецкий расчетливый разум,
Но руки пусты, и чужие доспехи не впору.
1980