Иван вдруг обратил внимание на свою одежду. И с ожесточением принялся срывать с себя кафтан, снятый с убитого Яна. Нестерпимо вдруг захотелось быть там, вместе со всеми — если не самому биться (где уж безоружному и неумелому), то хоть поглядеть, как немцев лупить будут. Ох и достанется им сейчас, проклятым! В том, что рыцари барона Дитриха будут разбиты, Иван не сомневался. Не смогли они застать русское войско врасплох! Успел, предупредил! Радость и гордость переполняли душу. Вот это день! Может, Господь нарочно посылал Ивану такие испытания — чтобы тот оказался в немецком рабстве, испил до дна чашу унижений, а когда придёт срок, выполнил бы перед Русской землёю долг свой? Иван, едва ли не пьяный от свободы и счастья, теперь твёрдо верил в это.
Как и был, без кафтана, в нательной рубашке, он побежал туда, откуда слышался шум битвы. Бежал мимо обозов. Оттуда его окликали, но Иван не останавливался, спешил. Ещё несколько мгновений бега — и перед его глазами предстало восхитительное зрелище, которое он часто себе воображал, но даже думать не мог, что оно будет таким прекрасным.
Старые ворота уже закрылись изнутри. Возле них несколько русских всадников звонко бились с небольшой кучкой немцев; те сопротивлялись недолго, вдруг, как по приказу, побросали оружие, подняли руки. Сдавались. Остальные по всему полю перед воротами — кто лежал, кто сидел на земле с поднятыми руками, кого уже гнали, связав верёвкой, к обозам. Быстро управились. Надменные Дитриховы рыцари, воины великого Ордена Ливонского, они были теперь сами рабы — те, кто так любил других удерживать в рабстве. Ничего, что Ивану не удалось посмотреть на сражение. Главное, что он увидел плоды русского ратного труда.
А русских-то! Русских сколько было вокруг! И каждого обнять хотелось, поговорить с каждым, поклониться в ноги. Иван поворачивал то к одному, то к другому смеющееся своё лицо — отвык смеяться, забыл, как это делается, но тут почему-то быстро вспомнил.
— Юнош, эй! Погоди-ка!
К нему подъезжал давешний дружинник, смотрел сверху, улыбался в ответ.
— Ну, спаси Бог! — крикнул он. — Выручил, молодец. Засели бы они в обозах — трудно бы нам пришлось. Да кто ты таков? Сам русский, что ли?
Он ехал в сторону шатров, а Иван, взявшись за стремя, шёл рядом с ним и торопливо, с пятого на десятое старался рассказать всю свою жизнь за последние годы.
— Ай правда новгородец ты? — недоверчиво спросил дружинник. — А тут все, почитай, новгородцы. Гляди — может, кого встретишь знакомого? Сам-то где жил в Новгороде?
Иван принялся говорить про Новгород.
— Власий! — вдруг позвал дружинник, отвлёкшись от Ивана и глядя куда-то в обозы. — Пойди к нам, вот я тебе земляка нашёл!
Тут же, слегка косолапя, но бодро, подбежал невысокого роста мужичок с седоватой бородой и хитрым прищуром.
— Возьми-ка его, Власий, — дружинник сверху погладил Ивана по голове, отчего тот едва не расплакался снова, — одень получше да накорми. Его, может, князь к себе потребует. То есть как это — зачем? За наградой! Тебя, милый, как звать? Иван? Нечастое имечко! Слышь, Власий! Если б не этот юнош, нас бы здорово покусали нынче псы немецкие!
Ивану вдруг показалось чем-то отдалённо знакомым лицо этого мужичка. И словно откуда-то из детства это знакомство происходило, из тёплого и родного мира, где были и мамка, и отец, и две сестрёнки только-только народились и лежали в люльке, как два свёрточка, а в доме пахло тёплым хлебом и кислым молоком. Подмигнув Ивану, дружинник уехал, а Власий остался стоять, глядя на Ивана с сомнением.
— Ты чей будешь? На Софийской стороне проживал?
— Демьяна кузнеца я сын, — ответил Иван, уже понимая, что именно поэтому мужичок его сейчас и вспомнит. Многие Демьяна знали.
Так и получилось. Знавал Власий отца, и в доме у них бывал, и Иванку малого качал на ноге, угощал его пряником. Только давно. Дивясь, как на чудо заморское, оглядывал со всех сторон:
— Ну и дела! Вот так удивление! Демьяна сын? А я ведь рядом с отцом-то твоим был в том походе, когда убило его. Ох, Господи... Вот бы посмотрел он на тебя нынче! Ну, пойдём, пойдём к обозу, тут и без нас управятся.
Иван ещё раз оглянулся на город. Главные ворота так и не успели закрыться, и через них русское войско спокойно, без суеты и спешки, входило внутрь.
Глава 18
Полностью разбить рыцарское войско сразу не удалось. Барон Дитрих с епископом и почти сотней рыцарей Ордена сумели уйти от погони и укрыться в Оденпском замке — твердыне неприступной. К несчастью для Дитриха, в столь хорошо укреплённом укрытии не было припасено достаточно еды — такова была цена беспечности немцев, уверенных, что они утвердились в этом крае навсегда и замок для обороны им больше не понадобится.
Всё же они продержались целый месяц, страдая от голода и жажды. Чтобы рыцари не могли черпать воду из рва, опоясывавшего подошву замка, князь Владимир распорядился побросать в ров все мёртвые немецкие тела, что остались от неудачной вылазки. При сильной жаре вода во рву быстро протухла и сделалась ядовитой.
Всё это время Иван прожил при обозе, в подсобниках у Власия, который был не ратный человек, а служил по хозяйству. Его делом была военная добыча, и в собирании её проходило время Ивана. Вместе с Власием он ходил по городу, чувствуя себя едва ли не старожилом и хозяином здешних мест. Немецкое добро понемногу заполняло возы, находившиеся под попечительством Власия, и он был доволен. Впрочем, добыча здесь оказалась ещё богаче, чем он ожидал.
К счастью — и для Власия, и для себя — Иван, хоть и опьянённый переменой, что произошла с ним в тот день, догадался вспомнить про свою «фрау», оставленную в заброшенной конюшне. Он хотел побежать туда скорее и выпустить её на волю, о чём и сказал Власию. Но вышло не так, как Иван себе представлял, а гораздо лучше.
Власий отправился в город вместе с Иваном освобождать связанную женщину. Повсюду уже были свои, так что добрались до конюшни без помех. «Фрау» всё так же валялась связанная, не сделав, похоже, ни одной попытки выпутаться. Только раскрыла испуганные глаза, увидев, что её суженый привёл с собою ещё кого-то, и замычала сквозь кляп.
Иван ощутил было новый приступ раздражения на глупую бабу, представив, как стыдно сейчас будет, — эта старая баба полезет к нему со своей преданностью, замычит, ноги обнимать будет, и всё это при дядьке, который когда-то знавал Демьяна, Иванова отца. Но Власия, похоже, не занимали такие тонкости. Он сам помог бабе освободиться и занялся ею вплотную: оглядел со всех сторон, приласкал, как маленькую, и та, вздохнув, потянулась к нему с такой покорностью, что Иван неожиданно для себя почувствовал ревнивый укол.
Очень понравилась Власию «фрау». Да и он ей тоже. Иван глядел на них и диву давался, как это быстро двое незнакомых друг другу людей находят общий язык, несмотря на то, что баба была вовсе немая. Словно они оба всю жизнь ждали этой встречи и вот, наконец, встретились.
Поворковав с бабой, Власий тут же беспрекословно забрал её к себе в обоз и оставил жить.
— Эх и сладкую же ты мне бабочку нашёл, Ваньша! — говорил он Ивану.
То, что она оказалась бессловесная, и вовсе нравилось Власию: он когда-то женат был на немой, пока не овдовел, и с их сестрой умел обращаться. По его словам выходило, что лучшей сопутницы в жизни и придумать нельзя — и молчит, и тебя во всём слушается, и на других мужиков засматриваться не будет, потому как имеет к тебе по гроб жизни благодарность. Так бывшая Иванова «фрау» обрела себе нового хозяина и была такой переменой на вид вполне довольна: Власий был ещё мужчина крепкий и стойкий. К самому Ивану она больше не подходила, только иногда он ловил на себе её взгляд. В такие мгновения Иван старался не вспоминать ни о чём.
Так и проходили дни. Войско, осадившее замок, стояло неподвижно, дневная жара сменялась ночной душноватой прохладой, князь Владимир Мстиславич приступа не начинал, ратников своих берёг, предоставив голоду и жажде внутри замка самим довершить дело. И дело это шло весьма ходко. Едва не каждый день из крепости приходили переговорщики от Дитриха с жалобами на лишения и просьбами осаду снять и рыцарей отпустить на волю. Там-де, в замке, мол, воды скоро совсем не останется, колодец пересыхает и вода в нём вонючая, хлеба нет, корма коням нет — ни овса, ни даже сена, и голодные животные в стойлах отгрызают друг дружке хвосты, принимая их за вожделенный пучок травы. Много пенял барон Дитрих князю Владимиру за то, что не чтит родственных уз, хочет погибели родному зятю и вдовства родной дочери, что ждёт сейчас своего мужа в городе Риге, по поводу чего непременно шлёт Господу молитвы, чтобы вразумил отца, то есть самого князя Владимира Мстиславича. На эти просьбы князь отвечал одинаково: крепость сдать, оружие сложить и всем до единого передаться в русский полон, включая и Дитриха-зятя, и епископа рижского Альберта. Но крепость пока не сдавалась. Тяжело было переломить гордость рыцарскую, легче мучиться от голода и жажды.
Для Ивана это время было если не самым счастливым в жизни, то одним из счастливейших. Свобода его, русского, оказавшегося среди русских, опьяняла, как душистая брага на мёду. Он успел даже походить немного в знаменитостях, как человек, предупредивший войско об измене, и ему поначалу улыбался в русском стане каждый встречный, а по вечерам к палатке Власия сходилось немало охотников послушать Ивановы рассказы о мытарствах последних лет.
И сам Иван многое узнавал от людей о том, что творится на Руси. С сожалением узнал он, что из Новгорода тогда уйти поторопился, самую малость не дождавшись прихода славного Мстислава Мстиславича Удалого — эх, потерпеть бы, так и не хлебнул бы горя в немецком рабстве!
Однако порой Ивану казалось, что он не очень-то и жалеет о том, что жизнь его сложилась так, как сложилась. Вспоминая о пережитом, он будто чувствовал себя сейчас не просто более опытным и бывалым человеком, но гораздо полнее и больше русским, чем мог бы быть, оставшись в Новгороде и заведя там семью и хозяйство. Лучше стал из чужого далека ценить родное Отечество, что ли? Наверное, так.
Узнал Иван и про Липицкую битву, в которой вместе с другими новгородцами вполне мог бы и участвовать на стороне Мстислава Удалого. Да что там! Обязательно пошёл бы с ополчением. Может, и смерть принял бы на том неведомом Липицком поле. Эта битва так поразила воображение, что даже начала Ивану сниться по ночам, отодвинув и видения ласкового детства, и прежние горькие сны.
Что Ивана удивило больше всего и сильно огорчило, так это родимый Новгород. Земляки охотно проводили князя-освободителя Мстислава Мстиславича в Галицкую землю, а на его место призвали — не кого-нибудь! — а всё того же Ярослава Всеволодовича, что так ещё недавно морил Новгород голодом безо всякой пощады! Сколько проклятий раздавалось в умирающем городе, и все они посылаемы были Ярославу! И вот на тебе! Сами новгородцы паука этого обратно и приглашают!
После того как Иван отчаялся понять смысл творящихся в родном городе дел, он бросил думать об этом, ощущая к Новгороду нечто вроде брезгливого недоумения. Это было для Ивана что-то новое, никогда ещё он не размышлял о своей родине столь придирчиво. И что самое неприятное — желание возвратиться туда, на родное пепелище, такое горячее ещё недавно, вдруг стало пропадать понемногу.
Одному наедине с такими мыслями было невмоготу, и Иван нет-нет да и приставал к старому Власию, как к земляку и самому близкому теперь человеку.
— Дядька Власий, посоветуй. Не знаю, что и думать. Возвращаться мне домой или нет?
Такие разговоры обычно начинались у них вечером, возле костерка, на котором варилась каша на ужин. Власий отказался селиться в городе, не желая оставлять обоз без присмотра, и вот такую полевую жизнь они с Иваном тут вели. Впрочем, жизнь была хорошая. И тепло, и «фрау» под боком. Власий уже объявил Ивану, что заберёт пленницу с собой в Новгород, где оба станут доживать свой век в мире и согласии. Насчёт этого сомневаться не приходилось: как-то два этих немолодых существа пришлись друг дружке, и то, что оба были не слишком казисты собой, их, похоже, не огорчало. По поводу сомнений Ивана — возвращаться ли в Новгород или искать себе другого пристанища, Власий обычно хмурился (привык к парню, хотел как-нибудь устроиться с ним в Новгороде по соседству), но против доводов, которые Иван ему приводил, не мог найти весомых возражений.
— Ты уж взрослый, Иванка, — говорил он, — конечно, ищи, где тебе лучше будет. А всё ж таки родные места они и есть родные. Не век же князь Ярослав будет править. Да и присмирел он после Липиды-то, поди. Наши-то вправили ему ума.
Но не получалось у Ивана поверить в смирение князя Ярослава. И забыть скудельницы, переполненные мёртвыми телами, он не мог, как смогли забыть его земляки, вновь поклонившиеся жестокому князю.
Не ждал Иван мира от будущей жизни на родной земле. Слишком много он наслушался про Ливонский Орден, про мощь его и жажду власти и твёрдо был уверен, что нынешняя победа над немцами не только не утихомирит их, но напротив — разозлит и вызовет желание отомстить десятикратно. Кто станет Новгород от немца защищать? Уж не князь ли Юрий с братцем своим Ярославом? Единственный, кто мог бы обеспечить мир, был князь Мстислав Мстиславич, но он, обиженный новгородцами, покинул их, решив, что Галицкая земля будет к нему более справедливой и благодарной.
Уже лето жаркое перевалило за середину, когда рыцари Оденпского замка наконец сдались на милость победителя, князя Владимира Мстиславича. Милость эта, однако, оказалась весьма суровой. Раздражённый долгой осадой и коварством горожан, едва не расстроившим всё дело с самого начала, князь Владимир не внял слёзным просьбам своего зятя барона Дитриха и епископа Вольквина отпустить рыцарей с честью. Всё войско немецкое, включая и Вольквина, и Дитриха, объявлено было военной добычей и отдано русскому войску для получения выкупа. Помимо этого, русским досталось ещё много чего — одних коней свыше семи сотен, хоть и отощавших изрядно, но живых и пригодных для дальнейшего использования.
Свою долю от общей добычи получил и Иван. Его не обидели, помня заслуги, да и дядька Власий постарался, чтобы молодой земляк не был обделён. Неожиданно для себя Иван стал состоятельным человеком. Сам он казался себе просто богачом и испытывал почти постоянное желание осматривать своё новое имущество: двух коней и телегу с добром. И одежда там была, и посуда, и набор отличных немецких орудий для кузнечного дела, подаренный Ивану лично Власием. Богатство не богатство, но этого вполне могло хватить на то, чтобы, избрав для себя место проживания, основательно там поселиться и даже начать собственное дело. Главное же достояние Ивана было у него в руках, знавших ремесло кузнеца.
Русское войско, сняв осаду крепости, уходило из Медвежьей Головы. Сначала шли все вместе, лесами, к Пскову, потом часть войска двинулась к Новгороду. Здесь Иван распрощался с Власием (доведётся ли когда-нибудь увидеться?) и отправился дальше, в сторону полудня, мимо низовских земель, с небольшим отрядом таких же, как он, желавших поселиться в тёплых краях, где, как рассказывали, Русь живёт спокойно, а зимой вовсе не бывает морозов.
Глава 19
Князь Мстислав Мстиславич Удалой от природы не был склонен к долгим раздумьям и мудрствованиям. Он был рождён воином и стал им — славнейшим во всей русской земле. А воину много думать некогда. Сознание того, что мир и покой на Руси в немалой степени зависят от тебя лично, придавало внутреннему миру Мстислава Мстиславича некоторую простоту, милую, впрочем, его сердцу. Жить было ясно и понятно: от войны до войны, и как только услышишь призыв о помощи, то, не долго думая, идёшь и помогаешь обиженному и угнетаемому.
Разумеется, Удалой был сильно уязвлён решением новгородских граждан сменить его на злополучного Ярослава Всеволодовича. Но в причинах такой нелюбви Новгорода к нему, своему благодетелю и спасителю, Мстислав Мстиславич разобраться и не пытался. Желания не было. Чувствовал лишь некую обиду, сродни тем, какие случаются иногда в детстве, когда товарищ по играм и мальчишеским забавам вдруг говорит тебе, что не желает больше с тобой водиться, — и это когда тебе кажется, что вы друзья неразлучные.
От горьких мыслей о новгородской неверности и о торжестве Ярослава (рад, поди, хоть таким образом отомстить за Липицу) князя Мстислава Мстиславича отвлекло другое событие, едва ли менее несчастное, чем потеря любимого города. Сын Удалого Василий, единственный сын его, скончался тихо в Торжке, где жил последнее время, ничем не озабоченный и ко всему равнодушный. Несколько лет назад, на звериной ловле, князь Василий, тогда отрок, полный жизни, утеха для отцовского взора, нечаянно получил от загнанного и уже поверженного наземь лося страшный удар копытом в грудь.
С той поры юный князь, хоть и оставшийся в живых, выхоженный знахарями, бессчётно раз выпаренный в банях, растёртый травами целебными, утратил прежнюю живость и силу. Вместе с этим в нём будто погас некий огонёк, оставив после себя какую-то тусклую головешку. Так и стал жить-доживать князь Василий Мстиславич, ни к чему не проявляя любопытства, ничего не желая, кроме тихого лежания в полумраке спальни. Ни уговоры отца встать и попробовать чем-то заняться, ни насильно навязываемое лечение — ничто не помогало. Он медленно умирал. И вот — умер. Хоть и ожидаема была эта кончина, а на Мстислава Мстиславича она подействовала сильно. Горюя по единственному наследнику, Удалой стал частенько спрашивать, то ли себя самого, то ли неизвестно кого: если Бог послал ему такое горе, то ведь не в награду же, а в наказание? Но за что? Чем прогневал Господа князь Мстислав, всеми русскими почитаемый как честный и доблестный витязь?