Готовясь к выпускным экзаменам в школе рабочей молодежи, я уже знал, что буду поступать в Ленинградский университет на философский факультет. Почему в Ленинградский, а не в Московский, точно объяснить не могу, но в то время я посмотрел фильмы «Коллеги», «Звездный билет», «Сережа» – там всюду был Ленинград, мне это нравилось – Нева, залив… Но, может, и не в них дело. Так или иначе, я собрал документы, послал в приемную комиссию университета и, получив вызов, в августе 1963 года выехал в Ленинград.
Думаю, что дала плоды придуманная мною система жизнеобеспечения. Это были первые годы после денежной реформы в 1961 году. Я жил на один рубль в день. Утром шел в столовую, на завтрак ел кашу или винегрет с чаем, на обед брал суп, котлету с картошкой или камбалу – тогда эта рыба была дешевой, чай или компот. Вечером тоже одно блюдо и чай. Хлеб был бесплатным – ешь, сколько хочешь, он всегда высился горой посреди стола. Можно было сесть за стол, взять чай и пить его с хлебом. Всегда стояли горчица и соль. Но один хлеб я не ел – всегда хватало еще на винегрет или кашу. Можно было также за тридцать копеек купить бутылку кефира или молока и батон за тринадцать копеек. Для молодого организма еда была вполне подходящей.
Еще в Челябинске я услышал имена Евтушенко и Вознесенского. Вознесенского показывали в каком-то документальном фильме в кинотеатре документального кино. Доходили какие-то слухи о Борисе Пастернаке, но глухо.
Вспоминается гостиница «Южный Урал», рядом – большой книжный магазин, и в нем маленькие книжечки уральских поэтов – Якова Вохменцева, Марка Гроссмана (синенькая в твердом переплете, в ладонь величиной). С любовью вчитываюсь в нее и нахожу какие-то нужные для себя слова, но в памяти, к сожалению, нет ни строки, а хотелось бы узнать сейчас, что же тогда меня в них волновало? Помню и книгу Валентина Сорокина, по которой его приняли в Союз писателей СССР. Рецензия на эту книгу заняла целый подвал в «Вечернем Челябинске». Так или иначе, но для меня очень важен сам факт присутствия этих книжек в памяти и в моей жизни того времени. В памяти остались те самые минуты, когда я раскрывал (открывал) эти книжечки. В то время они были для меня своего рода откровением.
Дополнение
Излагая более или менее последовательно события моей жизни в Челябинске, я кое-что выпустил из внимания, но рассовывать все эти мелочи по тексту не хочу, а приведу их здесь в виде беспорядочных заметок.
В Челябинске я впервые увидел троллейбус и трамвай. Впервые побывал в цирке. Цирк меня не увлек. Да я, кажется, за свою жизнь в цирке побывал не более пяти раз. Посещал и планетарий.
В первые годы моей жизни в Челябинске была обширная барахолка, где шла продажа подержанных вещей. Чего там только ни продавали! Я подолгу наблюдал за жизнью барахолки, видел разных нищих, в том числе и просто мошенников, косивших кто под слепого, кто под безногого.
Запомнился старик-татарин, игравший на дудочке татарские мотивы. Барахолка находилась на горе, неподалеку от кладбища, между цинковым заводом и районом ЧМЗ. Мимо барахолки проходило шоссе, которое за городом называли уже Свердловским. На окраине города стояли роща и большая татарская слобода, где стояла мечеть и по вечерам можно было слышать завывание муэдзина, созывавшего мусульман на службу. По этому шоссе, километрах в десяти от города, есть татарское село Казанцево. На кладбище этого села в 1988 году найдет упокоение моя мать. Об этом у меня есть стихотворение.
Когда я приехал в город, там был район, застроенный одноэтажными домишками и хибарами, назывался он Шанхай, наверное, за густую застроенность. Трудно даже вообразить ту трущобность, непролазную грязь и темень, которые там царили. Даже днем туда было страшно заходить. Но в семидесятые годы там выросли многоэтажные дома, и все это стало походить на город. Такой район был не единственный в городе.
В пятидесятые годы еще не редкость были концлагеря, которые располагались на окраине. Работа заключенных на стройках города была в порядке вещей. Когда мы, ученики СУ № 42, были на стройке на практике, рядом с нами работали под охраной и зэки.
В районе ЧГРЭС стояла тюрьма, и тут же поблизости находилась улица Свободы. Когда трамвай ехал мимо, кондуктор объявляла остановки: «Свобода» – следующая «Тюрьма», а обратно: «Тюрьма» – следующая «Свобода». Это было предметом мрачных шуток, но по-своему и приметой времени.
Очень любил бывать в зверинце. До Челябинска я нигде зверей не видел. Все звери были в клетках. Это было, конечно, ужасное зрелище, но я то время об этом не думал.
Иногда мы с Володей Кононовым купались в реке Миасс прямо в центре города. Не мы одни – народу купалось в реке уйма. Да, видимо, в этом месте вода была еще чистой.
Однажды брат повел меня на стадион, где происходил футбольный матч. Смотреть мы ходили на игру вратаря Хомича, приехавшего с какой-то командой. Игра мне понравилась и сама атмосфера стадиона тоже. Но это был единственный в моей жизни матч, который я смотрел на стадионе, а не по телевизору.
В Челябинске брат и Володька Кречетов (Летов) однажды в жаркий летний день встали в очередь к пивному ларьку, купили пива себе и кружку мне. До этого я ни разу его не пробовал. А когда попробовал, то удивился – чего они в нем находят? Теперь, когда я и сам покупаю пиво, я твердо могу сказать, что такого вкусного пива, как тогда, я никогда и нигде не пил. Вкус остался в памяти и поныне.
Позднее, когда я уже работал, брат водил меня в ресторан в центре города. Там мы пили бутылочное пиво, и я впервые познал, что дурь от пива хуже, чем от всего остального.
В ресторане стояли еще старорежимные швейцары, и музыка была такая, о которой теперь говорим «ретро». В то время я еще не понимал, что самое интересное – это люди. В то время было по шестьдесят с небольшим тем, кто родился еще в девятнадцатом веке. Странно сейчас думать, но в какой-то плотницкой бригаде с нами работал старик Рахим, он был 1897 года рождения, но в то время это еще не казалось древностью, хотя, конечно, его возраст и удивлял нас.
Во время работы резчиком по металлу на машиностроительном заводе я стал увлекаться кибернетикой, о которой что-то можно было вычитать в журнале «Наука и жизнь». Я стал наделять механизмы человеческими качествами, мне иногда начинало казаться, что механизмы-роботы действительно могут обладать душой. В этом я был близок к тому, что иногда начинал верить в театральные спектакли как в реальность. Потом, конечно, прошло.
Некоторое время мне случалось бывать, и довольно часто, в молодежном городке, где брат получил место в общежитии. Молодежным городком назывались несколько бараков-общежитий, где жили молодые рабочие. До сих пор помню лица многих из них. Иногда я играл с ними в волейбол, случалось вместе выезжать на загородный отдых, на какие-то озера в области. Озера там в основном соленые, и плавали в них какие-то непривычные для моего глаза сикарахи.
Почему-то запомнилась кастелянша какого-то общежития татарка Физа, пожилая, но не лишенная привлекательности для холостяков. Долгое время собирался написать о ней рассказ, но пока не собрался.
В одном из таких общежитий первое время жила моя мать, когда она приехала в Челябинск. Она устроилась уборщицей на завод и была этой работе рада, потому что в родном селе она вообще ни рубля не получала.
Два слова о самом облике Челябинска. Когда я жил там, мне нравились дома-многоэтажки, обычные дома без архитектурных ухищрений. Я в то время был ненавистник всего старого, и старые одноэтажные и двухэтажные дома мне не нравились. Мне казалось, что там, за глухими засовами, все еще живет что-то старое, отринутое революцией. А я верил в построение светлого будущего – социализма и коммунизма. Теперь же вспоминаю с какой-то грустью тихие уютные улочки старого города и даже архитектура послевоенного времени приобрела какие-то привлекательные черты.
Некоторое время изучал жизнь тех, кто обретался у церковной ограды. Бывал и на крестном пасхальном ходе. Но церковь интересовала меня не сама по себе, а теми людьми, которые возле нее кормились. От них веяло старой нищенской Россией, не Россией вообще, а именно – нищими, юродивыми, каликами перехожими.
Тогда я увлекался народными песнями, и все это вместе сливалось у меня в единую картину, которую я застал еще живой.
На этом, пожалуй, свое «дополнение» завершу и перейду к Ленинграду.
Ленинград
Университет
Заканчивая школу рабочей молодёжи № 21 в Челябинске, я размышлял, куда поступить учиться. Мысли у меня были самые странные. Я думал о философском факультете в Тбилисском университете. В то время я читал Сулхана Саба Орбелиани и грузинская культура была привлекательна для меня. Само собой, конечно, что и «Витязь в тигровой шкуре» тоже входил в моё сознание. Думал также и о Ташкентском университете, хотя не знаю, был ли там философский факультет. Я читал Алишера Навои, поэма «Лейли и Меджнун» очень мне нравилась, и восточные мотивы жили в моём сознании. Были и другие мысли, но верх над всем взял Ленинград. Наверное, решающее значение в пользу этого выбора имел фильм «Коллеги». Тогда ещё прошёл фильм «Серёжа» по роману Веры Пановой, где роль Серёжи играл юный Николай Бурляев. В этих фильмах был представлен образ города таким, что мне захотелось в нём жить и учиться. Я послал документы на философский факультет Ленинградского государственного университета, получил вызов на экзамен и в августе 1963 года стал абитуриентом.
Сойдя с поезда на Московском вокзале, я сдал чемодан в камеру хранения и вышел на Невский проспект. Вечерний город был душен, полон праздношатающихся молодых людей. Пройдя пешком весь Невский, я вышел к Дворцовому мосту и остановился у каменного парапета.
Тут я стал свидетелем разговора компании юношей из трёх или четырёх человек.
– Пойдём на Невский! – сказал один.
– Да чего там делать?! – воскликнул другой.
Они постояли минуту-другую, препираясь, идти или не идти на Невский, и вяло тронулись в сторону Дворцовой площади. А я удивлялся нелепости, как мне тогда казалось, вопроса: «Чего там делать?!» Как «чего», думал я, это же Невский проспект, там много чего можно делать и даже если вообще ничего не делать. Конечно, для тех, кто здесь вырос, реакция нормальная, а для меня, ошеломлённого такой концентрацией красот, это казалось диким.
Ночь я провёл на Московском вокзале. На следующий день поехал в гостиницу «Россия» и устроился там. Запомнился вестибюль гостиницы, наполненный китайцами, в то время была ещё популярна песня «Москва – Пекин»… Дружба между народами была очевидной. Получив номер на каком-то из верхних этажей, я подошёл к окну и очень удивился. Из окон открывался вид на пустырь, за которым дымились какие-то трубы, были видны железнодорожные пути, по которым перестукивались вагоны. В общем, я решил, что гостиница находится где-то на окраине, в промышленном районе, но уже через три года на этом пустыре вырос студенческий городок, куда и я переселился. Ну, а сегодня и вовсе никому не пришло бы в голову, что гостиница «Россия» находится на какой-то окраине. Этот район давно уже обустроен, а город отодвинул свои границы далеко на юг и на юго-запад. Но возвращаюсь в 1963 год.
В гостинице я прожил сутки. Уже через день мне предоставили место в университетском общежитии, в знаменитой «шестёрке» на Мытнинской набережной. Место замечательно тем, что рядом были все знаковые учреждения города: за Невой – Эрмитаж, Адмиралтейство с Исаакием, стрелка Васильевского острова с Ростральными колоннами, здание биржи, Пушкинский Дом, Петропавловская крепость. И всё это вблизи университета.
Университет просто очаровал меня – и здание Двенадцати коллегий, и филфак, но особенно здание философского факультета, в котором когда-то был биржевой Гостиный двор, построенный в стиле всех гостиных дворов России, с итальянской аркадой по периметру здания, под которой приятно пройтись.
Был жаркий август. Начались вступительные экзамены. Тревожная, но весёлая пора светлых надежд. Будущее рисовалось в каком-то романтическом ореоле.
Мне дали место в большой комнате человек на шесть на шестом этаже. Окна этой комнаты выходили на Неву, с видом на Зимний дворец и стрелку Васильевского острова. Пока я был абитуриентом, в этой комнате жил Виктор Михайлов. Археолог, он был наполовину якут и, по-моему после третьего курса уехал к себе в Якутию. В августе, пока я сдавал экзамены, он жил в комнате и к нему приходили разные интересные люди, из которых я запомнил гватемальского поэта Роберто Обрегона Моралеса, широко печатавшегося в том числе в «Иностранной литературе», друга Андрея Вознесенского, посвящавшего ему стихи. Этот поэт потом был убит стрелком при его нелегальном переходе через гватемальскую границу. Среди других запомнился студент-историк третьего или четвёртого курса Слава Баранов, человек редкой исторической начитанности. С ним я встречался не однажды уже после окончания университета, пока он не исчез из виду. Он был интересен тем, что отдавал должное американским победам на Тихом океане, считал, что без американского вклада мы бы войну не выиграли. Аргументации его я не помню, но в то время у меня не было оснований сомневаться в его знаниях. У него была очень своеобразная манера разговаривать. Он говорил быстро-быстро, шепелявя и наседая на собеседника так, что трудно было вставить в его речь какую-нибудь реплику. В моих глазах он обладал значительным авторитетом, по крайней мере на первом курсе. В этой комнате, дальней по коридору, я жил на первом курсе с Борисом Макаровым, а этажом ниже под нами жил мой друг Слава Соломонов. В том, что я решил поступать на философский факультет, был некоторый авантюризм. Всё-таки знания, полученные мною в ШРМ № 21 в Челябинске, были весьма скромны. Немецкий язык я учил по самоучителю и вообще мог не сдать, история – предмет, требующий обширных познаний. Единственное, в чём я был уверен, это сочинение. У себя в школе я за сочинения получал всегда 5/5, в крайнем случае – 5/4. Первая оценка – за литературу, то есть за содержание и композицию, а вторая – за русский язык, который, по моим понятиям, я знал хорошо. Я, конечно, заблуждался. Более или менее мне удалось подтянуть свои знания по русскому, когда я стал работать в издательстве, где без справочника Розенталя я не мог и шага ступить. И теперь уже, перечитывая свои ранние записные книжки, я вижу ошибки против правильного написания. Экзамен по сочинению нанёс моему самомнению сильный удар – я взял свободную тему и получил за литературу «удовлетворительно», оценку по русскому теперь уже не помню. Все остальные экзамены – по немецкому языку, по русскому устно, по истории я сдал, как ни странно, на «хорошо».