Не понимая, что произошло, он пошарил рукой по траве, опираясь на нее, попытался встать, согнув левую ногу, но от огненной боли в ступне потерял сознание и упал лицом в мокрую грязь...
Грохот выстрела прокатился над рекой, ударившись о другой берег, ответил эхом и растаял в необъятных просторах тайги...
Все так же несла прозрачно струистые воды река, так же летели по небу на север лохматые облака, ветер шелестел хвоей и перебирал зелеными листочками на белокожих березах.
В кустах на берегу размеренно тенькала суетливая птичка. И темнела на краю черной грязевой лужи скорченная фигура человека, лежащего в странно неудобной позе...
Человек дышал тяжело, со свистом воздуха в крепко сжатых зубах, и пальцы правой руки, сжимаясь, царапали грязь ногтями. Он был в беспамятстве.
...А в его голове быстро, быстро сменяя друг друга, пришли, затеснились картины из детства и юности - из прошлой, кончающейся жизни...
...Вот ему три года, и они со старшим братом идут на запретные озера, чтобы купаться с остальными дворовыми ребятами. Он никого из них не помнит, но слышит треск прозрачных крылышек стрекозы, пролетающей мимо, чувствует зной и запах разогретой воды и разопревших корешков осоки, торчащей сплошным ковром из кочек и влажных промежутков между ними, слышит бульканье грязи, по которой бредет братишка, почти захлебываясь ею, а на плечах у него сидит Артур и смотрит вперед, когда же закончится эта глубокая черно-маслянистая жижа...
Потом, возможно, в тот же день разгневанная мать по каким-то приметам узнавшая об их купании, колотит мягким тапком старшего брата по заду. Тот ревет и просит прощения. Артур тоже плачет и за это получает свою порцию шлепков...
Чуть погодя они на улице, едят хлеб с маслом, посыпанный сверху сахаром, изредка вытирая непросохшие еще слезы. В лицо светит теплое, большое, заходящее солнце...
... Зима. Ему десять лет. И он перед выпиской из больницы, в которой пролежал несколько месяцев, идет гулять. Снег хрустит и искрится под ногами. Высокий берег, укрытый плавными, изогнутыми складками ковровой шубы синеватого, в тени, снега. И солнце над ним - золотое, ясное и лучистое среди синего, почти темного, глубокого неба...
...Вот уже ночь, и ветер с моря холодит, и толпа призывников, строем, не в ногу бредет по пирсу к невидимому катеру, который должен их переправить на остров в большой бухте. Запах соли и водорослей, и чуть неспокойно на душе. Начало службы...
А вот вечер по случаю окончания университета. Он здесь гость, хотя начинал учиться с этими нарядными девушками парнями вместе на дневном, но заканчивает уже как заочник. Банкетный зал, звуки музыки из большого зала, и он словно посторонний, сидит и решает - кто с кем пришел, и кто в кого влюблен. Всплеск музыки за перегородкой, и потом темнота, и он провожает смеющуюся Ольгу, и она, держа его за руку, говорит: "Я тебя никуда не отпущу. Квартира сегодня свободна, мы можем быть одни хоть до завтрашнего вечера. А тебе в твое общежитие уже не добраться. Автобусы не ходят"...
Он хочет ей возразить, что он и пешком может, столько раз ходил, но молчит, а она смеется и, обнимая, крепко прижимаясь, влажно целует в губы, щекочет языком.
И, наконец, он видит старичка-тунгуса, сидящего на корточках, опершись худой спиной о дрожащий борт машинного отделения, и ему становится грустно и даже тоскливо - старичок такой маленький и одинокий...
... Солнце, появившись на небе словно растопило тучи , и к вечеру небо очистилось, оставив прохладный ветер.
... Очнувшись от холода, Артур еще услышал свой бессознательный стон и, ворочая во рту сухим и распухшим языком, преодолевая бешеную боль, приподнялся на руках и глянул на ноги. Из левого сапога из небольшой дырки, после невольного движения ногой, медленно пульсируя, выливалась на грязь черно-красная кровь и стояла лужицей. Он почувствовал в сапоге мокроту и хлюпанье , и понял, что голеностоп разбит вдребезги, и что сапог ему не снять: разбухшая портянка заклинила.
Артур полежал, громко и натужно втягивая воздух, сжатыми губами, так что получался всхлип. Каждое движение причиняло невыносимую боль, после которой все тело сотрясала волна озноба. Повернув голову, он увидел лежащее рядом ружье. Очень хотелось пить. "Это финиш", - пробормотал он непроизвольно, тревожащую, бьющуюся в голове мысль.
Опираясь на руки, чуть толкаясь правой ногой, Артур, превозмогая боль, пополз по тропе к рюкзаку.
Он стонал, скрипел зубами, но двигался к цели, оставляя на тропе кровавый след.
За поворотом раненый увидел лужицу и, припав к воде, долго пил, поскрипывая илом и песчинками на зубах.
Смочив лоб, он почувствовал жар на коже и лег рядом с лужей, отдыхая. ... Солнце, спустившись, садилось за снежные вершины. Похолодало. В левом сапоге, когда он чуть двигал ногой, перестало хлюпать, и, похоже, кровь перестала идти. Но поднялся жар, и Артура тряс озноб.
Полежав немного с закрытыми глазами, он заставил себя оторваться от земли и вновь пополз, вскрикивая от боли и, матерясь обессиленным полушепотом. Крови на следу не было. Солнце коснулось вершин и почти видимо, стало погружаться в пучину за горами.
Река, под невысоким берегом шумела быстрым течением, оттеняя плеском воды, тишину наступающего вечера...
Наконец, дрожащий, обессиленный Артур подполз к рюкзаку, с трудом, чуть не плача, преодолевая уже становящуюся привычной невыносимую боль, достал из рюкзака спальник, брезент, полиэтилен, морщась от боли, обмотался ими, как мог и, положив рюкзак под голову, замер, затих, согреваясь...
...В забытьи ему казалось, что он слышит голоса, скрип телеги и, прибавляясь, появился вначале едва различимый шум мотора. Но звук нарастал, приближался, и вдруг человек понял, что слышит, действительно слышит звук лодочного мотора с недалекой, как оказалось, реки!
Артур приподнялся на руках, и в вечерней прохладной тишине, слушал гул мотора, проплывающей под берегом, в ста шагах от него, лодки. Он стал шарить руками в поисках ружья, но вспомнил, что оставил ружье там, где произошел этот нелепый случай. Он пробовал кричать, слыша удаляющийся гул мотора, но вместо крика, услышал свой стон. Он бил кулаками по земле, скрежетал зубами...
Потом заплакал, и в это время моторка, завернув за поворот реки, почти смолкла. Еще какое-то время далекий звук эхом отдавался от другого берега, но постепенно затих...
"...Все пропало, - шептал он, вытирая слезы грязными руками. - Это был единственный шанс, и я его упустил". Он уронил голову на прохладную землю и плакал, горько всхлипывая.
Он хотел умереть и боялся смерти. В голове мелькали обрывки мыслей: "Я еще молодой... Я ничего еще не сделал... Но у меня никого здесь нет, и меня даже искать никто не будет... Никто не знает, где я"...
Он обессилел от боли и переживаний и стал терять чувство реальности...
И вдруг в его помутившемся сознании всплыл, вспомнился прочитанный в журнале "Охота и охотничье хозяйство" случай из жизни тунгусов-охотников где-то на Севере.
"Заезжая на промысел, охотник вместе с оленями и нартами попал под лед. Стоял мороз тридцатиградусный. И пока он ловил обезумевших оленей, пока запрягал в нарты, одежду его и сапоги полные водой заковало льдом. Он свалился в нарты и пугнул оленей, которые домчали его до избушки. Он вполз внутрь, развел огонь в печи и упал рядом, гремя льдом...
Вскоре избушка нагрелась, и лед на охотнике растаял, но ступни он отморозил, и началась гангрена. Тогда напившись спирту допьяна, он отрезал себе ступни и, передвигаясь на четвереньках, сделал себе чулки из ичигов и закладывал туда лечебные травы. Этим он спасся..."
"Спасся - билось в сознании полумертвого Артура. - Но ведь я тоже могу спастись. Надо только не паниковать и бороться до конца. Есть шанс,- ведь у меня только одна ступня оторвана... Ведь сейчас не зима..."
Эти бредовые мысли придали ему сил. Он освободился от спальника, брезента и полиэтилена, запихнул, торопясь, все это в рюкзак, влез в лямки и, дрожа в ознобе, пополз назад, к ружью. Конечно, он пробовал подняться, но при неловком движении, падал от боли, как подкошенный...
Сапог, полный крови, с разбухшей портянкой был как мягкая шина, и потому Артур мог ползти...
Солнце давно закатилось на западе, и сумерки сменились ночным полумраком, когда Артур дополз к ружью. В кармане рюкзака оставалось три патрона, и он знал, что будет делать...
"Если лодка поплыла вверх по течению, то она рано или поздно будет плыть вниз, туда, откуда она пришла. Я должен выползти назад, на берег и ждать, а когда лодка появится, буду стрелять"...
Эта мысль его воодушевила. Перед ним была цель, и стоило побороться за жизнь...
Нога разбухла и болела непрерывно. Озноб не проходил. При малейшем движении острая режущая боль пронзала тело и мозг. Теперь, время его жизни тянулось трагически медленно...
Передохнув, по маленькой лощине, к счастью, без зарослей стланика, он тронулся к реке, огибая попадавшиеся по пути чахлые березки. Ползти вниз, было немного легче.
...Серые сумерки, к полуночи сменились холодной светлой ночью. Над лесом взошла полная луна, похожая на серебряную монету, полу-стершуюся от времени...
...Волк-самец, живший в этих местах уже несколько лет, отлежавшись за день в зарослях кустарника недалеко от норы, где жили волчица и пятеро маленьких волчат, отправился легкой трусцой на охоту вниз по распадку, по направлению к реке. Ночь была светлая, и острые глаза зверя хорошо видели далеко впереди, но и по бокам...
Пробегая крупным сосняком, на южном склоне распадка, волк услышал копошение, там, в кроне раскидистого дерева, большой птицы и остановился. Неотрывно глядя вверх, различая темный силуэт глухаря, он, подбежав к сосне и поднявшись на задние лапы, поскреб когтями по шершавой толстой коре. Глухарь зло закрякал, но, повозившись, успокоился и затих...
Волк тронулся дальше.
Выйдя на тропу, по которой уже давно никто из двуногих не ходил и не проезжал верхом на ушастых и рогатых животных, хищник все той же рысью бежал навстречу ветру, изредка останавливаясь и принюхиваясь.
Вдруг его чуткий нос уловил запах свежей крови и еще чего-то, пахнущего остро, едко и опасно. Волк подобрался, шерсть, не успевшая еще до конца перелинять, поднялась неровным ежиком, на загривке, и он, пустился легким, машистым галопом по тропе, навстречу запаху. Но, доскакав до места, где на тропе, несколько часов назад, раздался этот роковой выстрел, он резко затормозил, отпрыгнул с тропы и, тихонько зарычав, оскалился, сморщив нос, обнажив белые зубы и острые клыки.
Он вновь принюхался и, вздрогнув, услышал незнакомый шум, шуршание по траве. Глаза его блеснули зелеными огоньками. Хищник, напружинился, и легко переступая сильными длинными ногами, стал по дуге из-под ветра обходить место где, то замирая, то возобновляясь, с шумом полз кто-то, большой и неосторожный.
Вдруг из полутьмы раздался стон, и волк от неожиданности прыгнул в сторону. Он узнал голос двуногого существа, который слышал на этой же тропе уже несколько раз...
Однако, голод и любопытство толкали волка навстречу опасности, а запах крови, который он сейчас ощущал явственно, удерживал его от бегства. К запаху крови и мокрого кострового дыма примешивался волнующий запах физического страдания...
Звук ползущего по траве тела затих, но волк, уже обойдя человека по суживающейся спирали, слышал его громкое, воспаленное со всхлипами, дыхание.
Наконец, сквозь кусты он разглядел человеческое тело, лежащее ничком, неподвижно. Только по громкому дыханию было ясно, что человек еще жив. Волк прилег на живот и высоко подняв голову, следил, ожидая, что же будет дальше...
Прошло полчаса, и человек, наконец, поднял голову, потом поднял туловище на руках и, помогая себе правой ногой, пополз на правом боку, постанывая и шепча какие-то слова...
Недалеко, под высоким берегом шумела река, и то тут, то там всплескивала рыба, выпрыгивая из воды и падая назад. Луна на темно-синем, почти черном небе, с видимыми крупными звездами, прошла половину полукруга и светила навстречу ползущему человеку, оставляя на бегущей черной воде широкую серебристую дорожку, которую изредка взрывали своим прыжком-полетом, отблескивающие синей сталью, изогнувшиеся рыбины.
Метров через двадцать, человек снова затих, уронив голову на руки, отдыхая. Его сознание работало только в одну сторону: "Надо доползти до рассвета до речного берега... Иначе смерть...Надо доползти..."
И это многократно повторенное "надо" заставляло его раз за разом поднимать голову и, преодолевая боль, тошноту и головокружение, ползти вперед к цели...
В очередной раз после забытья он резко поднял голову и увидел освещенный луной силуэт волка, отскочившего в куст, его глаза, блеснувшие в полутьме двойным зеленоватым огоньком. Страх сковал мышцы человека, озноб прекратился, и стало жарко...
"Неужели, волки, - прошептал Артур, и мысли, одна страшнее другой. понеслись в голове. - Набросятся, порвут... Я не смогу отбиться, если их много..."
"Санитары, - почему-то всплыло в голове, и испуг вдруг перешел в озлобление. На время он забыл о боли в ноге. Не отрывая взгляда от насторожившегося зверя, человек осторожно снял с плеча ружье, прикрыв его туловищем, дрожа от нетерпения, достал из нагрудного кармана заряд с картечью, вложил в ствол и, стараясь не шуметь, закрыл затвор. Потом, не отводя взгляда от стоящего в двадцати метрах насторожившегося зверя, он большим пальцем медленно взвел курок...
Услышав щелчок, зверь подпрыгнул, почуяв недоброе. Человек плавно поднял туловище, затем так же плавно, но быстро приложил ружье к плечу и выстрелил. Волк видел вспышку пламени, слышал гром выстрела, и одновременно, в грудь и в бок ударило несколько картечи, сбив его с ног. Теряя сознание, зверь высоко подпрыгнул и с предсмертным воплем-воем метнулся в чащу. Сделав несколько громадных прыжков, он рухнул в куст багульника. По телу прошла предсмертная дрожь, передние лапы несколько раз дернулись, и неосторожный волк умер.
Артур ругался, матерился вслух, и стучал кулаком по земле, почти ликуя: - Нет! Мать вашу так! Я не бессловесная и покорная жертва! И не нуждаюсь в ваших санитарах, чудовищные лицемеры, кабинетные охотнички!
Торжество победы над своим страхом добавило ему сил. Он пополз быстрее и, наконец, вскоре увидел и черную двигающуюся равнину реки, и серебристую дорожку на воде, и темной стеной стоящие на той стороне горные склоны в лунной тени...
Не теряя времени, вновь зарядил ружье, чуть помедлив, снял, стянул через голову энцефалитку и грязную с серыми пятнами, белую футболку. Из кармана рюкзака достал кусок веревки и привязал к короткому стволу обреза эту белеющую даже в темноте тряпку. Потом, теряя силы, вскрикивая от боли, одел энцефалитку, снова завернулся в спальник, брезент и полиэтилен и, дрожа от усталости, чувствуя непрерывную, разрывающую левую ступню на части боль, согрелся.
Дрожь прекратилась. Стало даже жарко, и на грязном лбу выступила испарина.
"Теперь я буду ждать - повторял он, теряя сознание... Буду ждать и слушать, столько, сколько понадобится... Я не умру, потому что я не жертва..."
Уже в бреду, он вспомнил слова молитвы, увидел картину из детства: дорожка к дверям маленькой деревянной церкви, в которой, как рассказывала ему мать, его окрестили младенцем. И, содрогаясь, всматривался в безногих, безруких, инвалидов войны, двумя рядами сидящих вдоль этой дорожки. "Боже! Спаси и сохрани!"...
Ему казалось, что он кричит, но губы его едва шевелились...
Луна спряталась, стало очень темно, но через некоторое время на востоке посветлело, и тьма, редея, отступила...
Артур, то проваливался в горячий бред, то всплывал на поверхность сознания. Он ждал эту спасительную лодку нетерпеливо, даже в бреду повторяя: "Она вернется. Она скоро приплывет назад..."
...Отец и сын Кирилловы едва успели закинуть сети по свету и уже в темноте пришли в зимовье. Открыв дверь, они учуяли запах недавнего тепла и печного дыма.