Не помогли ему ни бывалость, ни запасливость. Остервенело грызя найденный сухарь, Иван понял, что находка позволит ему идти дальше. Неспроста, наверное, набрёл он на этого человека. Находка эта словно велит ему продолжать путь. Поглядев на найденные гривны, он вдруг подумал, что серебро это примерно равно остатку долга, который ему не нужно больше отрабатывать. Ой, неспроста это! Словно саму судьбу в руке держишь, прикидывая её убедительную тяжесть.
— Спасибо тебе, Горяин плотник, — на всякий случай поблагодарил Иван разбросанные кости. — Похоронить не могу тебя, не обессудь. Сил у меня нету. А коли до храма Божьего доберусь, так помолюсь за тебя. Сколь жить буду, не забуду за доброту твою.
Иван пошёл дальше. Ночами идти он опасался, останавливался на долгий ночлег, выбирая место, где валежника да сухих дров побольше, разводил костёр. Взятым с собой в дорогу ножом, когда-то принадлежавшим Малафею, нарезал елового пушистого лапника, стелил себе мягкое ложе. Иногда попадалось Ивану чужое лежбище — тот, кто соорудил его, давно ушёл вперёд, а теперь Иван пользовался. Еду, найденную у Горяина плотника, берег, тратил помаленьку. За последнее время научился растягивать.
А потом и лес, пусть и скудную, но давал пищу. Множество еловых шишек, клестами на землю оброненных, попадалось Ивану. Он ни одной стоящей не оставлял. Ел на ходу, скоро научившись не хуже птицы-клеста вылущивать зубами из-под чешуек мелкие, но такие вкусные зёрнышки; от них, этих зёрнышек, весь день во рту стоял сытный мучнистый привкус.
Тоска вот по Новгороду одолевала. Не раз, впадая в отчаяние, Иван порывался махнуть рукой и вернуться назад. Но отчего-то не поворачивал. Ему казалось, что путь, оставленный позади, так длинен, что и половины не одолеть, хоть целый год иди.
Однажды заснеженная дорога привела Ивана к небольшой речушке и упёрлась в неё. Там, на той стороне речки, дорога снова выныривала и уходила в лес. Даже мостика тут не было: летом, наверное, мелко, брод.
Зима уже, как знал Иван, шла на убыль. И морозов сильных не было, и ветер почти не дул. Кое-где в речном льду виднелись промоины, и пара от воды над ними почти не было. Иван долго стоял, потрясённый тем, что видит. Много дней для него единственным зрелищем был сплошной лес без единого просвета по обеим сторонам дороги. А тут — прямо даль сверкающая перед глазами распахнулась. Речушка невелика, а всё же показала Ивану свой чистый простор. Сразу полегчало на душе. Видно, лес перестал давить на неё, угнетая своей неумолимой мрачностью. И дышалось тут легче.
И Иван решил, что теперь пойдёт прямо вниз по этой реке. От мысли, что опять придётся углубляться в лесную чащу на том берегу, становилось муторно. Лучше уж здесь идти. А если придётся помирать — так оно и лучше. Весна скоро, с полой водой унесёт мёртвого далеко-далеко отсюда, к морю, к невиданным странам. Может, там, куда все реки стекаются, и есть то место, куда и души умерших прилетают? Тогда и вовсе хорошо.
По этой речке, осторожно обходя полыньи и чутко прислушиваясь — не потрескивает ли ледок под ногами, Иван шёл ещё три дня. За это время как-то нечаянно подъел все свои припасы: и шишки, сколько смог с собою унести, вылущил, и последние сухарики догрыз, и последнюю плотвицу вяленую сжевал всю с чешуёй и косточками. Здесь, на льду, ещё и то было удачно, что от жажды можно спасаться не снегом, посасывая его холодные катышки (а они почти и не утоляли жажду, а лишь разжигали), а черпая из промоин живую воду реки. Иной раз можно было разглядеть на близком дне стайку суетливых пескарей, а то и окуня полосатого, а то и щучью узкую морду с внимательным круглым глазом, уставившимся на диво невиданное — человека на льду. У Ивана не возникало желания попытаться поймать рыбу, он знал, что не получится, нечем, да и вообще смотрел на подводную живность, как, может быть, на последнее живое, что довелось ему встретить перед собственным концом.
В последний раз, поднявшись от полыньи, он посмотрел вперёд и заметил, что его речка скоро впадёт в большую реку — там простор виднелся широкий, и лес по обоим берегам речушки вроде кончался, а другой едва различимо синел вдали, за большой рекой.
Эта река показалась Ивану последним неодолимым препятствием на его пути. Он был теперь совсем слаб и редко задумывался о том, куда и зачем идёт. Но сейчас мелькнуло: он так никуда и не добрался! Выходить на широкий лёд и двигаться по нему, словно полудохлый муравей по чистой белоснежной скатерти, — это было даже страшнее, чем блуждать в густом лесу.
— Вот и конец пришёл, — произнёс Иван и удивился, как просто прозвучали его, может быть, последние в жизни слова.
С малой речушкой жаль было расставаться: успел к ней привыкнуть, был ей даже благодарен. К тому же она, малая, виделась Ивану как живое, соразмерное с ним, существо. Но в то же время тянуло туда, к большой реке, нельзя же было не подойти к ней и не посмотреть, что там делается. Тем более, что недалеко.
Немного погодя он приблизился к устью, краем берегового льда, сторонясь последней полыньи, прошёл немного, обогнул поросший густым кустарником мысок и вышел, ковыляя, на просторный лёд, словно в чистое поле. Нет, это была не река, а широкий залив какого-то озера либо моря. Иван, будто что-то предчувствуя, стал оглядываться, ища хоть каких-нибудь признаков человеческой жизни.
И сразу увидел людей.
У дальнего берега двое — отсюда совсем маленькие — что-то делали на льду. Возле них стояла коняга, запряжённая в длинную волокушу. Рыбаки, догадался Иван.
Он пошёл к ним навстречу, не думая ни о чём, кроме одного: скорей бы добраться.
Рыбаки, а это и впрямь были два рыбака, заметили Ивана, когда он уже дошёл до середины залива. Побросав на лёд сети, из которых они выпутывали поймавшуюся рыбу, они оба стояли в напряжённом ожидании, испуганно смотря на непонятного человека. А то и за зверя лесного приняли — уж очень Иван был страшен видом после стольких дней мытарств: опухший от водянки, ноги еле передвигающий, почерневший от многих ночёвок возле костра и вдобавок что-то пытающийся кричать встреченным людям. Один хрип, похожий на долгий кашель, вырывался из Иванова рта. Коняга, так же разглядывавшая незнакомое существо, ответила ему тихим ржанием.
Наконец один из рыбаков поднял со льда палку, предостерегающе помахал ею и произнёс несколько резких слов, по которым можно было понять, что он задал Ивану вопрос. Перед тем как обессиленно рухнуть на лёд, Иван ещё успел догадаться, что вопрос этот был задан ему на чужом языке. Не по-русски.
Глава 5
Всю ночь новгородские посланники и купцы, пленённые Ярославом, не спали. Советовались, раздумывали над предложением супостата. То, что князь отпустит в город, да с обозами — это хорошо, о таком и мечтать перестали. Но как пойти против Мстислава Мстиславича? Против благодетеля Новгорода? Многих из пленников в своё время Удалой водил на чудь, на немцев, рыцарей Ливонского ордена, и все вернулись с победой, славой и богатой добычею. Любили новгородцы Мстислава. А ведь Ярослав их в Новгород не пустит, прежде того, как заставит их крест целовать на недоброе дело! А поцелуешь крест — деваться некуда. Всюду клин, куда ни кинь.
Сам-то князь Ярослав какую угодно клятву нарушит, это всем известно. Нарушит и глазом не моргнёт, да ещё и поглумится над обманутыми. Думает, что раз он князь, то ему все грехи простятся, даже и те, неудобосказуемые, коим он предаётся в своих палатах с непотребными девками и прислужниками своими. А честному человеку как быть?
Думали-думали, кряхтели, в затылках чесали, пока один кто-то не промолвил:
— А что, братья? Чай, такого злодея обмануть — не то, что нового греха на душу не возьмёшь, а, думаю я, прости меня, Господи, что и старые грехи простятся?
Сидели все грустно задумчивые, а после таких слов прямо грохнули от смеха. Даже сторож прибежал посмотреть, чего тут, мол, новгородцы затевают? А ну, тихо!
На том и порешили: князю Ярославу не супротивничать, на всё соглашаться и обещать. Пусть и крестоцелование, и на это соглашаться. Доберёмся до Новгорода, а там видно будет. Прямо с утра через Ефима-сотника передали князю, что волю его выполнить готовы.
Ярослав сам выбрал, кого отпустить. Не погнушался, все свои темницы и узилища[4] обошёл. Ничего не скажешь — глаз у злодея верный, отобрал самых крепких да знатных новгородцев сотни полторы. После этого целых три дня собирались в дорогу. Князю Ярославу хотелось, чтобы посольство его не выглядело как толпа оборванцев (пообтёрлись, пообносились в плену-то), а произвело впечатление представителей грозной силы, единственно достойной решать судьбу Новгорода.
Со всего Торжка понагнали баб — стирать, мыть посольскую одежду, стричь новгородцам отросшие лохмы. Под присмотром Ярославовой челяди собирались обозы: велено было купцам не брать с собой слишком много съестного.
Ярослав так воодушевился своей придумкой — изгнать опасного тестя из Новгорода руками самих новгородцев, что даже клятвы верности с них не взял, отправляя в путь. К тому же сам, видимо, поражённый своим недавним свинством, которое учинил над княгиней Еленой, невольно старался не думать ни о чём таком, что связано с отправлениями церковных обрядов. Не до креста было. Потом, когда всё поутихнет, решил всё-таки покаяться перед святыми отцами.
Посольство тронулось. И надо же, какой счастливый случай: подъезжая уже к Новгороду, встретились на перепутье с самим князем Мстиславом Мстиславичем и его дружиною.
Радость великая! С саней, с коней послезали, окружили Удалого, в полтораста глоток стали ему жаловаться на притеснения со стороны зятя. Было при посольстве несколько соглядатаев Ярославовых, коих тот отрядил присматривать — ревностно ли новгородцы его волю выполняют. Соглядатаи эти, завидев Мстислава Мстиславича, сразу начали науськивать новгородцев, чтобы гнали князя от городских ворот, но на людей Ярослава так было прицыкнуто, что вмиг сделались шёлковые. Ещё и славу князю Удалому кричали громче всех. Боязно, поди, за свою шкуру.
Через час, сопровождаемая новгородцами, дружина князя Мстислава Мстиславича уже шла вдоль Волхова, мимо Софийской стороны — прямо к мосту, от которого дорога вела на княжеский дворец. Отроков надменных, стороживших этот мост от голодного люда, словно ветром сдуло. Побежали посаднику Ярославову доносить.
Перед этим, проехав по улицам Новгорода, Мстислав Мстиславич сам воочию увидел, какое зло сотворил с его любимым городом зять Ярослав.
Город сей был для Удалого местом особенным.
Так уж сложилась жизнь отважного князя, что, несмотря на знатность происхождения и воинскую славу его великого отца, носившего прозвище Храбрый, ничто Мстиславу Мстиславичу в руки легко не давалось. Всего он должен был с юных лет добиваться сам.
У Мстислава Храброго он был первенцем. Казалось бы, отец обязан души не чаять в сыне, будущем наследнике и сподвижнике в больших ратных делах. Но было не так. Мстислав Ростиславич Храбрый более всего на свете любил княжескую честь, доблесть в бою, себя полагал (и справедливо) защитником всех обиженных. Наследное Смоленское княжество и сам прекрасный город Смоленск, где Храброму принадлежал престол, мало заботили его. Он не был домоседом-хозяином, который день и ночь печётся о низменных мирских делах, благодетельствуя подданным и пополняя свою казну. Нет, у Храброго сердце болело за всю Русь! Отнял ли какой князь у брата имение — Мстислав Ростиславич собирал свою, всегда готовую к битве, дружину и летел туда, наказывать провинившегося, восстанавливать справедливость, а потом и мирить рассорившихся братьев. Мирился всегда охотно, если побеждённый просил прощения. Навалилась ли половецкая жадная орда на соседнюю волость — Храбрый уже вскоре был там и гнал мечом поганых, пока не растворялись они в своих диких степях. Война за правое дело — вот что было главной заботой Мстислава Ростиславича. На единственного же сына ни времени, ни сердца почти не оставалось (правда, два раза всё же брал Храбрый с собой сына на войну с половцами, но в жаркие сражения старался не допускать). Юный Мстислав Мстиславич с самого детства находился под опекой и присмотром дяди своего, Рюрика Ростиславича Смоленского, который, собственно, и правил в родовом княжестве.
Вот князь Рюрик, тот был полной противоположностью храброго своего брата. Как раз его-то больше всего и заботили дела хозяйственные, войну он не любил, а княжеской честью полагал накопление богатств, постройку храмов и новых городов, и самой его заветной мечтой было воссесть на Киевский престол, на великое княжение.
Когда Мстиславу Мстиславичу минуло двенадцать лет, мать его умерла, и отец тут же взял себе молодую жену. Мачеха родила Храброму ещё двоих сыновей, Владимира и Давида — и у стареющего Мстислава Ростиславича вдруг проснулись нежные отцовские чувства. Увы, эти чувства направлены были на сводных братьев первенца, а на него самого не распространились. Мстислав Мстиславич, однако, был наделён добродушным нравом и на братьев не злился, любил их, как родных.
Вскоре Храброго призвали новгородцы: приходи, княже, и владей нами. Это было честью и для Новгорода, и для самого Мстислава Ростиславича. Там, в Новгороде, и дожил Храбрый свою беспокойную жизнь, верно служа подданным, крепко обороняя земли новгородские от чуди, литвы и прочих алчных соседей. Там он и скончался, по-христиански, приняв перед смертью монашеский постриг. Там и похоронен был в приделе храма святой Софии. Умирая, просил любящих его новгородцев не оставить вдову с малыми детками, Владимиром и Давидом. О первенце почему-то не вспомнил.
А Мстислав Мстиславич так и жил у Рюрика, то в Смоленске, где к его услугам всегда были покои в большом княжеском дворце, то в дядином городе Овруче — там и отдельные палаты были. Может быть, так и прожил бы всю жизнь приживалой при влиятельном и богатом дяде. Ну, к зрелым годам получил бы от Рюрика малый город или тот же Овруч. Но, к счастью, дядино радение о высоком Киевском престоле круто изменило всю жизнь Мстислава Мстиславича.
Не один Рюрик хотел Киева. Главным его соперником вдруг стал могущественный князь Черниговский Всеволод Чермный, из Ольговичей, рода великого. Ольговичи эти, владеющие южной Русью, были издавна противниками другого великого рода — потомков Владимира Мономаха, к которым принадлежал и Рюрик. Так что война началась не на шутку. Всеволод Чермный, решив покончить с притязаниями Рюрика на Киев (да и с самим Рюриком, если получится), пошёл на подлость, весьма часто применяемую Ольговичами, — назвал половцев себе в подмогу. А тех только помани! Словно половодье залила орда половецкая Рюриковы земли. И самое деятельное участие в войне принял Мстислав Мстиславич.
Ему досталось оборонять важный город Торческ. И тут-то Мстислав показал, что не зря является сыном столь знаменитого отца.
Отрезанный от союзников, со всех сторон окружённый превосходящими силами врагов, Мстислав Мстиславич защищался умело и отважно, словно всю свою молодость провёл в битвах. В городе установил железный порядок: собрал все припасы под свой присмотр, чтобы расходовать их бережно и по справедливости. Выгнал всех жителей, которые были способны держать оружие или перевязывать раненых, на городские стены и заставил их трудиться наравне со своей дружиной (а в дружину к нему с охотой пошло несколько человек, служивших ещё отцу его. Видно, почувствовали в Мстиславе Мстиславиче будущего, не менее славного витязя, чем был Храбрый).
Жителей Торческа, кстати, и заставлять-то было не особенно нужно. Знали они, чем для них обернётся сдача города — под Торческом стояли в основном половцы, и со стен хорошо были видны сотни телег, предназначенных под добычу. Да и сами поганые, похваляясь, показывали, сколько у них заготовлено длинных кожаных ремней, чтобы связывать вереницей захваченных пленников и гнать их потом в степи.