В одном из монастырей, приютившемся в могучем подборье, остановились на ночёвку. И только тогда Игорь сошёл с коня. Не сошёл – Пётр Ильинич снял обмякшее и сразу вдруг наполнившееся болью тело, понёс на руках в палаты, а душа мальчика ещё витала там, над торокой, в виденном за день. А утром и на ноги не мог встать. Постанывал, не в силах разлепить веки. Ломью великой наполнилось тело. Его так и положили снулого в повозку, на мягкую сенную постлань, покрытую коврами. Верхуслава упрекнула Петра Ильинича: надо было вчера снять княжича с коня днём ещё.
– Ничё, – виновато успокоил княгиню Пётр Ильинич, – завтра в повозке не удержишь, снова на конь полезет. С этой болезни кажный воин начинается…
А тут и Святослав подвалился брату под бочок. Засопели ладно ободва.
Проснулся Игорь за полдень. Возок не двигался, и вокруг не слышно было ни матери, ни брата, людей не слышно было. Он потянулся, услышал, как мягко хрустнули косточки, затомилось жаждой движения тело. Снова потянулся, выпрастывая из-под покрывала руки и скидывая его ногами. Боли не было, а икры, что закаменели вечор и нудно ныли утром, сейчас приятно пощипывало. Только сидню жгло малость, не больно, но щекотно. Набил мозолец.
– Эй, люди! – озорно крикнул Игорь, не только чтобы призвать к себе – определиться, проснулся ль он. Никто не откликнулся. Было тихо на воле, и он полез прочь из возка.
Перед ним, насколько хватало глаз, ширился, перетекая волнами шёлковых трав, простор. Траву эту и раньше видел он и в новгород-северских пожнях39, и на черниговских целинах, и вчера обочь переяславского пути. Знал её название, её вольный запах, валялся в ней, играя на воле с ребятами. Но то, что явилось его взору тут, было вовсе не знаемо. Ковыльный простор вздымал от края до края могучие шёлковые гривы, опадал широкими эловами, накатывался, ластился, почти касаясь ног, и отступал, как утекает вспять на днепровских плёсах большая вода.
Влекомый этим движением, Игорь прянул навстречу, и травы обняли его, скрыли в себе, лаская протянутые к ним руки, мягко оглаживая лицо и увлекая в радость.
Он подивился тому, что словно бы плывёт в шёлковых волнах, всё глубже и глубже уходя в пучину, не чувствуя ногами тверди, не видя уже перед собою ни степного простора, ни бесконечного неба.
– Я плыву, я плыву! – кричал Игорь, охваченный восторгом, всё дальше и дальше убегая в степь. Кто знает, как далеко бы унесло его зелёное море трав, сопрягаясь в вечном, если бы вдруг не голос матери.
– Игорю-у-у-у! Игорю-у-у-у! Сыне! – звала она, не найдя его в повозке. – Сыне! Где ты?!
– А-у-у, мати! Ау-у-у! – кричал он, оборотясь на зов.
– Сыну-у-у, ау-у-у! – ответила и вдруг возникла, торопясь навстречу ему и раскрывая руки для объятия.
Он кинулся к ней, и она легко подняла его, прижимая к тёплой груди, целуя в глаза, щёки, нос, лоб и трепетно касаясь его губ своими губами. Приникнув лицом к её телу, Игорь впервые не различил только ей присущего запаха, который знал с самого дня своего рождения. Мать пахла по-новому – ковыльной степью.
Они вышли к возкам, перебрели тороку, утопая ногами в тёплой текучей пыли, и он увидел табор, раскинувшийся на широкой солончаковой плешинке подле глубокого озера, а чуть повдоль от него – высокий курган. Мать, указав туда рукою, попросила:
– Пойди поклонись дяде Роману. Помяни его и тату. Помолись за них, сыне.
На вершине кургана стоял высокий деревянный крест, к нему вилась тоненькая змейка, протопь. По ней и пошёл Игорь, ощущая в себе странное: словно бывал он тут раньше, с отцом своим. Никогда не совершалось этого, а вот ощущалось. И тропочка угадывалась ногою, и знаем крест, и врубленный в него медный образок…
Княгиня провожала сына взглядом, думая о том, что Олег постоянно мечтал о том времени, когда они все вместе поедут на Романов курган, к Романову озеру, в степь…
Со дня их свадьбы она каждый год рожала ему сынов, и невмочно было поехать куда-либо. А когда собрались наконец-то, Олег внезапно умер. Не осуществилась их общая мечта…
Верхуслава не знала того, как явился на Романовом кургане Олегу странный монах:
– Полюби Верхуславу, мати мою, – просил инок, назвавшийся сыном Игорем.
Во всю свою жизнь никому не рассказал о том князь. Ожидая сына от первой своей жены Феофании, мнил назвать его Игорем. Но после происшедшего на Романовом кургане сторонился этого имени. Первенца назвал Всеволодом. Вторые роды были тяжкими. Более двух суток мучилась Верхуслава смертной мукою в родовых схватках. И уже не чаяли бабки-повитухи, сбившись с ног, что выживет княгиня. Уже и Олег, изведясь сердцем, рвался в покои к жене, чуя недоброе и не ведая того, что уже и за попом послали, чтобы причастить страдалицу, как вдруг разом разрешилась Верхуслава. Могучий крик оповестил мир о рождении второго сына.
– Ягода моя, ягодка! Храни тебя Господь! Ягодиночка, – шептал Олег, входя в покои роженицы, видя бледное прекрасное лицо её, синие, что утреннее небушко, глаза, всегда желанные губы, чёрные от запекшейся крови, истерзанные болью. И опускаясь перед ней на колени, спросил, не зная ещё о рождении сына:
– Кого родила, ягодка?
– Игоря, – ответила Верхуслава. – Княже, Игоря…
Олег ни тогда, ни после не стал перечить. Так и назвали второго.
…Игорь взошёл на курган, встал на колени перед крестом, поворотившись лицом на восток, куда они текли нынче торокою. Туда, куда мальчиком, чуть старше его, бежал отец, откуда возвратился он на Русь. Куда снова не раз ходил с миром и добром, туда, где родилась мать и где ему суждено воспринять многое из Добра Великой Степи. И, оборотясь туда лицом, помолился об отце и дяде Романе.
– Отче мой, отче родненький, спаси тебя Бог за любовь твою к матери моей и чадам её. Я помню и люблю тебя, тату, и буду любить вечно… Где ты, тату?..
– Я с тобой, сыне, – ясно услышал добрый голос отца и, не устрашась, не подивившись даже, попросил истово:
– Не покидай меня, тату. Будь со мною нынче, и присно, и во веки веков.
– Буду, – пообещал отец, коснувшись склонённой ниц головы сына.
Это прикосновение длил на себе Игорь, вдыхая сухой кремнёвый запах насыпной земли, приникнув к ней всем лицом. Трава-ковыль никла к нему, ласково путая волосы.
– Радуйся, сыне, – услышал он свыше. – Радуйся! Вовек не расстаться нам с тобою!
Было так хорошо, так высоко, как не было ещё никогда в его коротенькой жизни. – Радуйся, сыне!
С кургана степь виделась совсем иной, чем там, у возков. Серебряно-сизый простор расцвечен тысячами цветов, алых, как кровь, багряных, голубых, как утреннее небо, и синих, как вечернее, лазоревых, белых, оранжевых…
Мириады разных, больших и малых, неприметных и ярких в своих оперениях птиц летали над девственной землёю, гремя гремушками, звеня колокольцами, посвистывая и цокая, заливаясь трелями. А высоко в небе медленно плыли, совершая круг за кругом, ратные богатыри, сторожа добычу и охраняя свои гнездовища. Соколы… Гордые балованы40… Орлы… Горние беркуты…
И явилось чудное!
Вдруг возникли в мареве воины, легко парящие над степью. Шлемы их, пики и стяги золотило солнце, свечами взмывали над ними орлы, соколы и ястреба, курилось взъёмно лёгкое облачко над ними, то ли пыль бездорожная (воины плыли над степью без дорог), то ли золотая пыльца вызревающих трав – мга.
Игорь глядел во все глаза, не понимая сути происходящего, потрясённый полётом ратных людей над степью, не веря, что это есть на самом деле. А они плыли и плыли, приближаясь к стану, и можно было уже различить живые розовые от жара лица…
На таборе увидели их. В отклик походным знакам подняли родовой стяг Олега Святославича.
И когда мать взмахнула белым платом, Игорь понял, что не видение это и ратные люди не плывут над степью, но идут на конях, скрытых от взора степными травами.
Полк дяди Осташа шёл на сбережение их семейства от случайного ворога.
Малая горсточка русской дружины приветствовала дивиих половцев, благодарно, но молча – поднятием рук. И только Игорь, забыв обо всех печалях, метью41 скатился с кургана, опережая себя звонким «ура».
– Ура! – откликнулся табор голосом брата Святослава.
– Ура! – в едином дружинном клике…
– Ура! Ура! Ура!.. – повторила степь.
2.
Тело убиенного князя Аепы отпевали в божнице по христианскому чину. Старенький попик, малого росточка, подслеповатый, вопреки своей тщедушности обладал зычным, красивым голосом и вёл службу с упоением.
Игорь, стоя подле гроба деда, зажатый со всех сторон тесно сгрудившейся роднёю, только и видел, что боковину домовины, да постлань, покрывавшую кан – то ли стол, то ли широкую лавку, на которой установлен гроб.
Поначалу он всё вытягивал шею, подымался на мысочки, пытаясь посмотреть в лицо деда, как то и положено при отпевании, но этого не получалось, видел только незнакомые скорбные лица мужчин, плачущие – женщин, тонкие прутики свечей в их руках, а над ними – курящееся сизо-чистое облачко ладана, тёплое мерцание лампад пред иконами, и над всем этим – светлый лик Христа. Его руки, которые, и пригвождённые ко кресту, желали обнять и защитить…
Рядом, втиснутый в колени матери, стоял Святослав, прижимаясь к плечу Игоря мокрой от слёз щекою, молился истово, совсем не по-детски, бесконечно повторяя: «Господи, помилуй мя… Господи, помилуй мя…»
За стройным хором певчих, за трубным гласом священника, за погребальным строем панихиды Игорь слышал и этот, вовсе затухающий лепеток брата, вплетавшийся в общую скорбь, до краев заполнившую душу. Было жалко деда, которого он не знал, – тот бывал на Руси уже по его рождению, но в памяти не осталось ни того времени, ни образа. Из рассказа матери знал, что, увидев деда, захлопал в ладоши и ясно произнёс первое после «тя-тя», «ма-ма» слитное – «Аепа». С того и началось скорое не по годам познание речи. Но и тогда, когда уже чисто и осмысленно говорил, любил почасту повторять так полюбившееся, вкусное: Аепа. Имя это не звучало под сводами градовой божницы, служитель произносил только христианское. Но Игорь, хорошо слыша весь канон и произнося вместе с певшими и молившимися каждое словечко, вплетал в него и это степное, звонкое, как хлопок бича – Аепа.
Попик, совершив службу, оборотившись лицом к тем, кто стоял вокруг Игоря, произнёс громко и очень обычно:
– Прощайтеся, православные…
Первым над челом усопшего князя склонился Оселук, потом Осташ, за ними меньшие сыны, потом Верхуслава пала на грудь отцу, возрыдав и покрывая лицо поцелуями.
Уже не таясь, заплакали в голос женщины, запричитали, зарыдали вокруг, двинулись по кругу обочь домовины. В голос запели плакальщицы.
Оселук поднял на руки Игоря, и он, опираясь о край гроба, приник к деду, ощутив всем телом исходящий от него холод. Стало жутко, когда прикоснулся к каменному, но уже согретому поцелуями челу, захотелось закричать, так, как на похоронах отца (деда-то и вправду убили, подло обманув, лишив живота великой лестью), закричать и разрыдаться в голос. Но он сумел сдержать себя, совсем так же, как делали это вокруг мужчины, ощутив в сердце нечто, не ведомое им доселе. И это было рождением его воли.
Гроб вынесли из храма, но не понесли за городскую стену, за болонь42, где тесно, одна к одной, ютились зелёные огрудки могил христианского кладбища, а двинулись через весь внутренний город, потом через окольный, к валу, к острожным воротам, ведущим в степь.
За ними, распахнутыми во всю ширь, стояли высокие погребальные сани и два чистой белой масти коня, впряжённые в них. Тут, за городской стеной, женщины сменили тёмные платки на белые, а мужчины повязали точно такие же на ушнюю43 руку. Процессия не двигалась, поджидая всё подходивших и подходивших из города людей.
И когда Игорь, поднятый Оселуком в седло, огляделся, то увидел вокруг множество народа, теснившегося на площади перед воротами и в самих воротах, и далее, уже на городских улицах, и на валу, и даже на самой крепостной стене. Весь Осенев град, от мала до велика, вышел проводить своего князя.
Мальчик выглядывал в первых рядах за погребальными санями церковный чин, монашьи рясы, кресты, одежды служителей, образа и свечи, певчих. И особенно хотелось увидеть ему того тщедушного попика, что так истово отпевал деда, но не находил. Ему помнились похороны отца, когда за гробом шёл весь церковный православный чин, чуть ли не со всей Руси, с крестами, хоругвями и обычными для того случая песнями – молитвами, которые подхватывал весь люд, следующий за ним. За гробом шло много народу, но ещё больше встречало усопшего князя на пути, густо заполняя обаполы улицы, по которым двигалась процессия. И уже не стало слышно пения за сплошным стоном и рыданием народа. Казалось, что не только весь русский церковный чин сошёлся в Чернигов на похороны, но вся Русь, а уж заднепровская – вся точно собралась на похороны Олега Святославича.
Тут всё было по-другому. В полной тишине двинулись в степь погребальные сани, сопутствуемые конной дружиной обочь них, с вершниками в полной ратной справе, с поднятыми в небо пиками, с любимым конём погибшего князя, следовавшим за гробом в полной боевой сбруе, с оружием деда: мечи, копья, косые диковинные ножи – стружи, несли на руках перед собою самые ближайшие мечники, оставшиеся в живых, не бывшие с князем на том пиру. Не с того ли пира плыли позадь на руках чашечников заморские и русские резные, литые, чеканные кубки и чары, серебряные блюда с яством и сосуды, полные излозных44, хлебных и медовых вин, несли одежды Аепы, снасти для лова, лёгкие охотничьи луки для боя птиц, тяжёлые – на степного лютого зверя, тулы45, полные стрел, плыли в седлах сокольники с соколами на согнутых перед грудью руках, хрипели в задушьи тугих поводков ловчие псы, двигались покладные битюги с походной справой, пищей для воинов, с кормом для коней, с шатрами и всей обиходью – не только ратной, но и необходимой в мирной жизни.
А между всем этим и тесной молчаливой толпою одиноко маячила фигура высокого, но и согбенного старца во всём белом, с белой непокрытой головой, седые пряди волос, перехваченные узкими лентами, белая могучая борода о пояс, белые худые плети рук, то воздымаемые горе, то падающие до земли, касающиеся её худыми длинными пальцами.
Никто не объяснил Игорю, но он сам понял: хоронят деда, только что отпетого в православной божнице, по древнему обычаю. Потому и в степь понесли, потому и нет за гробом православного чина. Но провожают его все, одной тесной толпою – и язычники, и христиане, и дивии половцы, и кочевые орды, с кем удавалось деду и отцу, и пращурам их жить в мире, родниться, торговать, обмениваться товаром, принимать к себе и отдавать не только невест, но и сынов своих в дружбу.
Одного из таких уберёг Олег Святославич от неминуемой смерти – сына вольного князя Итларя, облыжно погубленного Мономахом и Святополком. Принял в родные сыны к себе, крестил и назвал Глебом. После Всеволода – второй сын, Игорь третий, Святослав четвёртый…
Глеб шёл за гробом чуть позадь княгини Верхуславы, готовый в любую минуту жизнью своей защитить её.
На добрую версту растянулась процессия, громадным полозом утекая в степь. А уже по окоёму замелькали ещё и ещё всадники, вытекая из степного чрева. Новые толпы слились воедино – вся степь, все орды её, все племена, народности, рода и семьи, все половцы послали от себя людей проводить в последний путь князя Дивьего, христианина Аепу.