Я легко запоминал и подсказывал ей там, где она запиналась. Как знать, может быть, именно эти первые уроки и определили мое будущее.
В раннем детстве был у меня закадычный друг Шурка-Жа-май. Жамай – прозвище, приклеившееся к нему потому что он вместо «не замай», то есть «не трогай», говорил «не жамай». Вот и стал Жамай. Мы с ним были не разлей вода, но после первого или второго класса его семья выехала из Хомутовки и увезла его тоже. Для меня это была настоящая трагедия. Я плакал, обняв Шарика, добродушного лохматого желтошерстного пса, нашего общего друга и говорил ему что-то вроде того, что вот остались мы с тобой вдвоем, а Шурка уехал.
С Шуркой Жамаем у меня связаны два памятных эпизода. Когда мы с ним подружились, он еще жил с матерью в деревне со странным названием Абиссиния. Недалеко от Хомутовки, сразу за оврагом. Она стояла между барским домом, в котором теперь была больница, и барским садом. Полагаю, когда-то там жили дворовые люди и было их дворов двадцать. Я же застал дворов семь, и все они уже расселились. В одном из них и жил Жамай с матерью. Однажды мы с ним обнаружили у него в доме хозяйственное мыло, куска два, а может, четыре. Это было целое богатство. Не знаю зачем, но нам пришло в голову это мыло разрезать. Процесс резанья нам так понравился, консистенция мыла – мягкая, слегка просвечивающая – нам очень нравилась, нож входил в материал мягко, приятно. И мы все мыло порезали на кусочки размером с сахар-рафинад. Когда его мать пришла и застала нас за этим занятием, она устроила ему трепку. Мне ничего не было.
Другой памятный эпизод более драматичен: больница стояла на отшибе и снабжалась водой из речки. Обычно воду возил водовоз на быке. Быка он запрягал в бестарку – телегу, в которой возят зерно, она похожа на корыто, а еще больше на гроб. В середине этой бестарки была укреплена огромная бочка. Возница сидел впереди на специальной лавочке, а мы попросились прокатиться, он разрешил, и мы сели на задний борт лицом вперед. Пока бык шел шагом, все было хорошо, но мужик огрел его кнутом, бык рванул, я вылетел из бестарки и грохнулся о землю затылком. С трудом встал, голова не двигалась и смотрела только в небо. Так с головой, повернутой к небу, я осторожно, не видя земли и боясь оступиться, дошел до дома. Мать была на работе в поле. Ко мне подошел сосед, Володька Чепеляк. лет на шесть-семь старше меня, стал меня учить: «Витя, а ты вот так делай, поворачивай голову влево и вправо, и говори: «кудель-кудель-голова! гудель-кудель-голова!»». Я и крутил головой. В стороны голова стала поворачиваться, а вниз никак, земли не вижу. Потом пришла мать, нашла меня в сарае, на погребе, и повела в больницу. Там что-то сделали, намазали чем-то шею, может, йодом. И через какое-то время голова встала на место.
Два слова о быках. С быками у меня связаны тяжелые воспоминания. Однажды ночью бык запорол дядю Колю Отдельнова, работавшего конюхом в колхозе. Бык был в ведении конюха, в отдельном стойле. Бык был страшным, его все боялись, и признавал он только дядю Колю. А тут он пришел к быку часа в три ночи. Хотел корму подбросить, а тот не признал его. До тех пор его держали, потому что он был хороший производитель, а после этого случая свезли на мясокомбинат. Дядю Колю хоронили с большим почетом, на машине, этого никто не удостаивался. На ступеньке, у кабины, стоял его средний сын Володька, и я по глупости своей ему немного завидовал.
Другой случай помню, как раз связанный с тем самым больничным быком, на котором возили воду. Он бежал по селу, загоняя всех с улицы во дворы. Наверное, нужно быть испанцем, чтобы это нравилось. Такое удовольствие не для всякого. Хотя мы не были трусами.
Был такой случай. Однажды волки зимней ночью утащили у соседей кобеля по кличке Грозный. Волки разорвали его и тащили полем. Мы нашли застывшие вытянутые в поле кишки. Мне тогда было лет двенадцать или тринадцать. И вот мы, несколько бесшабашных голов, взяв в руки кто нож, кто топор, встали на лыжи и решили догонять этих волков. Мы прошли километра три по следам волков, начало смеркаться, и мы вернулись. Думаю, что мы были отважны, но еще более невежественны. С дикими зверями мы вообще сталкивались мало и чаще всего, пожалуй, могли увидеть или услышать именно волков, иногда лисицу. Но однажды по селу странным образом прошел слух, что через поля бежит осел, зрелище небывалое. Наконец мы узнали, что осел где-то на лугах под барским садом. Мы, пацаны с нашего конца Хомутовки, понеслись туда смотреть зверя. Когда мы прибежали, то увидели следующую картину: в глубоком месте нашей речки, а ширина ее здесь была метров шесть-семь, плавает молодой лось, на голове которого по два отростка с каждой стороны. По берегам реки с той и другой стороны толпа зевак – и детей, и взрослых. Все орут, машут руками, а какой-то ушлый мужик пытается его заарканить. Ему удалось накинуть петлю на рога, но затягивая ее, он сломал рога с одного бока. От боли лось рассвирепел, рванул из воды прямо на нас с другом, и мы кинулись бежать по тропе через болото. Лось ринулся следом, и я, чувствуя его за спиной, бросился в сторону, ничком в болото, и в этот момент услышал и, кажется, увидел, как лось ударил перед собой копытами и, не видя уже перед собой никаких помех, пошел легкой рысью через болото, потом через овраг, в поля.
Как тут не подумать, что какая-то сила хранит меня. От копыт меня отделяла какая-то секунда, может быть, доля секунды. Потом говорили, что лось бежал из Воронежского заповедника.
К слову сказать, в другой раз я спасся вот так же в болоте от Герасьмича, однорукого соседа-мужика, гнавшегося за мной. В последний момент, когда уже он собирался схватить меня, я, как от лося, шарахнулся от него в болото, куда уже он не побежал за мной. Но если бы он достал меня, мне бы пришлось худо. Мужик он был злой и крепкий, а я чем-то обидел его сына, Витьку Головачева.
Чем я обидел его, не помню, что-то обычное, детское. Но детские обиды бывают сильные. Герасьмич работал завклубом, были у него и недоброжелатели. Много позже я узнал, что его нашли мертвым в нашей речке. Возвращался он из клуба поздно ночью, кто-то подстерег его…
Летом на детское население ложились разные обязанности. Мне, например, приходилось вскапывать лопатой нижний огород – это десять соток. Земля у нас рыхлая, рассыпчатая, копается легко, но десять соток для пацана – это, конечно, работа.
Летом – прополка огорода, полив огурцов и помидоров. Помидоры поливать легко, им нужно не очень много воды, главное, чтобы лить воду под корень. А вот огурцы требуют воды много, они водохлебы. Носишь, носишь воду – конца-краю нет. Меня эта работа весьма утомляла, и я мечтал приобрести рабочую специальность, чтобы не заниматься ни земледелием, ни садоводством.
Приходилось участвовать в сенокосе, потом ворошить траву, чтобы она лучше просохла, потом убирать сено в сарай (на сеновал). Траву мы косили на своем лугу, который был за нижним огородом. Соответственно убирали сено вязанками, через плечо. За лето удавалось сделать два покоса. Этих двух покосов почти хватало корове на зиму. Из скотины у нас обычно было несколько овец, коза или две. Корма для них заготовляли разные – мне приходилось собирать в поле повитель в мешок, сушили ее, это было подспорье. Подкашивал, где мог, разную сорную траву – все шло в дело. По весне лет с десяти-одиннадцати ходил за сохой, помогал перепахивать огород и нарезать борозды для картофеля, приходилось вести лошадь под уздцы, а когда мать вела лошадь, я шел за сохой. Потом, обычно это в июне, мы резали торф, штабелевали его, а осенью вывозили уже сухой, складывали в сарай. Заготовка торфа на зиму – самая трудоемкая работа, но главная сложность тут не в самой работе, а в том, чтобы найти этот торф. За многие годы торфодобычи все луга изрезали, и приходилось искать торф в каких-то дальних бараках, да и там все быстро иссякало. Ни дров, ни угля к нам никто не завозил, а если бы и привез, то денег на это все равно не было.
Копейка давалась тяжело. Заработка как такового не было. Мать ухитрялась выгнать самогонки, которую все же можно было продать за десять рублей пол-литра – это еще до реформы 1961 года, а после реформы это был рубль. Запомнился такой случай. Зимой мы шли огородами из школы, трое или четверо мальчишек, дул легкий ветерок, и по земле тянула небольшая поземка. И тут я разглядел торчавший из-под снега уголок розовато-синей десятки с портретом Ленина. Я обрадовался находке, непонятно откуда прилетевшей, похвастался, а парень из соседней деревни, по прозвищу Исай, попросил: «Дай взглянуть!». Я и дал. А он схватил бумажку – и удирать с ней. Слава Богу, сосед мой, Иван Зебрев, он был на четыре года старше меня, помог отнять ее. Радости моей не было предела.
Иногда, конечно, когда закалывали боровка, мать продавала мясо, потом сдавали на мясозаготовку бычка, какие уж там были деньги – не знаю, но надо было и валенки валять, и какую-то одежонку справлять. Все требовало денег. Подработать было негде. Однажды со станции «Хлудово» приехал какой-то подрядчик и стал вербовать молодежь на заработки. Нужно было под фундамент рыть ямы. Ребята постарше набились в кузов, я тоже забрался, мне было лет тринадцать или четырнадцать. Это была, конечно, дармовая рабочая сила. Подрядчик сообразил, что парни к вечеру все выкопают, он им выдаст что-то наличными, а сам закроет наряды как надо.
Кирич, которому я в 1947 году из-под печки бросал свеклу, получил задание и предложил мне помогать ему. Я по наивности решил, что если я буду копать, то и мне заплатят. Но подрядчик увидел меня и отобрал у меня лопату, сказав, что я еще молод работать. Как ни крути, а самогонка была наиболее надежным способом заработать. Правда, и с этим было непросто. Гнать запрещали, ловили. Обычно определяли по дымку – дымок самогоном пахнет. Приходилось гнать в ночное время, под утро.
С малых лет мы, мальчишки, летом пасли своих и соседских телят. Пасли по оврагам и по обочинам большака. Это было самое счастливое время, когда мы жили в окружении природы и наблюдали ее жизнь в течение всего дня. Взлетит ли птица, мы уже соображаем, что там у нее должно быть гнездо. И соревновались между собой, кто больше знает гнезд. И в этом я не знал равных, иногда доводя счет до пяти десятков.
Обычно мы брали с собой географические карты и целыми днями играли с этими картами, в основном, «найди то», «отгадай это». И если у меня есть какое-то представление о географии, то оно, конечно, с той поры. Пересказывали друг другу кто что читал. Забавно, что первоначально мне слышалось вместо «Тихий Дон» – «Донкий ход». «Тихий Дон» я прочитал с большой охотой, а с «Дон Кихотом» у меня складывались отношения более сложно.
Надо сказать, что значительное время мы пасли телят вдоль «большака», и «большак», большая дорога вошли в мое сознание как некая метафизическая составляющая всей нашей жизни, вплоть до того что до сих пор, то есть через полвека, я вижу этот большак во сне.
Одно время у меня было странное увлечение – ловля сусликов. Не знаю, в том ли дело, что сусликов развелось слишком много, а их было действительно много, или в чем еще, но помню, кто-то заработал на сусликах приличную по деревенским меркам сумму и мать ставила его в пример: «Вон сколько заработал». За шкурку суслика платили от тридцати до пятидесяти копеек в ценах до реформы 1961 года, то есть после реформы – три-пять копеек. Я с друзьями-приятелями занимался ловлей сусликов, но капитала на них не сколотил.
Процедура ловли сусликов заслуживает некоторого внимания. Обычно это так: сначала слышишь свист, присматриваешься и видишь столбик у норки. Примечаешь нору и начинаешь носить из оврага воду ведро за ведром и льешь ее в нору. В каждую нору льешь по несколько ведер. Один льет, а другой наготове держит руку у норки. Как только покажется в воде голова суслика, тут же хватаешь его за шею, а дальше – удар о землю с размаха, и суслик готов. Работа адская, как раз для бессердечных детей, но тогда мы над этим не задумывались. Вообще суслик зверек хитрый, у него есть и отнорки, через которые он уходит. А бывает, он встанет головой вниз и держит воду. Но в конце концов он все же не выдерживает, вылезает. Иногда случалось до двадцати восьми ведер в одну норку лить. Это работа не для ленивых. Наверное, в стране была какая-то кампания против сусликов, подобная той, что была в Китае против воробьев.
Поскольку в доме мужика не было, то я рано стал помогать матери. В одиннадцать лет начал с матерью резать торф, тогда же покрыл толем крышу. Крыша у нас была железная, но уже проржавевшая. Мы с матерью решили, не снимая жести, покрыть сверху. А в тринадцать я совершил вообще дело, за которое редкий мужик возьмется. Я перестроил в доме русскую печь. Не знаю уж, как доверилась мне мать, но печь я сделал.
У нас стояла огромная русская печь, у которой плохо прогревался под, соответственно, плохо пропекался хлеб. А у кого-то (не помню теперь у кого) была очень хорошая печь. Я снял с нее все размеры и изготовил с нее точную копию. Сложил, конечно, не очень ровно, но нужного результата добился. Была одна сложность – когда стал делать своды, то свод не получался, кирпичи не держались. Через двор от нас жил старик Мельян, сам печник. Мать подошла к нему: «Мельян, подскажи мальчишке, как сделать?!». Мельян сказал ей: «Раз сделает – развалится, другой сделает – развалится, на третий – сама подскажет!». Так и вышло – на третий раз я сообразил, что надо сделать замковый камень. И все встало на свои места. Этой печкой я гордился, да и сейчас горжусь. Но, помню, когда я приехал в деревню на каникулы, то со всей ясностью увидел, что кладка кривая. Но это не мешало печке работать, и мама была очень довольна ею.
Моя хозяйственность имела и курьезные воплощения. Однажды с дружком мы в школе из собственного класса унесли помидорную рассаду.
Я высадил ее в своем огороде и хотел порадовать мать, но, когда она вернулась с работы, она уже знала, что я взял у директора рассаду. Пришлось все выдернуть и отнести в школу. Я говорю «взял», хотя получается, что украл, но только у нас не было ощущения, что мы воруем рассаду.
Вообще, в школе я поначалу был юннатом, то есть юным натуралистом, работал в огороде у директора. Соответственно, я знал, где что растет. Однажды взрослые парни послали Юрку Лопухова (собственная фамилия – Рябчиков, Лопухов – подворная кличка) и меня в школьный сад за дынями, а сами дожидались нас на горе у барского сада. В потемках мы с ним нарвали кабачков и нанизали их на длинную железную трость, принесли. Понятия «кабачки» у нас не было. Мужики решили, что это какие-то кормовые дыни, и послали нас снова. Во второй раз мы принесли то, что надо.
Лазание по садам и огородам у нас почему-то не считалось большим грехом, а, напротив, делом мужской доблести. Разумеется, если кого-то накрывали в саду, то за это не хвалили, но сколько-либо серьезных последствий не помню.
С садолазаньем у меня однажды вышла большая оплошность. Мы шли, несколько мальчишек, по деревне, решили к кому-то залезть в сад, а я почему-то не захотел и спокойно шел по селу. Между тем их там шуганули, и они все разбежались, а поскольку я никуда не убегал, то меня поймали и отвели к матери. Мать меня шибко побила. Ни за что. А потом бабы сказали ей, что Витька не при чем. У меня все это осталось в памяти, хотя я никогда на мать не обижался. А мать переживала за то, что побила меня зря. Уже когда ей было лет семьдесят, я навещал ее в Челябинске в больнице, вот тогда она мне призналась: «Сынок, не обижайся на меня, я ведь зря тогда тебя побила!». – «Да ну, мам, какая ерунда!» – постарался я успокоить ее, чтобы не переживала об этом.
Но помню и такое: ночью мы с дружком забрались в сад к мужику, который спал в саду, нарвали яблок и поехали в Моршанск продавать. Продали железнодорожным рабочим и купили по три или четыре буханки хлеба. Возможно, рабочие и не очень нуждались в наших яблоках, а просто решили помочь пацанам. Дома хлеба как раз не было, и наш бизнес оказался кстати. Родители не спрашивали нас, какие яблоки мы продали, думаю, они догадывались.