Я еще с полчаса бродил по двору, перебирая в голове варианты дальнейшего своего поведения: сбежать из дома, набить отцу морду лица, напиться до полусмерти, повеситься… Вернувшись домой чуть успокоившимся, получил от отца еще одну порцию вина, полстакана сухого красного, он дождался, пока я опорожню стеклотару, покряхтел, попыхтел и не без натуги, попросил у меня прощения. “Да ладно, чего там… я все понимаю”, - только и пробубнил я, опустив глаза. Отец усадил меня за стол, придвинул тарелку с колбасой, помидором и зеленым луком, налил еще вина, протянул мне сигарету и объявил, что отныне я могу пить и курить с ним наравне, не таясь по углам.
Прокравшись однажды ночью в мою комнату, отец застал меня пишущим очередную поэму о смысле жизни. Извинился, похлопал по плечу, прохрипел “это хорошо, ты молодец” - и удалился. Следующим вечером с работы принес нечто весьма таинственное - ящик с ячейками, в них - карточки. Это сооружение называлось картотекой. Сначала я тщательно изучил ящик, исследовал с лупой каждый сантиметр внутренней и внешней поверхности на предмет тайника или хотя бы второго дна. Обнюхал даже… Вспомнил, что видел такие ящички, только побольше, в библиотеке и сразу придумал, как это использовать. В одни ячейки я стал собирать ценные выписки из книг, в другие - интересную информацию, в третьи - свои заметки в виде кратких конспектов. Эта работа помогла мне упорядочить мои бессистемные поиски смысла жизни.
Как-то раз отец во время нашего мужского субботнего застолья попросил почитать что-нибудь из мною написанного. Несколько расторможенный и осмелевший от вина, я принес из своей комнаты рукопись и прочел три страницы из середины. Отец захлопал в ладоши и сказал, что ему понравилось: он-то думал, юный отпрыск про любовь-морковь, сюси-пуси, а сын про жизнь, философию стало быть постигает! Покашлял, покачал головой и что-то задумал, даже к соседу Димычу сходил и просидел там часа полтора, вернувшись обрадованным, потирая руки. В понедельник отец принес чемоданчик и торжественно вручил мне: пользуйся, сын, это сильная вещь! Я поставил чемодан на стол бережно, как стеклянный, щелкнул замочком и приподнял крышку. На меня, как живая, множеством круглых блестящих глаз с любопытством смотрела красавица по имени “Эрика” - портативная пишущая машинка профессионального журналиста. Я восторженно обнял отца и в самых аляповато-номенклатурных выражениях обещал соответствовать и всемерно оправдывать, потому что как же иначе, если тут такое…
Еле дождавшись вечера, когда семья собралась у телевизора смотреть вторую серию фильма “Мертвый сезон” и программу “Время”, едва превозмогая творческое волнение, заправил в каретку пишущей машинки лист бумаги и двумя пальцами набил текст:
“После уроков, выйдя из душной постылой школы на свежий воздух, я решил не торопиться домой, а прогуляться по прозрачно-желтой улице. Вдруг пришло острое чувство скорой потери чего-то очень дорогого. Может быть, кто-то из близких умрет, не дай Бог; или сам привычно заболею? Поймал себя на том, что обхожу солнечные пятна на асфальте, вдохнул горьковатый воздух с ароматом дыма от костра - где-то рядом мальчишки сжигали опавшие листья, пробежался глазами по кронам деревьев, сильно пожелтевшим, изрядно облысевшим - наконец, понял: ушло лето, сырая печальная осень приведет за собой зиму с мокрым снегом, вьюгами, морозами. Разгадав тайну внезапной потери, как ни странно успокоился: если что-то нельзя предотвратить, нужно просто принять это как должное, смиренно и достойно. Шаг мой еще более замедлился, я почти остановился, вглядываясь в тающие следы лета, буйства природы, чтобы запомнить каждую мелочь, чтобы приятных воспоминаний хватило до весенних теплых дней.
Пока я плелся по солнечной желтой улице, растягивая время, меня обогнала старушка, опираясь на деревянную палку с изогнутой ручкой и черным наконечником. Обычно эта женщина двигалась быстро и даже порывисто, но в этот прозрачный желтый день и она еле тащилась, глубоко вдыхая горьковатый воздух с запахом прелых листьев и дыма.
МарьЯкльна работала в нашей школе учителем музыки и пения, без нее не обходилось ни одно торжество - она всегда восседала за пианино и толстыми корявыми пальцами легким касанием пожелтевших клавиш извлекала из черного музыкального ящика волшебные звуки. Мне нравилось наблюдать за ней, как она двумя пальцами небрежно перелистывает страницы старенькой нотной книжки с загнутыми пожелтевшими краями, как величественно садится на табурет с круглым черным сиденьем на длинной винтовой ножке, как важным поклоном седой головы дает команду начинать песню, как дирижирует толстыми короткими ручками, хромает на опухших ногах, опираясь на палку; размашисто поправляет роговые очки с толстыми мутноватыми стеклами, выписывает отметки в дневниках, поскрипывая стальным перышком в фиолетовых чернилах - всё, что она ни делала, получалось смачно, вкусно даже и очень привлекательно.
Так гуськом - она впереди, я за ней - дошли мы до кирпичного дома. МарьЯкльна похлопала по карманам плаща, открыла и перетряхнула на весу потертый кожаный ридикюль времен расцвета НЭПа и растерянно оглянулась.
- Мальчик, мальчик, как тебя…
- Алексей, к вашим услугам, - кивнул я по-старинному, попав под очарование пожилой музыкантши.
- Мальчик, ты понимаешь, - задыхаясь от волнения и смущения, зачастила она, - я забыла ключи дома, там никого, а мне срочно очень нужно туда.
- Алексей, - повторил я упрямо.
- Да, прости, Алеша, - проскрипела она. - Так ты мне поможешь? Пожалуйста!.. - Её обворожительные морщинистые ладони в серых, коричневых и фиолетовых пятнах сложились в умоляющий жест католической монахини. Я зачарованно смотрел на эти руки и не мог оторвать глаз. Передо мной промелькнула череда картинок, в которых эти корявые пальцы брали немыслимые аккорды, порхали над желтыми клавишами, перелистывали нотные страницы с изжеванными уголками…
- Конечно, МарьЯкльна, к вашим услугам, - без поклона, но с должным гусарским шиком произнес я нечто, казавшееся мне в тот момент уместным, максимально выпрямив сутулую плебейскую спину.
- Залезь, залезь сюда, вот сюда, - она повела волшебной рукой в сторону широкого окна на первом этаже, - пройди в коридор и разыщи в моей синей кофте на вешалке ключи, они должны быть в кармане, там должны быть, ключи.
Я поставил у ее белесых растоптанных башмаков портфель, запрыгнул на выступ цоколя, вцепился правой рукой в раму чуть приоткрытого окна и заглянул внутрь.
- Там на подоконнике стоит кастрюля, она мешает открыть створку.
- Какого цвета кастрюля? - резко переспросила старушка.
- Желтая в синий горошек, - доложил я.
- Нинкина, - вздохнула она и, выпятив губы, задумчиво добавила: - она меня точно убьет, зараза. Весь день вчера борщ варила, я чуть слюной не захлебнулась. У меня никогда такой борщ не получится. Точно прибьет! Слушай, мальчик…
- Алексей, к вашим услугам, - просипел я, стоя на дрожащих от натуги ногах в неудобной позе альпиниста без снаряжения на крошечном уступе вертикальной скалы, под которой зияет километровая бездна.
- Алеша, а ты не мог бы как-нибудь аккуратно подвинуть борщ, чтобы его не разлить?
- Попробую, МарьЯкльна, но за успех операции не ручаюсь, - прошептал я и стал медленно открывать створку окна внутрь кухни. Кастрюля оказалась гораздо тяжелей, чем я предполагал. Когда я раскрыл створку наполовину, желтая трехлитровая образина в синий горошек замерла на самом краю подоконника, я затаил дыхание. Пролезть в образовавшуюся щель я никак не мог, а двигать бесценный борщ дальше, значило навлечь на седую голову учительницы вполне обоснованный гнев соседки по коммунальной квартире.
Я посмотрел на старушку и виновато покачал головой: сейчас рухнет. И тут мой печальный взор уперся в костыль! Он всегда-то казался мне волшебным, как впрочем и все, чего касалась эта кудесница, но в ту роковую минуту его потертый, исцарапанный образ будто ударил мне по голове, породив замечательную идею. Я попросил палку, просунул ее рукояткой вперед и медленно принялся открывать створку окна, удерживая кастрюлю деревянным крюком на краю, не позволяя синим горошкам упасть. Наконец, вспотевший и бордовый от натуги, я протиснул тело внутрь кухни, осторожно нагнулся, сдвинул кастрюлю в безопасное место и спрыгнул на пол. Из-за окна раздался победный вопль.
Я нашел вешалку, синюю кофту, извлек из кармана связку ключей и впустил в дом хозяйку. Она влетела, двинула меня округлым плечом по груди и понеслась в туалет. Выйдя оттуда, тщательно вымыла руки в ванной и приказала мне сделать то же. Музыкальная старушка намазала черствый хлеб желтоватым сливочным маслом, посыпала крупным сахарным песком и протянула мне, запить дала малиновым компотом из банки с того же подоконника. Убедившись, что ученик накормлен и в ближайшие часы от голода не сомлеет, она потянула меня за рукав в комнату. Кроме металлической кровати и свободного крошечного участка паркетного пола в центре, всюду лежали ноты и книги по музыке. Который уж раз кольнула досада: мне так и не удалось научиться читать музыку по нотам, а то бы в этой музыкальной кунсткамере было бы чем поживиться.
Я представил себе, как взял бы в руки вон тот пожелтевший от времени разлинованный лист, пробежался глазами по значкам и крючкам, а они зазвучали бы в голове мощным симфоническим оркестром… Внешность старушки, поведение, жесты рук, одежда и обстановка в комнате - всё это говорило, насколько мало интересует эту женщину бытовая часть жизни и насколько высоко парит ее душа в невидимых таинственных высотах, богатых невыразимо роскошными звуками. Она усадила меня на траченный молью шерстяной плед, небрежно брошенный на жесткую постель, и наконец, заняла привычное место у пианино.
- Так чем же вас отблагодарить, юноша? Какую вещь исполнить в вашу честь?
- Алексей, - напомнил я и углубился в зияющий пустотой архив собственной музыкальной памяти. На поверхности, между собачим вальсом, музыкальным вступлением к программе “Время” и гимном Советского Союза нашлась печальная картинка из фильма “Чапаев”, где лысый белогвардеец играет на рояле “Лунную сонату” Бетховена. Произнес название опуса вслух, и замер.
С полчаса, как зачарованный, смотрел я на эти старческие руки в пятнах и морщинах, на сгорбленную спину, на седые растрепанные волосы, опухшие ноги, нажимающие педали, - вся эта телесная немощь извлекала из черного пыльного пианино такие прекрасные звуки, столь нежные и задумчивые… Меня подхватили теплые струи упругого ветра, за спиной взмахнули крылья, и я подобно перелетной птице, ожиревшей от обильного северного корма, тяжело оторвался от влажной сочной травы, пристроился в самый хвост огромного клина, устремившегося в жаркие страны - и полетел, поплыл в кружении воздушных вихрей выше и выше, в синее, синее небо. По щеке текла слеза, я невольно шмыгнул носом, старушка оглянулась и удовлетворенно улыбнулась. “Спасибо вам, дорогая наша МарьЯкльна, ох, какое же вам большое-пребольшое спасибо”, - стучала в висках взбаламученная кровь.
Я подумал тогда, уходя от учительницы музыки, должно быть, это и есть вполне достойное завершение осени, печальной, желтой, пронизанной прохладным светом”.
В новогоднюю ночь отец спросил, куда я планирую поступить после окончания школы. Я сказал:
- В литературный институт или на журфак университета.
- Только через мой труп, - прохрипел отец. - Ты потомственный строитель, и нет у тебя другого пути, как только созидать и возводить. А писанина твоя от тебя не уйдет. Да ты сам погляди, кем были по профессии великие писатели: Толстой - артиллерист, Достоевский - инженер, Чехов с Булгаковым - врачи, Платонов - землеустроитель, ваш Высоцкий - строитель, их Стругацкий - физик. Да и наш с тобой Димыч - строитель, хоть любому писателю и философу фору даст. Кстати, он не предлагал тебе свои книги почитать? А я читал - весьма недурно написано, между прочим.
Ну вот, я конечно немного покапризничал, попереживал, но со временем успокоился и подчинился велению трезвого ума. В конце концов, мое увлечение, если оно на самом деле серьезное, меня не оставит. А материальный базис в виде собственной квартиры и стабильной зарплаты придаст моей жизни устойчивость и благонадежность, да и реальный опыт не помешает, подумал я и смирился.
Чтобы поступить в институт, да еще в другой город, где нет в академической среде знакомств, нужно было поднажать на учебу. Мне пришлось отложить свои изыскания в области смысла жизни, стихи и прозу - и погрузиться с головой в область рационального, где властвуют не духовные идеи, не романтические мечты, а холодные формулы, расчеты и определенная сумма знаний. Иной раз казалось, что я предал великую идею, опустился в трясину быта, но Димыч успокаивал, утверждая, что я на верном пути, ничего плохого не делаю, а лишь приобретаю необходимый жизненный опыт, который обязательно пригодится сейчас и позже. Он весьма увлекательно обрисовывал поэзию созидания, приводил примеры из жизни духовной.
Например, он высказал теорию, что враг человеческий после отпадения от Бога Творца вместе с благодатью потерял способность творить, поэтому или паразитирует на творческих способностях человека, проводя в жизнь свои разрушительные идеи, или всячески препятствует творческой силе человека, подстраивая козни с неприятностями. Поэтому сама по себе созидательная деятельность человека есть борьба с тьмой, со смертной энтропией и поэтому вполне соответствует духовной борьбе “мужа достойна” со вселенским злом. Разумеется, от Димыча я уходил всегда одухотворенным и с новыми силами брался за учебу.
…Только вот к вечеру мою грудь все чаще стала наполнять безотчетная тоска. Не понимал я ни ее происхождение, ни причины. Иногда казалось, во мне обнаружился комплекс домашнего мальчика, которому необходимо скоро уйти в одиночное плаванье, где ни мама ни папа не помогут, не утешат… Иной раз казалось, что я все-таки предал главную идею своей жизни, найдя измене достойное оправдание. А в иные дни просто тупо глядел за окно, где резвились мои сверстники, чувствуя злую зависть, как заключенный - к тем, кто на воле, пьёт, гуляет, ворует.
А однажды ночью я проснулся как раньше, присел к столу, набросал на бумаге несколько строк - и обратно в постель. После утреннего кофе увидел свежие слова на бумаге и не без волнения прочел: “Большая любовь всегда приносит большую боль. Без страданий нет победы над собственным злом. Терпение боли воспитывает мужество”.
В институт я поступил в другой город, и там без родительской опеки жил так же свободно и раскованно, как Мишка в своей квартире. Прочно поселившуюся в душе тоску я топил в напряженной учебе, портвейне и многочисленных романах. Помня завет опытного товарища по смертному греху, я поил девушек, сладкозвучно объяснялся им в любви, читал стихи, иногда бряцал на гитаре - и очередная жертва гормональной истерии падала в ежовые рукавицы охотника подстреленной птицей. Так было всегда и осечек не случалось. …Разве что эта милая девочка с первого курса - она вдруг заплакала, так тихо и жалостно, будто я отнимал у нее жизнь. Я оторопел, набросил на нее одеяло и вышел из комнаты, а чуть позже она, опустив голову, пробежала мимо по коридору в сторону лифта.