– Что, стрёмно со мной? – посмотрела исподлобья, с тяжёлой усмешкой.
Он не ответил. Не одеваясь, Лави опять подошла, потянулась обнять. Потом передумала и села к столу, нащупала сигареты:
– Куда же ты собрался из собственного дома? А я винца выпить с тобой хотела. Или хоть чаю попить, – она выдохнула дым, рассеянно огляделась и покусала губы. – Жаль, травки нет, было бы в кайф… Ладно, я и так с тобою улетела, даже не верится.
Её нагота тянула и тихо корёжила тело, а душа цепенела, сжималась в бессильный комок. Сва слышал голос Лави, но почти не понимал слов:
– Видишь, я тебе уже всё отдала. И ничего другого, лучшего, у тебя со мной не будет. Вот в чём ужас… Всё бессмысленно. Нет никакого Бога, есть лишь глупые мечты о любви и счастье. Мне надоел этот абсурд, называемый жизнью, а тебе ещё нет. Разница между нами только в этом, только. А в остальном мы слишком похожи. И мне страшно за тебя. Не за себя – я уже давно всё поняла.
Перед глазами темнела, кружилась комната, и посередине сидела Лави. Он отвернулся. Хотелось, чтобы всё превратилось в идиотскую шутку, чтобы она расхохоталась, чтобы исчезла невыносимая тяжесть, повисшая в комнате.
– Ты бы оделась. На ведьму слишком похожа, прости, – прошептал Сва и закрыл лицо руками.
– Да, похожа, время от времени. Ты не первый, кто заметил.
– Хватит! Не могу больше! Ты всё придумала! – сорвался он на крик и сжал зубы, чтобы прийти в себя.
– А мне гнуснейшей придумкой кажется наша жизнь, понимаешь? Даже встреча с тобою – как насмешка, когда жить уже сил не осталось. Внутри всё сожжено. Моя нежность… Кому она была нужна? Только моё тело – как закуска после вайна. От него ведь, чёрт возьми, не убывает! Клёво, скажи? А? – она откинулась на стуле и зашлась в плачущем смехе.
Сва зажмурился, как от пощёчины, руки стали мелко дрожать:
– Что-то мне совсем тяжко стало. Пойду ну улицу, подышу, – пробормотал он и выскочил из квартиры.
Забыв о лифте, стремглав слетел по лестнице вниз. Хотелось сделать что-то непоправимое, разрушить какое-то проклятие, что-то ненавистное сломать в этом мире. Он бессильно вскинул кулаки к небу и неожиданно для себя побежал. На улице не было ни души. Светили никчёмные фонари. Истоптанный, разъезженный шинами снег то скользил, то хлюпал под ногами – детская площадка, кусты, дымящаяся яма теплотрассы, гаражи, соседний двор, опять кусты, дырявый бетонный забор, помойка, заснеженные автомобили, дома, дома…
Сжиженный холодный воздух с шумом втекал и вытекал из груди. Потемнело в глазах от изнеможения, и Сва перешёл на шаг, завершая большой бессмысленный круг. Сбоку показалась красная горящая зазубрина метро. По снеговой тропинке он пересёк знакомый двор – мимо стайки обугленных холодом деревьев, около беседки и обледенелой скамейки – и остановился.
– Наглоталась колёс, накурилась и шизанулась. На мраке съехала… Лучше не думать об этом, не думать ни о чём. Попробовать привести её в чувство, поцеловать, сказать «люблю». И больше никуда не отпускать. Мы вместе пойдём ко врачам. Я вытащу её, ведь есть же в мире что-то сильней наркоты!
Колотило в висках, рвалось наружу сердце. Сва схватился за грудь и вдруг понял, что сделать ничего не сможет.
– Она меня не послушает. И врачей тоже. Как с ней жить? Что делать?
Он не мог представить, что скажет Лави, и бессильно брёл прямо по снегу. У самого дома жалость к ней кольнула так сильно, что Сва остановился:
– Теперь это моя истерика… Но что я могу? У неё креза жестокая. Её лечить надо. А как, если ей жизнь в отврат? – и тут его полоснула по темени страшная мысль: – А если моя любовь, весь мир для неё – отголоски бреда? Если всё сожжено наркотой? Тогда ей только чудо поможет. Чудо, которого нет.
С этими мыслями, едва двигаясь, он повернул за угол. У подъезда на заснеженных ступеньках сидела Лави и смотрела в его сторону. Поднялась и пошла навстречу.
– Не хотела уходить, не попрощавшись. Хотя, что это меняет.
– Куда ты собралась? Сейчас… половина четвёртого. Пошли ко мне, чаю попьём, согреешься.
– Нет, я не вернусь. Поймаю тачку у метро и кончено.
– Я тебя никуда не пущу.
– Брось, ни к чему это.
– Нет!
– Силой что ли назад поведёшь? А что потом? Ты же погибнешь со мной. Зачем тебе?
– Тогда я погибну без тебя. Выбирай! – Сва схватил её за плечи.
– Я уже выбрала. И хочу, чтобы именно ты жил и любил. Любил всем сердцем, как ты можешь. Но не меня…
По её щекам текли слёзы, смывая остатки туши. Лави прижала к глазам носовой платок и быстро зашагала вперёд. Ледяной воздух сжал голову, заполнил тело. Коченея на ходу, Сва двинулся следом. До самого метро они не проронили ни слова. Там, на проспекте, Лави вышла на мостовую и застыла, глядя вдаль. Матово-чёрный асфальт серебрился под фонарями. Молчание стало таким тягостным, что он произнёс, дрожа в ознобе:
– Останься хоть до утра. Успокоишься, завтра всё увидишь иначе. Останься, Лави! Опасно ночью одной…
– Что? Что? – горько засмеялась она и повернула к нему заплаканное лицо. – Мне давно ничего не опасно.
– Давай вместе поедем, у тебя договорим, – он обнял её, погладил по мокрым щекам, поцеловал. – А если не захочешь, я вернусь на том же каре.
Сказал, не подумав, сразу пожалел и тут же услышал:
– Глупо это – провожать, возвращаться. Иди лучше домой! Что стоишь?
Тут он отшатнулся и закричал вне себя:
– Ты вместо придурка меня держишь, да? Зачем ты приехала? Зачем устроила это кино крезовое?! – вгляделся в её лицо, до крови прикусил губы, борясь со слезами: – Я для тебя просто никто, да? Да?!
– Ничего ты не понял, – прошептала она. – Не мог понять. К счастью.
– Нет, понял! Тебе срочно в психушку надо, лечиться! Насильно! Лави…
– А есть такая, чтобы вылечиться от этой жизни? Ты знаешь? – её глаза опять наполнились бархатистым нежным золотом – как тот, самый первый взгляд. – Я ведь хотела лишь попрощаться. С тобой, со всем на свете. Прости, Сва, любимый…
За их спиной урчал мотор. Она отвернулась и шагнула к притормозившему «Жигулёнку».
– До «Динамо»! – потянула приоткрытую дверцу.
– Я с тобой!
В ответ Лави сжала губы, замотала головой и с треском захлопнула дверь, будто говоря «нет». Мотор взревел, и неведомо откуда взявшаяся машина стала стремительно уменьшаться на чёрной дороге, на глазах превратилась в красный сдвоенный огонёк. Вскоре, нервно мигая, он двинулся в сторону и пропал.
Пошатываясь, Сва пересёк мостовую, постоял в тупом бездумье и побрёл домой.
Поздно утром на столе рядом с недопитым стаканом чая он увидел листок из её блокнота с запиской: «Про ведьму всё было неправда. Прости, любовь моя. Прощай. Навек твоя. Лави». Сел на стул, на котором ночью сидела она, перечёл прыгающую строчку и жестоко пожалел, что не догадался, даже не подумал взять у неё номер телефона.
Весь следующий день Сва не мог придти в себя:
– Неужели она пришла только за тем, чтобы сказать «прощай»? В голове бесконечно повторялись, дробились в бессмыслицу её записка и последние слова: «попрощаться со всем на свете».
– Невозможно поверить. Она обкурилась, измоталась, в депресняк вошла. Как будто нет ни меня, ни её подруг – никого, кто её любит. У неё шиза глубокая, как ни ужасно. Одни стихи чего стоят. Вчера от неё таким ужасом повеяло. Немыслимо. Лави – умрана, умрада. В уме рана ада. Слышит зовы низов. Видит сны сатаны… Нет, я сам с ума схожу. Она же меня любит. Написала: «Навек твоя»… Верить в Бога смешно, но любить и не видеть в жизни никакого смысла – это же безумие, самое отчаянное! Какая-то адская отрава в мозгу.
От этих мыслей Сва сник. Вспоминал, как в день знакомства поразился её сияющим глазам и острой печали в их глубине.
– Что с ней произошло за какой-то месяц-полтора? «Порченная»… Монах какой-то наговорил ей, а она отчаялась. Придушить бы этого монаха! Мы все не ангелы, все порченные, а он – самый первый! Ясно, её доканали. Но кто? Как она, Лави, могла на наркоту подсесть? Неужели в системе? Нет, вряд ли. С такими, как Дик она не общается… Теперь она отовсюду уйдёт, замкнётся в себе. А потом возьмёт и кинется. Сегодня, завтра. Она уже на пределе. Ей жить нечем. Ей только любовь нужна, огромная, настоящая! Ничем другим её не спасти. Простить себе не могу… Сегодня же найду её телефон, приеду к ней домой и никуда без неё не уеду. Перевезу к себе, а там посмотрим. Надо будет, вместе пойдём ко врачам. Всё для неё сделаю. Её ведь никто никогда не любил, вот в чём ужас.
Сва валялся на кровати, где минувшей ночью задыхался, обнимая Лави, и мучался рядом с её призраком, вставал, бродил по комнате, садился к столу и, вглядываясь в потолок, шептал:
– Как я мог её отпустить? Испугался, подумал, что с ней не вынесу, не выживу. А не подумал, зачем вообще жить? Теперь, без неё? Лишь бы вытащить её из дома, оторвать от самой себя. Ничего не буду ей говорить, просто обниму и никуда не отпущу. Буду целовать, пока она мне не поверит. Она должна понять: всё только для любви создано – и весь мир, и наши две жизни! А если нет, то права она: кругом только мрак.
В знакомый подъезд он вошёл с мрачными предчувствиями и сразу понял, что Лави в парадняке не появлялась. Там всё было как обычно. Бренчала гитара, курили, целовались, вели заумные разговоры, лишь Мади с недоумением вгляделась в лицо Сва и вопросительно подняла брови. Но ни ей, ни кому другому невозможно было рассказать, что произошло в минувшую ночь.
– Народ, как можно Лави рингануть? Кто знает? – не выдержал Сва.
– А разве она тебе свой номер не дала? – удивилась Мади.
Он нервно помотал головой:
– Я позвонить ей должен, срочно!
– Чё ты так застремался, старик? – ехидно спросил Потоп. – Подожди, может, заявится ближе к ночи.
– Что-то случилось? – всмотрелась в него Точка.
– Я… – замялся Сва, – я ничего понять не могу. Она вчера скипнула. Неожиданно, в самом глухом смуре. Даже не успел её ринг записать. Боюсь, теперь надолго пропадёт, если не хуже…
– Через силу не напрягайся. Она и раньше неделями пропадала, а потом появлялась, – флегматично заметила Глори. – Это же Лави, герла немного глючная. Но её и такую все любят.
– Я ей позвонить должен! Поймите же вы, – настаивал Сва и оглядывался по сторонам, ища поддержки.
– Проблема в том, что Лави не велела никому свой номер давать, – заявила Точка и подозрительно посмотрела, но встретившись с его затравленными глазами добавила: – Ладно, я сама ей отрингую. Скажу, ты просил.
На следующий вечер Точка растерянно заявила, что телефон Лави не отвечает:
– Не представляю, что могло случиться? Если через пару дней не дозвонюсь, поеду к ней домой.
Дик многозначительно улыбнулся и отвёл Сва в сторону:
– Тихарь, а такую герлу клеишь. Реально на ней съехал? – поймав взгляд Сва, запнулся и произнёс с некоторым сочувствием. – Ну, не ты первый.
– Старик! – перебил его Сва. – Ты что-нибудь о ней знаешь?
– А что?
– Позавчера она, ни с того ни с сего, до крезов дошла и слиняла – резко, среди ночи. Стрёмно что-то. Ты бы её послушал. Впечатление, что она вот-вот кинется. Что Лави, правда, торчит? Или она по жизни такая?
Тот выпустил вверх колечко сигаретного дыма.
– Ладно, как своему лучшему фрэнду, расскажу тебе. Только не здесь.
Они сидели в одном из ближайших подъездов, на заледеневшем подоконнике, у самого чердака. Сквозь выбитый угол стекла в полутьму лестничной клетки втекал морозный пар, обволакивал бутылку портвейна и плавленый сырок. Но Сва не чувствовал ни холода ни тепла.
– Короче, прогон тут такой. Лави… – Дик долго водил в воздухе сигаретой и с пьяной усмешкой заглядывал ему в глаза, – балдёжная чувиха, но с глюками. Я от неё сразу отвалил. У неё фазер генерал гэбэ. Она с ним за бугром бывала, на инглише говорит, сингует классно, сам знаешь. Один штатник к ней в том году месяца два клеился. Она нам про него пару раз спичила. То ли мэридж хотел с ней замутить, то ли просто факнуть. Грины совал, презенты всякие, пока все свои дела в совке не завернул. Лави, похоже, его послала, хотя кто знает? Может, она в Штаты отвалить задумала, но обломилось?
– Не в этом дело, – Сва нетерпеливо мотнул головой. – Скажи, ты хоть понимаешь, почему у неё крыша временами едет?
Дик замер в пьяном раздумье, заглядывая в опустошённую бутылку:
– То, что она торчит – факт. Если по чесноку, не знаю, на одном пыхе или ещё на чём? Чува из другой тусовки базарила, уже года два назад, к Лави, вроде бы, один нарк прилип. Короче, полная гумоза. Она поначалу не врубилась, а потом, видно, слабо стало отшить. По фейсу мэн был вполне хипповый, на доске лабал и всё под неувязка несчастного-одинокого косил. Месячишко лав с ней давил, говорил, что ради неё на всех других забил, а потом затащил к каким-то гиббонам во флэтуху, типа стихи-песни послушать. Там все надринчались, Лави втихую накачали дурманом и сами круто заторчали. Мэн клялся, что случайно всё вышло. В общем, я так думаю, прошлись по ней толпой разок-другой. А на следующий день она веняки себе попилила. Ну, и сходу в крезуху залетела…
Выпитое вино с неожиданной силой ударило в голову. Сва сидел, скрючившись на подоконнике. Перед глазами плыли тёмные пятна, лестничные ступени, оконная рама, комок фольги. Очнулся он оттого, что Дик вдруг обнял его и поцеловал.
– Ты что? – отстранился Сва.
– Ну, как что? Разве ты не пробовал?
– Спятил?
– И не хочешь?
Сва поднялся, посмотрел в его странно улыбающееся лицо и вытер губы:
– Если ты для прикола, то дерьмово получилось.
– А говорил… Ну, смотри сам. Пусть для прикола, ладно. Тогда пошли.
Что он Дику говорил, Сва не понял, да и не старался. Из головы не выходил его рассказ о Лави, которому страшно, невозможно было поверить.
На следующий вечер Точка подошла к нему и хмуро сказала:
– Вот тебе телефон Лави, сам ей рингуй! Я дважды на её бабку напоролась и такого услышала…
– А с Лави говорила?
– Она её даже не позвала. Не знаю, что там у них? Похоже, дурдом полный.
– Ты же хотела к ней съездить?
– Смысл, если там бабка крезует? Езжай, если хочешь, адрес дам. Но тебя и в подъезд не впустят. Она же в генеральском доме живёт.
Лишь на второй день, после его бесчисленных звонков, трубку подняли и сразу опустили.
– Лави! – успел крикнуть Сва, но услышал в ответ короткие гудки.
Ещё неделю он с угрюмым отчаянием звонил в неведомую квартиру. С каждым разом становилось всё яснее – телефон отключён, дозвониться до неё невозможно. Изнемогая от догадок и предчувствий, Сва каждый вечер плёлся в парадняк. Вопреки разуму, он надеялся встретить Лави или, неведомо как, хоть что-то о ней узнать.
d. Нот
Жизнь безжалостно продолжалась, будто ничего не произошло. Не дрогнуло небо, не обмерли от горя люди, не затих на заснеженных улицах глухой шум машин. Бесследно проползла над городом ещё одна сумрачная неделя. Каждое утро начиналось в вечерних потёмках, время тянулось через непроглядный день похожий на бледный оттиск ночи. Сва вглядывался в потухшее серое месиво, висевшее вместо неба, ездил в университет, маялся на лекциях, тенью бродил по коридорам, шёл в библиотеку, пытался читать, не запоминая ни строчки, и, бросив, направлялся в парадняк.
Там всё было по-прежнему, и его мутило от тоски. Вместе с сигаретным дымом что-то болезненно оседало в груди. Говорить ни с кем не хотелось, но и распрощаться с парадняком, обрывая последнюю связь с Лави, не было сил. И потому Сва несказанно обрадовался, когда в один из вечеров встретил Нота. С ним было легко. В тусовке его считали флавовым мэном, не вполне своим, но ценили. Он учился в консерватории, слыл в знатоком рок-музыки, безотказно давал друзьям послушать диски лучших западных групп. Нот жил у родителей, но по этому поводу не переживал, даже приглашал кое-кого из друзей к себе домой. С ним Сва сразу сблизился и уже не раз заходил в гости. Мама неизменно усаживала их ужинать, расспрашивала Сва об университете и поминутно всплескивала руками:
– Только не говорите мне про рок-музыку и ваши тусовки! Слова-то какие ужасные, – а перед уходом в другие комнаты вздыхала: – Ничего, это пройдёт. Лишь бы вы людьми настоящими выросли.
В комнате Нота они забывали о времени, говорили обо всём на свете, пили крепчайший чай и, привернув звук, до полуночи слушали рок. Отец его был крупным музыкантом и чаще бывал не в Москве, а на гастролях, откуда привозил сыну на заказ любые диски.