Погладив голубую пушистую спинку, ластящуюся под её рукой, она сложила ладошку лодочкой, желая, чтобы этот ласковый, домовитый свет превратился в тёплую струйку.
Насладившись добрым пробуждением, Любава вдруг поняла, что радость в ней от вчерашней встречи с Ольговичом – Игорем. И тогда она стала вспоминать его лицо, руки, русую прядку, часто падающую на высокий лоб, и как он ловко откидывает её лёгким броском, робкое прикосновение к её плечу, но такое желанное, речь его, каждое словечко и несколько оробелый, но такой милый вид.
Любава вспомнила, что пригласила Игоря идти нынче по малину. И как он, совсем по-детски, ответил: «Спрошусь у боярина». Но и это внезапно явившееся малышество было теперь приятно ей.
Любава пожалела, что не рассказала вчера про старого медведя, вот уже четыре лета живущего близ их селища в малинниках.
Она была совсем маленькой, когда впервые взяли её по малину. Ягоды уродилось в то лето так много, что, не заходя в малиновый чащобник, быстро заполняли всклень и с горочкой кузовки и корзинки. И она набрала свой туесок полнёхонек. Шли к дому широкой тропой, смеялись, пели разноголосо, шутили друг с другом. И вдруг на тропе перед ними во всей своей силе сам хозяин лесных сыртов161 – медведь-батюшка. Явился, ножкой в землю как стукнет да как рявкнет! Побросали корзинки, кузовки, туески и – брызг, врассыпную, и прочь от того места!
Любаву как ветром несло, однако туеска своего не бросила, ни одной ягодки не уронила. А страшно было – жуть! Малая, от старших отставала – её первую уязвил бы Хозяин. Но медведь и шагу за ними не сделал. Опорожнил брошенные кузовки и корзинки, насыпав малину горушкой. Когда к тому месту прибежали взрослые, от всей малины только сырой круг по земле. Всё до ягодки подобрал Топтыгин и траву вылизал.
Дедушка Мирослав трогать зверя запретил, сам ходил к нему на встречу. Полюбовно договорились, чтобы вреда сборщицам зверь не делал. Но он и потом несколь раз устраивал потеху, пока не велел Мирослав ввести Топтыгина в долю: сначала набирали малину медведю, высыпали подле трёх дерев на лесном юру. Каждый раз, возвращаясь домой, кланялись в ту сторону: «Это тебе, Медведь-батюшка, кушай, кушай, батюшка, и добр будь».
Почасту видели зверя, лакомящегося сладкой той дачей.
Любава по прошлому году своими глазами видела, как поклонился им зверь, а потом поднялся, сел по-человечьи и помахал лапой. Дескать, идите без опаски, я вас всех люблю.
Вот чего забыла рассказать Игорю.
Она уже помолилась, умылась, прибрала косу и оделась, когда вдруг услышала сперва недолгий и тихий людской говор, а потом громкий торопкий стук конских копыт.
– Господи, уехали? У-е-е-е-хал, Господи! – обмерла, падая на лавку, поражённая страшной для неё догадкой, и вдруг зарыдала, совсем по-бабьи, по-взрослому прижимая к груди руки, силясь всей душой, всем существом своим отринуть, избыть свалившееся горе-беду.
Никем не замеченная, она выбежала из терема, пересекла двор, забежала в конюшню. Но и тут не было ни души, и коней не было, пасущихся по той поре в лугах, и только единственный, невесть для чего прибредший сюда тихий, рукливый рыжий коник потерянно бродил из стойла в стойло. Увидел Любаву, мягко заржал и радостно побежал к ней, к её рукам, дабы погладила, потрепала по холке, обняла и поцеловала в опущенную для того мырду.
Она не преминула это сделать, накинула на приклонённую голову обуздок и, выведя коника на волю к невысокому заплоту162, села охлюпкой163 на его спину.
И опять никто не доглядел наездницу, а когда легко и тряско понёс её коник по следу, только солнце, небо да лесные ухожаи были её сведниками164.
Тот прощальный взмах руки у древнего родника на всю жизнь запомнился князю Игорю.
Но и Любава на всю жизнь запомнила обернувшееся на мгновение только к ней лицо. И что бы там ни говорили, но оба они – девочка и мальчик, поняли в тот миг, что созданы Господом Богом только друг для друга и что они любят…
Всё то лето и осень, и начало зимы ждала Любава Игоря. Тосковала. И когда дедушка Мирослав засобирался к Курску, упросила взять её с собой. Как она ждала той встречи, как жаждала! Но в Курске Игоря не оказалось. И худо, ох как худо стало Любаве! Весь свет не мил.
С того и занедужила, слегла в странной болезни. Мирослав, и дня не отложив, заспешил в дорогу к Новгороду. Кто, как не родная мать, поможет в той неминуемой для каждой девочки болезни. Угадал, мудрый, болезнь внучкину. Но как тут поможешь? Тут нужна другая мудрость – женская. Слава Богу, довёз Мирослав внуку до Новгорода, передал на руки матери.
Она и в Новгороде ждала Игоря, верила в скорую встречу, в то, что будут они вместе на всю жизнь. А когда пришла весточка от брата Ивора, что гостюет тот в Игоревом сельце у Ольговой княгини и собирается скоро быть к Новгороду, тут она уже не сомневалась, что приедет братец не один, но обязательно с Игорем.
Однако свершилось непоправимое. Пожаловал как-то на двор их старший из Мономаховичей – князь Мстислав – погодок отца её, Дмитра. В честь столь высокого гостя учинён был великий пир. И на том пиру ударили руку об руку князь и больший новгородский боярин, что быть Любаве женой Мстислава.
Как о великой радости сообщили о том дочери родители, вмиг разодели невестой, вывели на смотрины и, не откладывая часа, сосватали Любаву по чину, а там и свадебный поезд заслал жених. И умыкнул ягоду старый ворон. Шёл Мстиславу сорок седьмой годок, а Любаве о ту пору исполнилось тринадцать. Ещё пыль не улеглась от того свадебного поезда, унесшего невесту в Киев, как на двор боярский пожаловали Игорь с Ивором.
3.
Старец Борей – вольный хожалый боян, родом был из черниговских бояр, служивших ещё Храброму Мстиславу, иже зарезал Редедю перед полками касожскими.
В великой резне Ярослава Мудрого с Мстиславом, чуть было не погубившей Русь, предки Борея – первейшие воины, лихие борцы, не знавшие пощады не токмо супротивникам их, но и покорённому мирному люду. И когда замирились братья-князья, истерзав родину, доконав жизнь Даждьбожьих внуков, опустошив города и веси, лишив пашни рук оратаевых, разделив отчину надвое по Днепру-реке, тогда только и опомнились ратливые бояре, сойдя с боевых коней и только в тот миг увидав, какой разор принесли родной землице.
Отец Борея, младший из рода, ужаснувшись всему содеянному ими, приняв в сердце великое покаяние, упросил отца и старших братьев отпустить его в Вятичи, дабы в тиши лесной в трудах и молитвах просить Бога о прощении их рода. После долгих перепутий прибрёл наконец к древнему святому источнику – Веннице. Живой родник тот бил из-под могучей горы, заросшей белыми вековыми берёзами. На горе, в маленькой хижинке, жил ещё великий грешник, киевский боярин Талеж, убивший по наущению Святополка Окаянного страстотерпца князя Бориса. Велик грех на нём, но велико его покаяние и всечасные молитвы к Богу. Простил его Господь. Стареющий годами Талеж несказанно обрадовался приходу молодого черниговского боярина. Поселил его у себя. Вместе молились у святой воды, вместе помалу начали строить храм Господний на противоположном берегу былинной речки Самородины. Выламывали белый камень в глубоком овраге, несли его на плечах на крутояр, копали котлован под ступь будущего храма. Молились неумолчно.
Но пустынника и молитвенника из молодого боярина, как он ни желал, не получилось. А вот на берегу родниковой речушки, притока Самородины, на чистом высоком юру выросла божница с каменной клетью, с тесовыми папертями, с луковкой купола и крестом над нею. Из близкого селища Горка, что стоит высоко над рекой Лопасней, приходили поселяне. Дивились работе строителей, но и помогали в святом заделье. У них храм, рубленный из дуба, поставленный ещё при крещении Руси, с тесовым шатром, всё ещё крепок, но тесноват стал. Многолюдно стало древнее селище за последние годы. Густо шёл народ из Киевской Руси в земли вятичей. Поглядывали людишки, как бы сесть им домами рядом с новым храмом. Уже и разрешение спрашивали у Талежа, тот разрешал. Лесной люд уважал пришлого боярина за его пустынничество, за молитвы, за то, что жил своим трудом, никому не досаждая, но и за великую, скрываемую им волю и власть, за высокое происхождение. А когда на Веннице появился и ещё один человек непростого рода-племени под рукою Талежа, то и заговорила Горка о святой предназначенности сих двух. Но и остерегалась, не докучая. И только когда чудесным делом стала подниматься на юру белокаменная клеть, снова зачастили люди к пустынникам на святой источник Венница.
Освящал храм древний, вовсе ветхий священник, единственный на всей громадной лесной земле единственного храма Рождества Богородицы, что в селе Горка. При этом святом деле возникло недоразумение: потребовал боярин Талеж освящать церковь в память великого князя Владимира, Крестителя Руси. Священник высказал сомнение:
– Сей великий муж не есть святой в Православной церкви.
Тут Талеж и выказал ту власть и волю, которые подозревали в нём местные люди.
– Как так не есть! – выявив прошлое буйство, загудел боярин. – А кто Русь крестил?! Не он ли?! Он и есть святой! Велю в память его святить храм сей!
Куда делся, куда пропал тишайший молитвенник и пустынник Талеж! Брада в небо, глаза горят, в руках – воля! Попик противиться не стал, да и не уверен был в том, что не свят Владимир Красно Солнышко. Освятил храм, как требовал боярин. А он – опять пустынник, опять молитвенник покаянный, тишайший и блаженный из всех блаженных. Откуда знать сирому попику в лесной глуши, что сей строитель божьего храма замаливает страшный грех не только злодейского убиения невинного князя Бориса, но и грех предательства… Сначала предал Владимира Крестителя, а потом убил святого сына его… Прости ему, Господи! И явился на Руси первый храм во имя ещё не равноапостольного, но великого князя Владимира. Исполнив перед Богом деяние своё, почил прощённый грешник в малой своей хижинке над святым родником Венницей. А молодой черниговский боярин сосватал себе девицу в ближнем селе Горка и поставил первый дом возле Владимирского храма. Сели и ещё домами из новой его родовы хозяева, дав начало новому, славному в будущем на Руси селищу, названному единодушно – Талеж.
К источнику Веннице в брачную языческую пору приходили парами молодые вятичи, молились по-своему над водою, принося вену – выкуп за невесту. Переправившись на другой берег реки Самородины, шли во Владимирский храм, дабы поклониться новому Богу и послушать, как русские поселенцы, коим с давних пор платили обязанную дань, дивно поют мирные тихие песни. Помалу и крестились в той же Веннице, и млад, и стар, вместе с орущими талежскими младенцами, для чего в осеннюю пору, в день Рождества Богородицы, призывался из Черниговской Руси священник – прежний батюшка умер, а нового не находилось.
В Веннице крещён был и Борей православным именем Георгий, и брат его, первенец, названный по отцу, а в святой схиме – Нестор, истинный молитвенник за весь их род и за всю великую Русь, печерский черноризец и великий летописец.
Давно уже не было в живых отца. Без малого как десять лет ушёл к Чертогам Божьим Нестор. Пресёкся и весь их некогда могучий род, а старый Борей всё ещё странствовал по бесконечным дорогам Руси, пел и сказывал людям Правду.
Селище на высоком юру Самородины разрослось, укрепилось, приобщив к достатку своему не токмо промысловые угодья в могучих окрестных лесах, по малым и большим рекам, вобрало в себя и древнюю Горку с древней церковью, но и подвинуло первозданную древесную крепь хорошо ухоженными пашнями и сенокосами и, не желая забывать первого своего радетеля, звалось теперь – Талежами. К тому же древнее русское имя Талеж было не чем иным, как значившим в речении – источник, родник, студенец…
Туда решил увести Борей Игоря после тяжкого недуга, внезапно настигшего князя при их встрече.
Долгие месяцы Игорь был не в себе, мало двигался, безмолвствовал и только молил уберечь его от любого стороннего глаза. Жили они всё ещё в тех же весях, где дал им Бог встретиться, – в тайной лесной скрыне.
Первое время Борей и на шаг не отходил от молодого князя, нянчился с ним, как с дитём, поил отварами многосильных трав, заговаривал хворь чудными песнями и былями, по-особому врачующими мятущуюся душу, читал над ним древние и сейные165 молитвы, нисходящие на него, как он верил, с горних божьих высот.
И только когда сам Игорь наконец стал читать врачующие тексты, Борей позволил себе оставлять князя, дабы без посторонней помощи, своими силами восходил тот из мрака болезни к свету.
Наконец пришло время, когда старец спросил князя:
– Не пора ли, княже, вернуться тебе в мир?
– Не пора. Но хочу, не выявив себя, идти в Талеж. – Борея не удивил такой ответ, поскольку лесное село было для Игоря, как и для старца, любимой отчиной.
– На то воля божья, – тихо молвил князь.
– А коли воля божья, то и пошли, – сказал Борей. Ему самому не терпелось повернуться в долгих странствиях лицом к тихой своей родине.
И они пошли – стар и млад – оба-два пилигрима, ничем не разнящихся из тысяч постоянно бредущих по дорогам Руси из конца в конец вестников и сказителей, певцов и побирушек, искателей правды и бегущих от лжи, радетелей и бездельников, но одинаково жаждущих пути, свободы и воли.
Шли, по просьбе Игоря сторонясь городов и больших селищ, всё более малыми тороками и тропами, с благословением принимая приют и хлеб добрых людей.
Борей впервые за долгие жизненные странствия утомился дорогой, не хотели более идти ноги его, и в верховьях лесной реки Московы путники сели верхами. И хотя до Талежского селища надо было преодолеть не одно долгое поприще, тут уже начиналась своя земля.
В малых усёлках и крохотных селищах по Москове-реке, по Клязьме, Яузе, Пахре и Протве, по Лопасне люди знали друг друга, а все вместе зело чтили талежского Борея, искусного бояна, знатока старого и нового времени, кудесника, сказителя и православного духовника. Потому и привели под седла самых лучших коней, а на обратный путь снарядили ловкого паробца, великого доку во всех лесных путях и перепутьях.
Медленно и ясно увядало погожее лето. Близился великий праздник – Рождества Богородицы.
Когда начали долгий свой путь странники, Борей задумал прийти в Талежи загодя до престольного праздника, дабы хорошо отдохнуть с дороги, а там и отдать всю свою душу, всего себя до малейшей капельки радостному тому дню, его святой и нерушимой славе. Слышал в себе старый, что тот праздник будет последним в долгой его жизни. «Матушка Богородица, прими, Непорочная, меня в чертоги Твоя после Святого Твоего Рождества», – ежевечерне и по утрам молился боян…
Вечерело, в лесную глушь густо натекал пока ещё голубоватый дымчатый сумрак. Заметно темнея у самой земли, он восставал всё выше и выше, гася и голубизну, и дымчатость, скрывая тропу и оттесняя прочь багрец и золото всё ещё буйной листвы.
Игорь, отпустив поводья и низко пригнувшись к холке коня, задремал ненадолго, а когда опамятовался от этого случайного сна, в лесу уже была ночь. И восставшая где-то впереди луна, не видимая с тропы, сочила в лесную глушь то свет, то мрак. Сеченый свод над конской протопью стал настолько низок, что передовой паробец спешился и предложил вести коней под уздцы.
– Туто-ка недолог и Княжий луг. А там за рекою и Талежи…
Из лесной глуши выпали внезапно. Разом расступились могучие дерева – и вот он, чистый, осыпанный голубым лунным светом простор, никак не жданная посередь древесного буйства воля-волюшка, поле-полюшко – Княжий луг. От одного края не увидать другого. И весь он, словно кочевыми кибитками, заставлен зародами166 сена. У каждого белеет в лунной ночи загород, от бродливой ли скотины, от лесных еленей167, туров и лосей. И мнится – чудный сказочный град восстал перед путниками, и каждый зарод – гостеприимный и мирный дом им.
– Ах как славно! – не удержавшись в радости, охватившей душу, воскликнул Игорь.
А Борей, любовно обводя взором внезапную ширь, несказанную красоту, молвил:
– Лепота, княже! Лепота…
– За лугом, за рекою, вот оно, и село будет, – неуместно сказал паробец, поскольку и стар и млад знали о том лучше паробца. И мнится им не токмо брех собачий, но и гомон людской в недальнем том краю.
Однако затабориться решили на Княжьем лугу, дабы не булгачить168 ночное селище. Благо, вот он, туточки, просторный балаган, в коем всю покосную пору живут косцы. Просторные удобные топчаны всё ещё крыты сухой постелью, добро умятой боками, специально для того скошенной урёмной169 травою, общий стол, лавки подле него, а чуть поодаль, под вытяжным зевом, очаг с таганами над ним – разводи огонь, кипяти воду, твори варево, пеки и жарь, а в ненастье есть где лопотину170 посушить и погреть тело.