Annotation
Рассказ о дуэли двух отравителей и о том, что вещи не всегда то, чем кажутся
Юрген Ангер
Юрген Ангер
Поправка к дуэльному кодексу
Он ощущает блаженное наслаждение, позволяя любви
пронизывать каждый свой нерв, и, однако же, его душа
торжественна, как душа того, кто опустошил чашу с ядом
и чувствует теперь, как этот ядовитый сок проникает
в каждую каплю его крови, ибо это мгновение есть жизнь и смерть
(Кьеркегор, "Страх и Трепет")
Чего только не всплывает по весне со дна амстердамских каналов...Такова и человеческая природа - по весне в ней оттаивает вся замерзшая грязь, поднимается на поверхность - тут и мусор, и тряпки, и мертвые котята. Так размышлял про себя доктор Климт, возвращаясь домой под утро в своей легчайшей повозке и провожая глазами разнообразную дрянь, плывущую по воде. По весне кавалерам ударяет в голову, и дуэли случаются одна за другой, а где дуэли - там и врач. Открывается сезон охоты - кавалеры машут своими шпажонками в загородных рощах, а доктору остается лишь бинтовать дуэлянтам раны, трогать пульс, прикрывать веки, и собирать урожай. Как тут не полюбить весну? Одно нехорошо - порой возвращаться домой приходится из полицейского участка. Вот как сегодня...
В канале возле дома брюхом вверх всплыла огромная рыба, перерубленная веслом. Чуть поодаль качалось на воде что-то вроде собаки с веревкой на шее. Доктор вылез из повозки, глянул на воду, сморщился.
- Ты сможешь оттолкнуть эту мерзость какой-нибудь палкой? - спросил он кучера.
- К соседям? - ухмыльнулся кучер, - Так через час получим все назад, и еще добавят. Не суетитесь, минейр Климт, ветер подует - оно само уплывет.
Климт подумал, что нет связи между движением воды в канале и дуновением ветра, но лишь пожал плечами и вошел в дом. Тедерика не спала - она тут же спустилась, заслышав стук трости.
- Вы не ложились? - укоризненно произнес доктор. Жена посмотрела на него сердито, но с долей жалости:
- Как тут ляжешь, если я не знаю, живы вы или нет? Хорошо, Меруда сказала, что вы опять в участке.
- Не съели же меня в участке, Рика, - доктор снял плащ и, тяжело ступая, прошел в комнаты, - Вы могли уложить детей и лечь сами, я всегда возвращаюсь к вам - как кот.
- Коты, бывает, возвращаются и без глаза, - ворчливо проговорила Тедерика, - Вы будете завтракать, или ужинать - я не знаю, что это будет в такое время - или сразу ляжете спать?
- Спасибо, Рика, я, пожалуй, поужинаю - или это будет все-таки завтрак?
Тедерика усмехнулась и ушла накрывать на стол. Они были женаты три года, и жена была моложе доктора без малого на тридцать лет. И вела себя так, словно на тридцать лет разумнее его и старше. Климт унаследовал от дяди обширную практику, и дела его шли неплохо, особенно весною, и можно было с полным правом считать себя почтенным человеком - только жены Климт немного все-таки побаивался, такая она ему досталась деловая и серьезная.
- Вы бы хоть ради детей прекратили эти выезды с дуэлянтами, - во время завтрака Тедерика решила развить свою мысль, раз уж муж никуда не денется, - Ваша репутация страдает, а заодно и моя.
- Так все делают, Рика, - миролюбиво отвечал доктор, - и платят мне за это так хорошо, что можно сказать, я езжу с дуэлянтами именно ради детей. Вы же не упрекаете охотников, что осенью они охотятся на уток - а эти молодые люди для меня те же утки. Мы содержим и карету, и повара, и няньку - все благодаря несчастным, легкомысленным дуэлянтам.
- Мне страшно за вас, - призналась Тедерика, - вы уходите ночью и приходите под утро.
- Моим пациентам нравится биться по ночам, - улыбнулся доктор, - так у них меньше шансов повстречать стражу.
- Вы много лет жили один, и сейчас живете так, словно вы один - а у вас давно уже есть я и близнецы, - напомнила Тедерика, - вы все не можете отвыкнуть от вольности, которую имели при своем русском патроне.
- При русском патроне я сидел в доме, как турчанка в гареме, особенно в последние несколько лет, - улыбаясь, отвечал доктор. Его улыбка не осталась незамеченной.
- Вы с такой нежностью это вспоминаете, - ревниво произнесла Тедерика, - словно и впрямь сидели в гареме у этого господина. Служба у него не дала вам ни денег, ни связей, только потратили здоровье и время - и вы улыбаетесь...
- В гареме у того господина, слава богу, не было недостатка в кандидатах и без моей скромной особы, - отвечал доктор, все еще улыбаясь углом рта, и рыжие усы его забавно топорщились, - Но двадцать пять лет службы - это почти столько, сколько вы живете на свете, милая Рика. Было и дурное, и хорошее, но что было, того не забудешь. Прошлое навеки со мною, и приходится его любить, каким бы оно ни было.
Доктор поднял глаза от тарелок - прямо напротив него на стене висел небольшой гобелен, копия картины Питера Брейгеля Старшего "Охотники на снегу". Гобелену досталось от создателя полной мерой изысканного барочного стиля, но прототип, тем не менее, был вполне узнаваем. Три охотника, тонущие в мартовских сугробах в компании разномастной своры, охотники, позорно идущие домой без добычи - под равнодушными взглядами горожан, занятых каждый своим делом. Так и доктор вернулся когда-то домой - без добычи, с одним этим вот гобеленом.
- Могу поспорить, ваш патрон обожал дуэли, - ехидно произнесла Тедерика, - С ваших слов, он был блестящий кавалер. Таких хлебом не корми -только дай кого-нибудь заколоть. Вот вы и питаете свою ностальгию, таскаясь за дуэлянтами.
- Ошибаетесь, милая Рика. Не уверен, умел ли мой патрон вообще фехтовать, - доктор прикрыл веки, вспоминая, - Я могу припомнить одну лишь дуэль за все время моей службы. И ни шпаги, ни пистолетов там и близко не было.
- Чем же он дрался? Алебардой? - иронически подняла брови Тедерика.
- Я лягу спать, милая Рика, постарайтесь, чтобы дети не очень шумели, - доктор поднялся из-за стола, - И спасибо за ужин - или уже за завтрак?
- И все-таки - как же дрался ваш патрон? Вы же знаете, я не дам вам спать, пока не скажете, - кажется, Тедерике и вправду стало любопытно.
- Дуэльный кодекс гласит, что средством дуэли может быть любое смертоносное оружие.
- И каким же оружием владел ваш патрон - кроме неземной красоты, если верить вашим рассказам?
- Неземная красота, может, и убивает, но у него с этим как-то не очень получалось, - в голосе доктора прозвучало что-то вроде сочувствия, - Мой патрон был алхимик, Рика. Дальше думайте сами, у вас довольно и ума и фантазии.
Доктор поцеловал жену и поднялся по лесенке в спальню. В детской заплакал ребенок. Доктор лег на постель, не раздеваясь, сбросив только обувь - Тедерика будет ругаться, но сил никаких нет, и все равно через пару часов придется встать и одеваться снова. За окном черно-белым силуэтом сверху вниз пролетела сорока. Такая же сорока парила в небе на гобелене "Охотники на снегу".
Климт испугался, что не уснет, и начал, закрыв глаза, выдумывать свои воображаемые мемуары - это всегда помогало призвать сон. Он вспоминал - шаг за шагом, день за днем, - весь свой пройденный по жизни путь, и понимал, что никогда не возьмется записать свои воспоминания, просто потому, что они не только его. Слишком многих пришлось бы упомянуть в этих несуществующих мемуарах, и вряд ли героям бы такое понравилось. Правда, кое-кто из них так и не понял, что в их истории присутствовал невидимый свидетель - доктор Бартоло Климт.
Все началось - очень плохо. Кто знал, что детская болячка скарлатина способна обрушиться на зрелого человека и на месяц приковать его к постели? Увы, для взрослого эта болезнь явилась еще худшим испытанием, нежели была бы для ребенка. Я месяц провалялся в заштатной польской крепости Могилев, изолированный от напуганных обывателей, лишенный ухода и лекарств. Я потерял не только все сбережения, но и практически утратил слух, различая теперь лишь самые низкие звуки. Стоило ли мне уже тогда воротиться обратно? Но гордыня гнала меня вперед. Комендант Могилева, пристыженный тем, что его страх перед заразой чуть не стоил мне жизни, дал мне рекомендацию к своему родственнику, проживавшему в Риге. На службе этого почтенного господина прожил я в Риге больше года, смирился с глухотой и научился неплохо читать по губам. Таким образом, я приобрел даже некоторое преимущество перед людьми слышащими - ведь я понимал слова, произнесенные шепотом, и читал движения губ тех, кто был совсем далеко от меня, а слышать их я бы не мог. Но и в Риге вскоре не стало мне покоя - снедаемый тщеславием, начиненный рекомендательными записками, я продолжил свой путь в блистательную столицу. Тогда мне едва исполнилось тридцать, и казалось, что мир вот-вот распахнет передо мною свои золотые створки.
Створки и распахнулись было, но тут же схлопнулись, едва не прищемив мне нос. От первых же благородных пациентов я заработал в качестве гонорара - плетей. Виной тому были молодость моя и невоздержанный, острый язык. Плача и смеясь, сидел я в гостинице над бутылкой кислого вина, и рассуждал о том, не вернуться ли в Ригу по-добру, по-здорову. В этот горький момент и подсел ко мне господин Десэ. Этот Десэ был француз, дворянин, но держал себя как разночинец, если не хуже. Говорили, что он нечист на руку, водится со вчерашними колодниками, а лучший друг его был и вовсе прозектор. Сейчас Десэ сидел напротив меня и смотрел в упор своими безжизненными, как у погребальной маски, глазами.
- Так ты и есть тот Климт, что заработал плетей у Черкасских? - спросил он по-немецки, и я прочел по его губам.
- Да, это я, - отвечал я. С появлением глухоты я не слышал более своего голоса, и слова звучали то громко, то слишком тихо.
- Что ты кричишь? - спросил Десэ, - Неужели ты глухой?
- Да, я глухой, - ответил я в надежде, что он от меня отвяжется.
- Блестяще... просто великолепно... - Десэ взъерошил свои светлые волосы - парика он не носил. По всем признакам Десэ можно было бы назвать красивым, но было в нем что-то мертвенное, отталкивающее, как в восковом слепке. У Десэ были правильные черты, белокурые волосы, высокий лоб философа и осанка принца - но то был принц воров. При малейшей гримасе его правильные черты делались безобразными, словно в движении проступала его истинная природа, а когда Десэ улыбался или грустил - глаза его оставались неподвижными, как стоячая вода.
- И ты читаешь по губам, но не слышишь? - уточнил Десэ.
- Да, это так, - подтвердил я, не понимая, что ему от меня нужно.
- И по-французски ты не знаешь вовсе, ведь верно? Ни по губам, ни на бумаге?
- Нет, по-французски я не понимаю.
- Великолепно, - еще больше обрадовался Десэ, улыбаясь одними губами. Он ни на секунду не сводил с меня взгляда, и у меня уже кружилась от него голова - так тяжело смотрели его змеиные очи, - И ищешь места в столице, ведь верно?
- Верно, - согласился я.
- Так радуйся, мизерабль, я сосватаю тебе место, - пообещал Десэ, - О таком месте можно только мечтать юному доктору. Ты ведь вставляешь зубы? Пускаешь кровь? Можешь лечить французский насморк?
- Да, я все это могу, как любой доктор, пожалуй, - отвечал я скромно.
- Если бы... - усмехнулся Десэ, - Ах, был бы ты не только глухой, но и немой... но это дело поправимое, ведь так? - увидев мое лицо, он поперхнулся, - Да я шучу, Климт! Но это такое место - стоит того, чтоб и языком пожертвовать.
- Я недавно и так чуть языка не лишился, - вспомнил я о своем недавнем провале, - Ты, наверное, сватаешь меня к великому инквизитору?
- Что ты, то место занято, - просто отвечал Десэ.
- Что же тогда?
- У графа Левенвольда доктор недавно умер, отравил себя ядом. У младшего Левенвольда, того, которого зовут Красавчиком.
- Признаться, не знаком ни с одним из них, - ответил я и тут же предположил, - если этого графа зовут Красавчиком, у него как минимум должна быть заячья губа.
- Понятно, за что ты получил плетей, - криво усмехнулся Десэ и пояснил, - у этого графа все в порядке с лицом, тут шутка несколько иного свойства. Это сарказм, куртуазный юмор, тебе не понять. Красавчик богат, не жаден, платить тебе будет изрядно - если хочешь, я могу вас сосватать. Твоя глухота для него только плюс - в его доме полная антресоль блядей, да и дамы захаживают...
- И ты сам служишь ему?
Десэ потемнел лицом, тонкие губы его изогнулись злобно:
- Я никому не служу. Я дворянин, - Десэ помолчал, таращась на меня своими мертвыми глазами, - Если хочешь, я скажу о тебе графу. Ему понравится, что ты глух, как пень, и что Черкасские выдали тебе плетей за твой злой язык. Он забавный парнишка, этот граф, и ты должен прийтись ему по душе - он любит таких вот хамоватых типов.
- Выходит, вы приятели, Десэ?
- Все-то тебе нужно обозначить, - Десэ ощерил в улыбке мелкие белые зубы, - Как я могу быть приятелем - с обер-гофмаршалом императорского двора? Как я могу служить ему - такой же дворянин, если не выше по рождению? Никто мы друг другу, любознательный мой Климт, просто кое-какие дела нас связывают, а какие - не твоего ума дело. Приходи завтра к графу, в его дом на Мойку, и скажи, что Десэ тебя рекомендовал. Только утром не являйся, он спит, а к ночи ближе - при дворе болтается. Приди к обеду - может, дома застанешь.
- А если не застану?
- Придешь до пяти - застанешь. В пять я у него буду, а меня там ждут, - горделиво признался Десэ, и тут же добавил, - но вместе мы не пойдем. Если хочешь получить место - иди один. И вот еще совет - не скрывай ничего о том, как заработал плетей. Увидишь, пригодится.
На другой день я стоял на набережной Мойки напротив небольшого, но с великим изяществом спроектированного дома. Да, вряд ли проходимец и шулер Десэ был приятелем с хозяином такого жилища. Возле подъезда красовался экипаж, запряженный шестеркой лошадей - наверное, в гостях у хозяина дома пребывал господин, более подходящий ему в приятели. Я зашел с черного хода и сказал лакею, что я доктор и явился по рекомендации господина Десэ. Лакей тут же кликнул дворецкого, и тот при звуке имени Десэ сделал такое загадочное лицо, словно мой француз был сам дьявол. Тем не менее, имя Десэ возымело действие - дворецкий отправился к хозяину доложить обо мне, и ждать мне пришлось совсем недолго. Дворецкий проводил меня к хозяину дома, и я шел за ним по анфиладам комнат, убранных так, что мне совестно стало за бедность своего платья. Но ненадолго - врачи и шлюхи чувствуют себя естественно в любом обществе.
Дворецкий раскрыл передо мной двери, объявил, что пришел господин Климт, и удалился. Я стоял на пороге комнаты - то был кабинет хозяина - и смотрел на двоих людей перед собой, пытаясь угадать, кто же из них мой предполагаемый наниматель.
Сейчас, закрывая глаза, я такими и вижу их - как на групповом парадном портрете, так они и остались в моей памяти навсегда, хотя им и в голову не пришло бы позировать нарочно ради такой ничтожной личности, как я. Один сидел в кресле, другой стоял за его спиной. Под определение "Красавчик" подходили оба, но сидевший в кресле был заметно моложе, и я поклонился ему первому:
- К вашим услугам, граф.
Они были похожи, и в тоже время совсем разные. Младший, "забавный парнишка" по определению господина Десэ, грацией напоминал домашнюю фретку, глаза его были глубоки и печальны, а лицо очень сильно набелено - так, что казалось венецианской маской. Он весь был словно облит золотом, как рождественская елочная игрушка, и в ушах его покачивались длинные золотые серьги, а парик, тщательно уложенный, осыпан был золотой пудрой. "Такой не станет дружить с Десэ" - подумал я.
Старший, одетый со скромной роскошью, обходящейся таким господам порой дороже золота, был скорее волк или даже - змий. Если из младшего брата получилась бы при желании прехорошенькая барышня, в случае старшего о таком и речи быть не могло. В нем было что-то от романского легионера, от портретов "солдатских императоров" последних лет Рима - прямые брови, жесткие складки у губ, гордый орлиный профиль. Весь он был - воплощенная превосходная степень.
- Так ты и есть протеже господина Смерть? - прочел я по губам младшего графа. Я подумал еще - как я буду служить ребенку младше себя - но он заговорил, венецианская маска ожила, и я увидел, что этот Красавчик не так уж молод, ему за тридцать. Его юность была обманкой, фальшивой монетой.
- Я не понимаю, о чем вы говорите, ваше сиятельство. Господин Десэ рекомендовал меня.
- Так Десэ - по-французски смерть, - младший граф манерно рассмеялся, запрокинув голову, и что-то хищное мелькнуло в его лице. Старший смотрел на него сверху вниз - так смотрят на свое. "Какие противные люди" - подумал я, еще толком не понимая, что именно мне в них не нравится. Я обратил внимание на одинаковые перстни у них - наверное, фамильные, чтобы подчеркнуть родство - перстни с крупным розовым камнем, чуть мутным, менявшим цвет на свету.