кипяток
варимся в одном кипятке с одинаковыми приправами,
только моё право в другой стороне
от чьего-либо права,
только моё недовольство
это как недовольство новорождённого,
и у меня вместо смерти всякий раз пробуждение.
живёшь и видишь сам себя от третьего лица,
соглядатайствуешь,
фотографируешь что ни попадя,
оформляешь на себя дарственную,
вписываешь в неё одно знакомое имя, другое, пятое
хочется отдать её кому-нибудь, но все спят уже.
а будить никого не хочется, да и вообще беспокоить
не хочется никого в этом мире,
выполотом под корень,
дышишь тем, чем дышать перестали
или ещё не начали,
и стучаться ни к кому не хочется,
и ни к кому не назначено.
один скажет «пустое», а другому я о пустом поведаю,
третий выйдет за дверь, покинет подъезд,
больше не вернётся, наверное,
одного сачка бабочки – жизнь и смерть,
имя всему – прелюдия,
я и ты, два местоимения, посмотри,
но совсем как люди мы.
диалоги
внутренние диалоги со знакомыми
и случайными людьми,
со знакомыми – чаще, со случайными – неожиданее,
продолжаются. ты хочешь,
чтобы я называл тебя мисс:
мисс, выруби телевизор,
мисс, займёмся этим на пристани.
твои намерения прозрачны, как тонкая футболка,
которую ты снимаешь с себя,
делая это предельно невинно.
встань-ка вот так: подбородок приподнят,
губки надуты, руки в боки –
я рассматриваю тебя на свет и тебя не вижу,
и ухожу в соседнюю комнату,
полную неоправдавшихся ожиданий,
выгоняю взашей их, даю им подзатыльники,
пытаюсь дверь запереть,
но она остаётся открытой,
словно граница таджикистана.
денег, как обычно, не набирается даже на смерть.
значит – живу, и в сердце моём терракотовом
живёт затерявшаяся там невесть когда стрекоза,
а в той стрекозе живёт голос твой,
слышимый будто из сотового,
ты опять забываешь о том, что ты хотела сказать,
тебя слышно всё хуже и хуже, точно засыпаны гравием
ты, и пространство, и время, и то,
что обращает их в абсолютный нуль,
минуя обратный отсчёт. есть одно особое правило:
не закрывай глаза, пока окончательно не уснул.
проект
когда отменили жизнь
ну вышел указ и в общем
уже не живём не ропщем
не топаем не брюзжим
под временем не лежим
ведь нам отменили жизнь
и стало всё ярче проще
тела без души полощет
безжизненный наш режим
и мы налегке бежим
а души как витражи
отдельно в фигурных рамках
на них ни единой ранки
красивые же скажи
в них раньше водились вши
и мы отменили жизнь
а в следующем проекте
отмена любви и смерти
но как до него дожить
когда отменили жизнь
лезвие
не ровен день споткнёшься об себя
и выплюнешь отравленное лезвие;
теряя перья, стая голубят
сорвётся с языка несоответствием
делам и помыслам; придвинется итог
всего грядущего, прозрачный, незначительный.
вчера общался с мёртвыми – и что?
сегодня – мелковат и необщителен,
сегодня, сталь нашарив за губой,
чудишь себе, заламывая прошлое.
и свет в тебе вещает голубой,
и боль тебя, несбывшаяся, тощая,
переживёт.
брют
круглый, как боль, короткий, как человек,
даже когда живой, замечаю дымку,
воздух прожжёный, над всем занесённый свет,
смерть и любовь – за ручку, потом – в обнимку.
мало курю. почти не курю. курю.
всё преходящее – топливо: вздутые печи,
пепел по кругу, огонь обращается в брют,
выдох на вдох, а больше и крыть-то нечем.
в сумерки вижу: там у меня внутри
мало-помалу в пустотах зола осела.
я открываю сердце по счёту три,
тёплый, как ночь последнего воскресенья.
ненасытные дни
счастья нет, хотя казалось вот-вот.
это где-то «без пяти» тридцать лет.
полдень жизни, или вроде того.
город тула или, может, смоленск.
память тонкую, что девичий сон,
притесняют ненасытные дни.
под ладонью затихает висок.
шепелявит раритетный винил.
бродит юность, бредит, щурится в даль
близоруко. ничего не болит.
полночь. Падает отвесно звезда
и отскакивает от земли.
никогда
«– Говорят, бывает ещё какая-то другая звезда.
– п. 111, § 4: «Никогда».»»
Андрей Пермяков
когда я пережил своё детство, вернулся отец:
Конец ознакомительного фрагмента.