- Прощайся, - с вялой улыбкой позволил Рене.
Гасси поставил подсвечник на пол и присел на край постели, обнял брата, заглянул в глаза. Я сидел в кресле тихо, боясь обнаружить себя.
- Прощай, Рене, - проговорил Гасси с каким-то дьявольским удовольствием, - скоро ничего этого не останется...Прощай, мой Рене. Ты был лучшим из всех... с кем я был счастлив. И единственным, для кого любовь - лишь забавная безделица. Другие так по-звериному серьезны... - Гасси взял Рене за подбородок и проговорил с бесконечной нежностью и отчаянием, - jeune ´etourdi, sans esprit, mal-fait, laid...
- Calmouque en un mot, - так же нежно и вкрадчиво продолжил Рене, - не знал, что ты помнишь ...
- Прости меня, - Гасси провел кончиками пальцев по лицу Рене, по его спутанным волосам - и выпавшие волосы пристали к его ладони, - Прости, - и поцеловал Рене долгим, жадным поцелуем, словно хотел насытиться им на прощание, потом оттолкнул его от себя и выбежал прочь, чуть не загасив пламя вихрем своего плаща.
- Ты видел его лицо? - обратился ко мне Рене, - У него совсем черное лицо. И он собрался на мои похороны...
Рене улыбался - криво и жалко. Рот его распух, по нижней губе стекала струйка крови.
- Неистовый Гасси... - Рене поднялся с постели и неуверенно приблизился к зеркалу, - Из-за него я стал похож на упыря. Calmouque en un mot...
- Что это значит? - спросил я.
- Ты же слышишь - калмык, - Рене стер с губ кровь, - так звал меня злюка де Бразе, а Гасси это отчего-то запомнилось, - Рене закрасил лицо белилами так, что остались видны только глаза и брови, - Прошу тебя, Бартоло, проследи, чтобы это не смывали. Ну, если все плохо закончится. Не хотелось бы лежать во гробе с черным или синим лицом.
Рене перестарался - глаза и губы выглядели чересчур ярко на белом лице. Но кое-кому увиденное пришлось по душе.
- Кейтель, зайди! - позвал Рене, и Кейтель вошел, и зубы его стучать перестали.
- Как здоровье вашего сиятельства? - спросил он с робкой надеждой.
- Видишь - почти как всегда, - улыбнулся Рене той летучей улыбкой, что носил при дворе, - Принеси нам вина и что-нибудь еще - на твой вкус.
Я попытался протестовать - вино отравленному? Но Рене отвечал, что лучше знает, что яды - его стихия, а вино обновляет кровь, и я понял, что он уже не умрет - по крайней мере не сегодня.
Рене расчесал волосы - и не так уж много их при этом вылезло, при простуде порой выпадает больше - так я себя утешал. Очень мне не хотелось, чтобы он умер. Кейтель принес ему вина и каких-то конфет, и Рене устроился с подносом на постели. Часы пробили три часа пополуночи. Вот он, вред дневного сна - потом невозможно уснуть ночью. Я встал у окна - если лечь животом на подоконник, из окон спальни виден был наш парадный подъезд. По белому снегу пролетела темная тень - как будто ангел смерти лично явился за графом. Именно такой ангел смерти и должен был прийти за ним из ада - в черном парижском плаще, в великолепной шляпе и на лучшей в городе лошади.
- Кажется, граф фон Бюрен к вашему сиятельству, - осторожно проговорил я, и Рене чуть не выронил свой бокал. Пока он сидел с открытым ртом, я тихонько спрятался за шпалеру - я никак не мог пропустить этой встречи. Люди читают книги и смотрят спектакли о принце Персифале и кавалере де Молэ, платят немалые деньги за оригинальную историю, а тут оригинальная история происходит прямо у вас под носом. Можно сказать, приходит в ваш дом.
Я услышал шаги фон Бюрена - он летел по залам по-над землей, как демон - звук перевернутой посуды, борьбы и шуршание шелковых тканей.
- Отпусти, болван, ты задушишь меня, - слабо вскричал Рене, - и брысь с моих простыней - в таких-то сапогах!
Слышно было, как агрессор поднялся с кровати и переместился в кресло.
- Я боялся, что тебя уже отпевают, - смущенно проговорил фон Бюрен, - А ты не только жив - еще и вполне накрашен.
- С чего ты взял, Эрик, что меня отпевают? - подозрительно поинтересовался Рене.
- Приносят записку, что ты болен, потом твой брат является ко двору с перевернутым лицом и просит отставки, устраивает при дворе целый спектакль - патетическое прощание с придворными, а в полночь он пробкой вылетает в сторону своей мызы Раппин. Что должен я думать?
- Погоди, ты же был в Шлиссельбурге, откуда ты все это знаешь?
- Не только у господина Остермана есть свои шпионы, - не без гордости признался фон Бюрен, - Мне донесли, и что вы в ссоре, и что Карл пообещал вернуться - на твои похороны.
- Он так шутит, - успокоил Рене, - видишь, я жив. И даже вполне накрашен. Как там, в Шлиссельбурге?
- Рене, я, возможно, сделал большую глупость, - произнес фон Бюрен извиняющимся тоном, - я так мчался к тебе - из-за этого тоже... Мне стыдно признаться, но то, чем я был занят в Шлиссельбурге - в своем роде сухопутное каперство. Я убеждал одного мужчинку пожертвовать средства на развитие баронства Вартенберг. Инвестировать в регион под гарантию личной безопасности.
- Ты и одет как пират, - съязвил, не утерпел, Рене.
- У меня и сапоги в крови, - признался фон Бюрен, - и вот мои мальчишки привозят ко мне - раз уж я рядом - одного сумасшедшего типа. Помнишь, я говорил о ребятах у меня на жаловании? Им попался безумный француз, болтавший совершенно ужасные вещи, и ребята привезли его ко мне, прежде чем сдать тайной канцелярии.
- Не мой ли это домашний учитель? С ним еще должна быть девушка, моя бывшая горничная, - задумчиво припомнил Рене.
- Из-за мертвой девушки его и арестовали. Он пытался выехать за границу с поддельными дворянскими письмами - на имя француза Десэ, англичанина Мортона и цесарца Танато. Уже смешно. Он нес какую-то ахинею про черные мессы, про всадника на коне бледном, и очень много ахинеи - про яды и фамилию Левенвольде. Возможно, это был твой свихнувшийся слуга.
- Это был мой учитель, - поправил Рене, - учитель алхимии. Он считает, что он смерть. Та самая, четвертый всадник апокалипсиса.
- Тогда он уже там, где надо, - зло рассмеялся фон Бюрен, - он слишком трепал твое имя, еще и в соседстве с именами Мон Вуазен и того бедняги, что сейчас в Кунсткамере плавает в банке со спиртом. Я не стал делать такого подарка тайной канцелярии - слава богу, у меня был при себе пистолет - и я пристрелил его как бешеного пса. Ты и правда такой искусный алхимик, Рене?
- Эрик, это был мой спятивший домашний учитель! - рассмеялся Рене светло и безоблачно, как дитя, - Ты нашел кому поверить!
- Я думаю, ты не хотел бы объяснять все это в тайной канцелярии, - сердито пробормотал фон Бюрен.
- Спасибо, Эрик, ты все сделал правильно, - тихо сказал Рене, и в голосе его мерцало торжество, - Я не думал, что ты способен убить за меня...
- Убить - дело нехитрое, - совсем смутился бедный фон Бюрен, - я так же пристрелил бы не задумываясь какую-нибудь бешеную собаку.
- Эрик, а та собака, которую подарила тебе матушка Екатерина, - голос Рене зазвенел, - помнишь, рыжая такая борзая? Она жива еще?
- Флорка? - припомнил фон Бюрен, - А что ей сделается? Жива и здорова, недавно принесла щенков. Может, прислать тебе одного щенка?
- Не нужно, Эрик, я от щенков чешусь. Тебя не хватятся во дворце?
- Ты прав, обе мои жены давно ждут меня с рыданиями и упреками. Наверное, решили, что я шляюсь по бабам, как в прежние времена. Я, пожалуй, поеду. Я же все правильно сделал?
- Ты мой самый лучший друг, Эрик, и ты лучший из канцлеров современности.
- Только не говори об этом Остерману - его разорвет, и притом дважды, - радостно отвечал фон Бюрен, - Спокойной ночи, Рене.
- Удачи, Эрик, с двумя твоими разъяренными женами.
Фон Бюрен ушел - я понял, чем различаются шаги его и Гасси. Гасси носил шпоры, а фон Бюрен - нет. Я выглянул из-за шпалеры. Рене стоял у окна и смотрел, как его Эрик птицей взлетает в седло - одно из самых впечатляющих зрелищ, после публичной казни, конечно.
- Я и забыл, что ты здесь, - Рене отвернулся от окна. Полночь давно миновала, а он не умер и даже снова сделался тем, чем был - Красавчиком.
- Вернитесь в постель, ваше сиятельство, вы простудитесь у окна, - напомнил я, - надеюсь, ваша дуэль закончится ничьей.
- Ты же видел его лицо? - Рене послушно забрался под одеяло и откинулся на подушки, - Лицо Гасси? Он проиграл, и поймет это очень скоро. От него пахло смертью.
- А я надеюсь, что больше смертей не будет - довольно с нас Десэ и несчастной Марии, - отвечал я, сам не веря в сказанное. Гасси подал в отставку, простился с придворными и отправился умирать - надеясь, что и неверный брат его последует за ним, в Валгаллу, на Авалон...А неверный брат - уже смотрел через голову его на другое.
- Эрик примчался ко мне - один, верхом, ночью, под снегом, - мечтательно проговорил Рене.
- Убил человека ради вас, - дополнил я, - чего желать вам еще? Перед вами лежат все мечты.
- Так нельзя, Бартоло. Нельзя в это верить, - Рене закинул руки за голову - мелькнули пропитанные кровью повязки, - Я расскажу тебе одну притчу. Кстати, я слышал ее от нашего фон Бюрена - он кажется недалеким малым, но обожает вот это все - дервишские сказки, восточные легенды. Одна японская девушка пришла к гадалке и спросила - увижу ли я еще своего любимого? Гадалка раскинула карты, или кости, или руны, или что там у нее было - и увидела, что девушке не встретиться с любимым никогда. Но так как гадалке хотелось получить деньги за свой ответ - она отвечала очень уклончиво. Вы встретитесь - отвечала она - когда Токио превратится в лес. Девушка вышла от гадалки на улицу - а как ты уже понял, жила она именно в Токио. В тот день был японский праздник бонсая, и японцы вынесли на улицу свои крошечные домашние деревья - чтобы похвастаться. В Токио в каждом доме есть такое маленькое деревце. И на один день Токио превратился в лес.
- И девушка встретила любимого?
- Конечно же, нет, - горько усмехнулся Рене, - девушка сошла с ума. И не стоит лгать себе - Токио может превратиться в лес, фон Бюрен может приехать ко мне среди ночи, и упасть в мои объятья, и застрелить для меня и одного, и даже двух человек - это ровно ничего не значит, друг мой Бартоло. Ему ничего не стоит - и упасть, и убить. Но Эрик - проданный товар, и любовь его - предмет торговли, за который нужно получать авуары и титулы, и по-другому он - не умеет. Мне нечем с ним расплачиваться. И не стоит сходить с ума, достаточно просто жить дальше. Иди и ложись спать, братец лис. Я уже точно не умру до утра.
Я вышел из спальни - в коридоре, в свете одинокой свечи, Кейтель играл со своей белой кошкой.
- Пойдем спать, Кейтель, - сказал я, - его сиятельству лучше. Он обещал не умереть до утра и отправляет нас спать. Это та самая кошка, что была у Десэ?
- Что ты, Бартоло, - одними губами прошептал Кейтель, - это другая кошка. Просто из того же помета, такая же белая. Ту кошку наш француз в тот же день располосовал на заднем дворе, играл в прозектора. Только его сиятельству об этом не говори.
- Конечно же, нет, - ответил я и пошел спать.
Вечером следующего дня Красавчик уже отбыл на свою службу - вернулся к балетам, балам и фонтанам из шампанского. Счастливый Кейтель при помощи двух камердинеров нарядил его в блистающие золотом одежды, осыпал золотой пыльцой, и мотылек наш умчался навстречу недостижимому своему пламени, почти такой же легкий, как прежде, поддерживаемый лишь драгоценным жезлом гофмаршала и собственным легкомыслием.
Мы зажили как прежде, даже лучше, чем прежде - без Десэ некому стало нагонять страх на прислугу. К моей великой радости, последнее событие заставило и графа, и слуг навсегда позабыть про нутряные килы. По вечерам мы с Кейтелем, как и прежде, резались в карты, только теперь белая кошка спала на коленях одного из нас. Мы обсуждали последние сплетни - повара наши подрались из-за ревности, а новый лекарь Лопухиных насплетничал мне, что прекрасная Наталья опять в тяжести - и угадайте, от кого? Мы предполагали, какую стену своего особняка украсит бедняга Лопухин очередными рогами, а в соседней комнате распевалась оперная дива. То ли Гендель графу наскучил, и он решил совместить приятное с духовным, то ли вновь потянуло на толстушек...
Sono a terra,
ho pochi secondi per vivere
e non puoi andare via ora.
Perchè l'amore, come un proiettile invisibile mi ha abbattuto
e sto sanguinando,
e se te ne vai,
angeli furiosi ti riporteranno a me...
(Я повержен на землю,
И мне остались лишь секунды жизни,
И ты не можешь уйти сейчас.
Потому что любовь, как невидимая пуля,
подстрелила меня,
И я истекаю кровью
И если ты уйдешь,
Взбешенные ангелы вернут мне тебя)
Дива давилась фиоритурами, выпевала тоску свою и боль - по родине, по несбывшимся мечтам, по жестокому бестолковому Красавчику, который наобещал и все-таки не женился. Ария была переделанной кое-как с французского салонной балладой, прежде слышанной мною, еще в Риге.
E non posso alzarmi
da questo letto bagnato
magenta che hai fatto per me...
Che hai fatto per me...
- Мне не подняться уже с влажной от крови постели, которую ты расстелил для меня, - меланхолично, машинально перевел Кейтель.
- Не думал, что у этой арии такие мрачные слова, - удивился я, - я слышал, как дамы пели ее с мурлыканьем, под мандолину.
Внизу ударила дверь, и Кейтель отложил карты и поспешил к своим обязанностям. Он вернулся через минуту - я не успел даже погладить кошку:
- Бартоло, ты срочно нужен! - лицо у Кейтеля было "перевернутое", цитируя образную речь господина фон Бюрена.
Я спустился - наш граф полулежал на козетке, рубашка его была в крови, и к носу он прижимал кровавый кружевной платок, и в другой руке держал листок бумаги, тоже обрызганный кровью. Выглядело пугающе, но это была всего лишь кровь из носа. Я тут же отправил Кейтеля за льдом.
- Это все чепуха, правда? - с надеждой спросил Рене.
- Я не был бы таким оптимистом после ваших недавних художеств, - отвечал я сурово. Кейтель принес лед, и я сделал холодный компресс, - Смиритесь, ваше сиятельство - скорее всего, это одно из неизбежных последствий. И проживете вы теперь уже не так долго, как хотелось бы.
- Зато каждый день будет как последний, - Рене скомкал окровавленный лист и бросил комок на пол, - А Гасси все-таки умер. Мне написал управляющий нашим имением. Господин Карл Густав умер - в болезни и в великой печали. Это цитата, Бартоло, - Рене поддел носком золоченой туфельки бумажный комок. По лицу его текла вода - не слезы, таял лед из компресса. Рене никогда не плакал, оттого, наверное, что просто не умел.
- Мне очень жаль, примите мои соболезнования, - проговорил я.
- Кто это поет? Моя певица? Пусть спустится, я буду ужинать и слушать, - Рене улыбался под своим ледяным компрессом - я видел, как взлетели углы его губ, - Ты поужинаешь со мной, Бартоло?
- Прошу прощения, ваше сиятельство, но мне нездоровится, - отвечал я и не удержался, добавил, - Мне не подняться уже с влажной от крови постели, которую ты расстелил для меня...
- Ты понимаешь? - восхитился Рене, - Понимаешь то, что она сейчас пропела?
- Я просто знаю слова этой песни, - признался я, - разрешите, я все-таки вас оставлю.
В обеденном зале несмело, вполголоса заиграли музыканты.
Рене уезжал на похороны - в свое родовое лифляндское поместье. Золотой мотылек ненадолго превратился в бабочку-траурницу - с ног до головы облаченный в черное, черными были даже его чулки, перчатки и кружевная рубашка.
- Бартоло, забери из лаборатории все, что тебе по душе, - сказал он мне перед отъездом, - когда я вернусь, в этой комнатке уже будет стоять серебряная купель. Мне наскучило мыться в тазу, как бедному родственнику или Людовику Святому.
- Людовик Святой и вовсе не мылся, - напомнил я.
- А я о чем?
Мы стояли в кабинете - на том самом месте, где впервые встретились, и руки Рене лежали на спинке того самого кресла. Теперь он остался один, с ног до головы в черном, позади пустого кресла, и не понять было, печален он или радостен. Вечная белая маска его была - табула раса.