И это в ту романтическую пору, когда школьные товарищи устраивали вечеринки с девочками и вином, летом шумными компаниями ходили на пляж и в лес, и прямо на уроках, сотрясаясь от вожделения, хвастали победами на личном фронте. Игорь же зубрил до одури формулы и тексты, падал на соревнованиях, получая сотрясения мозга, растяжения связок и боли в мышцах до белых мух перед глазами; на даче лопатил глинистую землю, смешивая с навозом; один ломал старую постройку и возводил на ее месте приличный брусчатый домик с балконом − под строгими окриками отца-инвалида. Зато перед сном, под приливный шум в ушах и ноющие боли в мышцах тела, глядя на яркие звезды на черном небе, он мучился вопросами о смысле жизни, о смерти и острой необходимости вечности, которую он в такие минуты ощущал физически тихим веянием теплого света с прозрачными картинами небесной красоты, всплывающими из неведомых глубин подсознания, реющих перед его взором, снова и снова приносящих успокоение и такой необычный мир в душе, который, казалось, разливался из центра сердца по комнате, по улицам, лесам, полям, морям безграничного пространства его вселенной.
С поступлением в институт физические и умственные напряжения достигли максимума, и вроде бы утешения из мира прекрасного совершенства просто обязаны были сопровождать его на нелегком пути, но не тут-то было. Под песенку из Тухмановских вагантов "Если насмерть не упьюсь На хмельной пирушке, Обязательно вернусь К вам, друзья, подруж╛ки!" студенты "сбрасывали напряжение", "снимали стресс", а Игорь, не в силах отказаться, вливался в хмельное сообщество и... напрочь растерял те сокровища души, которые оказывается только "чистые узрят". Иной раз подступали такие минуты отчаяния, хоть всё бросай и беги прочь от разгульной развеселой студенческой жизни, только нечто стрежневое, что сумел воспитать в характере сына отец-офицер, держало его на краю обрыва, над мрачной пропастью отчаяния. Иногда и таким вот необычным образом оборачивался воспитательный процесс, которым неотступно заведовал ангел-хранитель.
И вот однажды это вернулось. Через годы охлаждения души, грабительского уничижения в себе самого светлого и чистого... После многочасовых ворчаний отца на тему "слишком хорошо живете, пороху не нюхали, совсем избаловались" − он напросился в командировку от редакции газеты в горячую точку.
Конечно, его, штатского корреспондента, прокопченные воины как могли оберегали, но и ему пришлось поучаствовать в смертельно опасных боевых приключениях. Наверное, до конца жизни запомнился рассказ ротного командира о потерях молодых солдатиков. Смахивая ладонью слезы с интеллигентного лица, лейтенант рассказывал, как снимал с крестов распятых мальчишек, вынимал колья из животов беременных девчонок, аккуратно укладывал на носилки тело, прикладывая отрезанную голову к растерзанному горлу; как в углу пустынного цеха с выбитыми стеклами обнимал плачущего навзрыд сержанта, сидящего на корточках перед висящим вверх ногами телом боевого друга с содранной кожей, висящей широкими лентами с груди до грязного цементного пола с огромной бордовой лужей под ним. Сержант так и не справился с горем, не простил себе, что не он, а его подчиненный салажонок принял страшную смерть, скончался в психиатрическом отделении госпиталя через два месяца.
Вот тогда-то, во время ночного обстрела, когда Игорь, в обнимку с автоматом, лежал грудью на бруствере окопа, вернулось к нему Это. Память вытолкнула изнутри подзабытые слова псалма: "Да не потопит мене буря водная, ниже да пожрет мене глубина, ниже сведет о мне ровенник уст своих", он вспомнил, как искал перевод слова "ровенник" − оказалось, это "ров", то есть тот самый окоп, который защищал солдат от пуль неприятеля. Над головой, в десяти сантиметрах от каски, свистели пули, где-то рядом рвались снаряды, сотрясая землю; стрекотали вертолеты, а в земляной бруствер, наскоро вырытого окопа вонзались свинцовые осы, взрывая крошечные фонтаны пыли, пахнущей не свежей пашней, не только что вскопанным картофельным полем, а горьким дымом сожженной земли. Он тогда еще подумал, что здесь вся земля пропитана человеческой кровью, потому и пахнут раны земли сгоревшей плотью.
...Вдруг в сумасшедшем разгуле зла, торжества смерти и бесчинства хаоса, когда его самого от персональной смерти отделяют считанные сантиметры пространства, секунды времени, удары сердца − в миг, когда он мысленно приготовился умереть и на прощанье позвал Бога, как ребенок зовет мать... С горящего кровавым заревом неба, верней откуда-то непостижимо выше, опустилась пелена живого света. Сразу всё стихло, даже грохот сердца пошел на убыль, упали молча в изнеможении от многочасовой усталости бойцы на дно окопа и отключились в обморочном сне, на бруствер села серая птичка и совершенно буднично трижды цвиркнула, глянув на Игоря веселым черным глазком и перелетела на другой край. Но не сонный морок, не страх, а радость окутала Игоря, откинувшегося спиной на земляную стенку окопа. Он впитывал это счастливое ощущение тихой детской радости, он был уверен, что просто обязан об этом написать и рассказать − Бог не покинул нас! Он там, где люди вспоминают о Нем, призывают Его на помощь. Именно об этом он должен написать в противовес страшным рассказам плачущего лейтенанта, чтобы каждый человек знал: Господь рядом, Он в самой сердцевине человеческих страданий. Бог не оставил нас, а значит мы победим.
Потом - несколько лет душа молчала, пребывая во сне. И вдруг его пригласили посетить Оптину Пустынь. Там они выстояли многочасовые службы, ходили по колено в грязи крестным ходом вокруг монастыря, погружались с головой в ледяные воды святого источника... И вдруг − опять это вдруг! − юный монашек протянул брошюрку: "Обязательно прочтите, уверен, вам пойдет на пользу! Меня сюда эта книга привела". Игорь открыл, да так и не закрывал книжку, пока не приехал домой, но и там продолжил "погружение с головой в святом источнике" слов, живых, чистых, светоносных.
Преподобный Варсонофий неоднократно обращался к творчеству М.Ю.Лермонтова.
Старец видел гениальность поэта, его озарения, его тоску о Боге:
"По блаженной жизни тоскует теперь на земле человеческая душа. Есть предание, что раньше, чем человеку родиться в мир, душа его видит те небесные красоты, и, вселившись в тело земного человека, продолжает тосковать по этим красотам.
Так Лермонтов объяснил присущую многим людям непонятную тоску. Он говорит, что за красотой земной душе снился лучший, прекраснейший мир иной. И эта тоска по Боге - удел большинства людей".
Преподобный Варсонофий высоко оценивал такие стихи М.Ю. Лермонтова как "Когда волнуется желтеющая нива..." и "По небу полуночи ангел летел...". О втором стихотворе╛нии он говорил в беседе с духовным чадом:
"Когда я жил ещё в миру, то был однажды в одном аристократическом доме. Гостей было много. Разговоры шли скучнейшие. Передавали новости, говорили о театре, и т.п. Людей с низменной душой удовлетворял этот разговор, но многие скучали и позёвывали. Один из гостей обратился к дочери хозяина дома с просьбой сыграть что-нибудь. Другие гости также поддержали его. Та согласилась, подошла к дивному концертному роялю и стала петь и играть:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел.
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О Боге Великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нёс
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался - без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
Пела девушка, и окружающая обстановка так подходила к этой песне. Всё это происходило на большой стеклянной террасе; была ночь, из окон был виден старинный дворянский сад, освещённый серебряным светом луны... Я взглянул на лица слушателей и прочел на них сосредоточенное внимание и даже умиление, а один из гостей, закрыв лицо руками, плакал, как ребенок, а я никогда не видел его плачущим. Но отчего же так тронуло всех пение это? Думаю, что произошло это оттого, что пение оторвало людей от земных житейских интересов и устремило мысль к Богу, Источнику всех благ".
Преподобный высоко оценивал стихотворение "В минуту жизни трудную" и предполагал, что речь идёт об Иисусовой молитве: "Наш известный поэт Лермонтов испытывал сладость молитвы и описал её в стихотворении своем:
В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненья далеко -
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
("Молитва", 1839 г.)
Преподобный Варсонофий вспоминал и о Достоевском, о его встрече с преподобным Амвросием. Старец верил, что великий писатель спасся: "Достоевский, который бывал здесь и сиживал в этом кресле, говорил отцу Амвросию, что раньше он ни во что не верил.
- Что же заставило вас повернуть к вере? - спрашивал его отец Амвросий.
- Да я видел рай, как там хорошо, как светло и радостно! И насельники его так прекрасны, так полны любви. Они встретили меня с необычайной лаской. Не могу я забыть того, что пережил там, и с тех пор повернул к Богу.
И, действительно, он круто повернул вправо, и мы веруем, что Достоевский спасся".
Во время чтения этих строк, пылающих неземным огнём, Игорю на память приходили воспоминания о собственных видениях рая. И ему становилось сначала хорошо, а потом стыд накрывал темной волной. Как же так, билось в груди гулкими ударами сердца, как же я смог забыть, затереть в своем сознании черной пылью суеты − такие чудесные озарения! Невидимая сила бросила его к иконам, он положил сорок земных поклонов, до боли в спине, задохнулся, перевел дыхание, встал и не мигая засмотрелся на покойный огонек лампады. И тут, словно в кинотеатре на широком экране, стали возникать те самые картины рая, которые он видел раньше. Из ничего, из невидной пустоты, проступали чарующие картины, зовущие, требующие, наконец, внимания к себе и Подателю их.
А ночью, светлой и тихой, когда на черном бархате неба засверкала россыпь бриллиантовых звезд...
А ночью, в прозрачном, как в детстве сне, когда бабушка тихонько молилась, глядя сквозь толстые линзы очков то на него, то на иконы в углу...
Той ночью он снова летал на ангельских крыльях по безграничным, бездонным просторам, где красота была совершенной и вечной, живой и божественной.
Это всё для тебя, это всё тебе, звучало в сердце, отдаваясь в висках, выжимая нежданные слёзы из широко распахнутых глаз. И желание остаться там навсегда не казалось чем-то нереальным. Это было вполне естественное для человека желание вернуться домой. Домой!..
Сквозь пространство
Меня перенесла сюда любовь,
Ее не останавливают стены
У. Шекспир. Ромео и Джульетта
Она покинула мастерскую, как всегда последней, после третьего ворчания уборщицы. Проект цепко держал её, не позволяя отвлечься ни на минуту. Вписать здание культурного центра, перестроенного из старинного особняка, в общий архитектурный стиль района - это задачка нелегкая, особенно для такой дотошной художницы как Аня.
Ноги сами несли девушку по асфальтовой дорожке сквера, обрамленной стриженым кустарником самшита, мимо проплывали прозрачные тени прохожих. Звуки пропали, слились в нечто напоминающее шум леса; зеленые краски, разбавленные желтым, составили цветовой фон, по которому таинственный внутренний художник пропускал картины будущих фасадов, пейзажного обрамления с умилительными сценками семейного счастья. Только главный архитектор проекта один за другим отметал предлагаемые варианты, в ожидании пика вдохновения, на котором вспыхнет именно то, что сделает объект уникальным.
Вдруг на дорожке сквера появилась парочка молодых людей, они увлеченно выясняли отношения по-итальянски, то есть громко скандалили, энергично жестикулировали, не обращая ни на кого внимания. Да еще девушка в алом плаще двинула Аню плечом, вежливо извинилась, игриво улыбнувшись "ну вы же сами понимаете", и продолжила баталию. В голове Ани проскочила искра раздражения, а может и легкой зависти, и вместо ожидаемой вспышки вдохновения получила она удар невидимой молнии по виртуальному холсту, он треснул, разодрался пополам, а из неприятно-тёмной трещины сами собой всплыли сначала обрывки слов, потом кадры чьего-то фильма. В результате, архитектурные формы продолжили плавание в некотором отдалении, а на их расплывчатом фоне появилось весьма симпатичное пространство, залитое солнечным светом, в котором вполне комфортно себя ощущали необычные видом душистые цветы, раскидистые деревья, кудрявые кусты и шелковистая упругая трава под ногами. Сердце девушки затрепетало в предчувствии чего-то очень доброго, что должно произойти прямо сейчас, немедленно и обязательно.
И тут из-под лиан огромного дерева, напоминающего плакучую иву, вышел мужчина. Их с Аней разделял серебристый туман, ароматный и приятно-прохладный, сквозь его мягкие волны они шли навстречу друг другу, сближаясь очень медленно. Ей даже показалось, что они иногда отдалялись, будто невидимая сила препятствовала их встрече. Наконец, прозвучал мужской голос:
− Аня, знаешь, а ведь всё у меня случилось именно так, как ты напророчила.
− Надеюсь, ты не винишь меня в случившемся?
− Нет, что ты! Я тебе даже благодарен, ты меня подготовила к этому... гм, происшествию, поэтому и перенес удар судьбы на удивление спокойно.
− А что супруга? Она тебе ничего плохого не сделала? Ты не пострадал?
− О, что ты! Она была так счастлива со "свежим другом", что освободиться от брака со мной для нее было только в радость. К тому же новый муж оказался человеком весьма обеспеченным, с несчастливым браком за плечами, так что он обещал устроить их совместную жизнь на должном уровне. У них все нормально.
− Слава Богу, а то я боялась, что вернешься домой к закрытой двери с новым замком, и станешь бездомным и несчастным. Так что молилась я только об этом, чтобы они тебя не обидели.
− Честно сказать, я сам удивился и даже обрадовался, что так все прошло. Ну да ладно об этом. Ты-то как, моя пророчица? Не наломала там дров в обиде на меня?
− Да, могла ведь! Но опять же, у меня так все устроилось, что свободной минутки не было на разные там романчики. Не думала, что работа настолько меня увлечет и понравится. Знаешь, это очень приятно создавать красоту и дарить ее людям.
− Да ты же вроде всю жизнь этим занималась.
− Все-таки не в таких масштабах. А вообще-то да... Только картины меня интересовали, пока я их писала, а как сниму с мольберта и отставлю в сторону, так и забывала, будто они никому и не нужны. Наверное это от сомнения... в том, что они вообще кому-то нужны. В конце концов, это на сегодня лишь развлечение или, скажем, элемент престижа.
− О, мне эти сомнения очень хорошо знакомы! Сам терзаюсь, сам мучаюсь... Но как говорят умные люди − это как раз и является свидетельством того, что "не от человеков сие было".
− Да, да, я и сама это слышала и от бабушки, и от учителя своего Назара и даже от нашего священника отца Георгия. Только все равно картины, покрытые пылью - это одно, а огромные здания, в которых живут люди - совсем другое.
Пока продолжался разговор, они сблизились настолько, что стало возможным разглядеть черты лица и даже глаза.
− А глаза у тебя, Игорь, на самом деле серые.
− Я бы сказал, цвета закаленной стали. А какое это имеет значение?
− Так ты же мой Сероглазый Король! Помнишь, из Ахматовой?
− Ах, это все ваши девичьи мечты!
− Ну да, девичьи, и да − мечты. Но как видишь, они становятся реальностью.
− Насколько я помню, Сероглазый Король у Анны Андреевны умер, не так ли?
− Да, умер... Но как красиво! И поэтично! В конце концов все мы умрем, и это очень важно, чтобы красиво и спасительно. Да и рановато об этом думать, у нас столько еще дел впереди! ...Например, дочка сероглазая. Я уже сейчас люблю ее и даже иногда с ней разговариваю. Она у нас такая умненькая, красивая, потешная! Чудо, а не ребенок!