Подбежал носорог и ударил один конус рогом сбоку, отковырнул черепок копытом. Толстый черепок упал и оказался не совсем скорлупой. Маленькие голые люди сплошным ковром стояли там на головах, отталкивали друг друга руками и ногами. Бледный ковер шевелился. То один слой тел оказывался на поверхности, то другой - люди, как и при жизни, за что-то соревновались, лезли по головам, топтали тела. Черепок лежал, толпа стояла на голове. Когда этот кусок был еще скорлупой глиняного гнезда, люди спешили обогнать друг друга и приникнуть к оконцам, отдышаться. Так? Бенедикт, покачивая рогом, безучастно смотрел. Кто-то еще, подобный ему, простучал когтями по окаменевшей земле. Этот кто-то торопился, топотал озабоченно, а потом понял, что носорог крупнее и его не прогнать. Новый зверь осмелел и проскользнул вперед. Зверь этот выглядит как небольшая копна, сухая шерсть наподобие хвои либо соломы, ноги-столбики (на передних по паре огромных когтей), голова длинная-длинная, огромный мохнатый нос. Зверь этот не определился еще, кто он есть и как ему лучше - то шерсть на нем, то сплошная еловая чешуя вроде очень древнего конного доспеха. Зверь этот практичен, внешность его формируется сама собою. Сам же он озабочен. Черепка у ног носорога-философа не тронул, отвернул когтищами край разлома, высунул длинный -длинный и липкий язык, не совсем как у змеи, заткнул проход носищем и пошел жрать. Язык лакал-не лакал, ходил туда-сюда, и люди прилипали к нему, исчезали в незаметной дырочке пасти. Где-то под носом зверя людей расплющивало, и он их со вкусным чмоканьем втягивал. Бенедикт не ударил его, не пронзил - просто отбросил рогом в сторону. Зверь сгруппировался еще в воздухе, упал на бок, встал, отряхнулся и слизнул последнего человечка.
- Радамант? - позвал Бенедикт.
Зверь, как и следовало ожидать, не отозвался. Тревожно развернув голову, он следит - вот носорог покачнул головой, а вот уже тощий старик уходит прочь. Тогда странный зверь снова заработал языком.
***
Если в места удушения толп Бенедикта принесло, возвратился он оттуда сам. В Преисподней ничего не значит выбор направления. Ты окажешься именно там, чему соответствует твое состояние. Пращник Минос оборачивает свой хвост вокруг грешника столько раз, на какое количество ступеней вниз тот должен быть заброшен. Почему-то в этом Минос никогда не лжет, хотя мог бы, и соответствие ландшафта (и деятельности) состоянию души - единственное надежное свойство Преисподней.
Так. Одно свойство, одна опора угадана. Время в Аду отсутствует, но последовательности событий тащат душу за собою, а помнить о сделанном там нет никакого смысла. Может быть, опора еще и здесь? Глупой страннице простофиля Бенедикт объяснял, что Ад - это стопка слоев, это своего рода книга. Это он сделал в условном прошлом Преисподней и вспоминает об этом сейчас, в условном настоящем. Так вот, Простофиля ошибся в очередной раз: листы книги соединяются корешком, а ее текст связен. Но Ад - это случайная стопка исписанных черновиков, куча накопившихся документов, где нет ни последовательности, ни связи. Бенедикт обманул девчонку, оказался по своему обыкновению слишком логичен для этого места. Вот и еще опора - время, как и на Земле, все же укладывается в воспоминания.
- Ты плачешь? - спросил нищий и ответил сам себе, - Это хорошо, здесь такого не умеют.
Да, мерзкие людишки сначала пробивались подышать, потом встали на головы, а зверь плющил и всасывал их одного за другим.
- Ты плачешь? - настойчиво повторил нищий. Бенедикт вроде бы знал его - этот старик носил что-то черное, очень старое, был лобаст, бородат, выглядел недовольным и еще так, как будто бы спал на помойке, а потом переселился туда насовсем.
- Я? Не знаю. Не заметил.
- Нет, я! Я плакал всю жизнь над человеческой глупостью на помойках Эфеса. Это я жил на кладбище...
- Гераклит?
- Да какая разница?!
Нищий уселся удобно. Мусорная гряда стала опорой его спине. Валы мусора копятся вокруг городов и воняют нестерпимо. Но в Преисподней нет ни еды, ни падали, ни дерьма, и эта гряда постепенно должна была рассыпаться прахом безо всякого запаха. Бумаги, бумаги, пергаменты, драные и целые книги, доски, мраморные блоки, черепица и кровельное железо дворцов, одежда, еще что-то - все это плотно лежит, образует гряду. Так река выносит песок над водой, формируя косы. В мусорной крепости кто-то непрерывно шевелился, постукивал гремел. Кто-то переговаривался - по-деловому, как на строительстве. А нищий старикан сидел спокойно. Он, курносый и лысый - это не Гераклит, но тоже старый знакомец. Во времена Бенедикта могли спутать греческое и римское, потому-то старик и оказался одет в уродливое подобие хитона с как-то привязанными рукавами. Одеяние давно запылилось и потеряло цвет.
- Что за место? - спросил Бенедикт, вытирая слезу. Нищий хихикнул:
- Это я должен спрашивать. Ты идешь оттуда, ты это знаешь?
- Нет.
- Это природа?
- Нет! совершенно нет!
Бенедикт передернулся, мотнул головой и уставился на собеседника так, как если бы тот бредил.
- Хорошо! Это творение?
- Какая разница?!
Он вводит в транс, задавая вопросы. Сфинкс задавала одну и ту же загадку, в ней три или четыре вопроса - а этот будет тянуть новые вопросы из твоих же ответов, и не будет конца разговору. Жаль, недогадливые жители Афин отвечали ему, злились и убили его - а вот если бы они спрашивали его сами, он бы отвечал и отвечал им, он этого ждал, не получил, обиделся! Надо перехватить...
- Ты Сократ?
- Я забыл. Он, его даймон. Он и его даймон.
- Что это за место?
- Что это за место?
- Для прогулок, так я думаю. Это сновидение?
- Ого, так в Преисподней бывают сновидения?
- Как видишь.
Тут Бенедикт припомнил кое-что еще, склонил главу и воззрился на нищего с ласковым и опасным терпением, как на самого глупого и вредного из своих студентов:
- Сократ, я спрашиваю, что это за куча мусора, под которой ты сидишь?
- А, это? - обрадовался сумасшедший. - Тут живут философы. Эти софисты, растлители разума и осквернители человеческой природы.
- Это они ее строят?
- Кто-то строит. Те, кто хотят быть понятными. Они сортируют мусор на разные кучки. Но они - дальше.
- А здесь?
- Мы здесь живем. Вот послушай.
Да, в щелях шуршат, гремят, бормочут, и куча издает ровный, вечный гул. Да, так. Так на помойках Земли строятся крысиные ходы и города. Бенедикту представилось: вот кто-то влезает по этой прочной куче, как по лестнице, а листы железа раздвигаются, высовываются чьи-то бородатые, шишковатые мудрые головы, наставляют в чем-то, что-то повторяют. Так бывает - вдруг вспоминается чья-то мысль - чаще всего, глупая, издевательская, если хочешь разобраться в чем-то опасном и непонятном. А если просто занимаешься душой своей, эти говорящие головы повторяют свои знаменитые мысли, поправляют лавры на висках и создают помехи, если ты думаешь сам. Они - ступени, они же - стены и засовы...
- Так кто же ты, странник? - любезничал нищий.
- Философ. Мелкий - доктор философии, бывший декан.
Собеседника разочаровало это. Он махнул рукою вправо - там мусорная гряда уходила в туман, и в луче какого-то бледного сета танцевали пылинки. В детстве они были золотыми, танцевали в узких солнечных лучах, и маленький Бенедикт все старался поймать их, изловить и понять, почему они никогда не устают, если живые. И живые ли...
- Иди туда, - дулся великий философ, - Там твои собраться, строят себе мусорные домики.
- Не-ет, туда я не хочу.
Старый Простофиля расхохотался до слез и свалился у подножия вала. Какая-то книга шлепнулась страницами вниз, зашевелилась, как будто бы ее раздавили, а она старается убежать, несчастная сороконожка...
- Так это и есть разум?
- Да! Да! - радовался Гераклит-Сократ. - Слушай, ты! - крикнул он куда-то внутрь, под изломанные балки. - Ты, атомист! Ты, безбожный шут! Тут еще один умеет смеяться. Он тебе нужен?
Тот, кого звали, не ответил. С тою же упрямой ласковостью Простофиля Бенедикт задавал вопрос, пользовался положением наивного дурачка. Мудр Сократ, но все философы спесивы. Этим и попользуемся.
- Таков, значит, разум, и вы его осмеиваете?
- Если тебе угодно.
- Вы, обезьянки Божии, создаете шутовские подобия разума?
- Ты так решил. Это называется Левиафан - так говорят твои ... э-э-э... товарищи во времени.
Бенедикт уселся покрепче, ноги протянул и хихикнул прямо в лицо Гераклита:
- Говори так со своими учениками.
Философ обиделся, а доктор философии заговорил мечтательно:
- Я пытался писать о живом разуме...
- Я знаю таких. Они умерли много после тебя. В том-то и беда твоя...
Бенедикт тоже знал "таких", но не при жизни. Схоластическую мудрость - после его смерти прошло больше века - стали стараться позабыть и вырвать из философии. Писали о некоем общем разуме - словами, понятными для последних лавочников. В терминах страстей, обязанностей и выгоды. Красота, Истина и Правда, Божественное были изгнаны и выживали вне пространств разума. Стиль тех, кто холостил мысль, мог бы пригодиться Бенедикту. Возникло противоречие - Божественного в Разуме больше не было, но и человеческим он не стал. Эти любомудры писали и писали о некоем общем для всех людей разуме, неживом, себя не осознающем, но огромном. Они-то и пытались его осознать, стать не глашатаями, а зеркалами разума.
- Давай, - провоцировал Гераклит-Сократ, - Давай, покажу тебе этот твой живой разум?
- Я тебя чем-то обидел? - лениво поинтересовался доктор философии.
- Да нет, не знаю. Покажу тебе. Как тебя зовут?
- Бенедикт.
- И тебя тоже? Эй, Барух, покажи ему!
Подошел нестарый человек, похожий на еврея.
- Барух, ты еврей? - дежурно спросил Сократ. Тот усмехнулся:
- Уже нет. Но все-таки, наверное, да.
- Барух, для чего евреи считают, что люди и животные не должны жить рядом?
- Смотри.
- Я уже видел. Ему показывай, тезке твоему.
Барух легонечко поклонился, разорвал пыльные одежды, потом раскрыл грудь. Ребра отвел легко, как заднюю стенку часов. В легких собралась стеклянная пыль и проросла рубцами; клубы этой пыли выглядели здесь на диво живыми, сукровичными.
- Вот этот философ, Барух, тоже думает о живом разуме, как и ты. Бенедикт, Барух, твой тезка, ловил и распинал человеческие страсти, как бабочек на булавках, превращал их в аксиомы и теоремы - теперь его ненавидит Евклид, единственного из всех. Бенедикт, простофиля, ты поступал с живым разумом так же?
- Я не смог завершить...
- Твое счастье! И вы не поняли, тупицы оба, что я, юродивый, создавал свои вопросы, чтобы живой разум жил непригвожденным?! Бездарности, оба! Препарируйте наши Красоту, Истину, и Благо, но не смейте...Кха, кха, кха!
- Прости, Сократ, - сказал Простофиля Бенедикт, - Это-то меня и остановило. Платон...
- Еще и Платона приплел!
- Не смог.
- Твое счастье... Барух, закройся. Он тебе не уподобился, ты, пугало! Все-таки покажи, почему нельзя совмещать человека и зверя?
Барух, обиженный, сбросил шляпу. Но то была не шляпа. Кто-то когда-то спилил ему крышу черепа, но и теперь она могла сидеть плотно, как шлем. Сейчас он держал ее ладонью, словно чашу, и это была обыкновенная и сухая мертвая кость, как на медицинском факультете. В черепе открылось примерно то же, что и в глиняном гнезде людей. То, да не то: мозг породил известковые наросты и странные стеклянные пузыри. Простофиля Бенедикт увидел, а Барух, его мнимый тезка, возложил крышку черепа обратно и спрятал все это.
- Что это, Барух?
- Если человек общается с животными, духи болезней проникают в него и формируют вот такие пузыри. Человек становится падалью, его съедают псы и выпускают этих духов-личинок, поселяют их в своих утробах. Мысли человека в этих пузырях замирают и теряют связь с речью - так произошло с твоим собеседником, Сократ.
Еврей снова поклонился и решил уйти.
- Спасибо, мой Барух - ты, Стеклянная Колючка! До свидания, ты свободен.
- А ты все так же тщеславен, мой Сократ. Ты распят своим тщеславием вот под этой кучей разумного мусора.
- Ну да, отступник, ну да, и кому же это мешает?
- Не мне, дорогой учитель, не мне...
***
Философы остались вдвоем. Бенедикт поглядел печально и пусто - стало видно, наконец, что глаза у него голубые. Сократ перехватил взгляд своими бледными глазками, глазками веселой беспечной Горгоны, и не сказал ничего. Тогда, вздохнув, начал Бенедикт.
- Гераклит. Сократ Или даймон. Я был философом, и я был палачом. Потому послушай меня.
- Я слушаю. И соболезную.
- Так вот. Я предполагаю, что тебе известно, как покинуть Ад. Ты не делаешь этого сам, и это грех.
- Я не спрашиваю, из-за чего ты сделал это предположение...
Бенедикт отмахнулся.
- И я могу выпытать это знание. Ты меня понял?
Сократ посмотрел, одобряя, кивнул и отодвинул тряпочку на груди. Кто-то когда-то забил ему меж ребер железный костыль, и костыль этот давно заржавел.
- Хорошо догадался. Я и впрямь знал и не ушел. И Барух прав - я пригвожден здесь. Это место называется Лимб, ваш Данте его видел... Ты все еще думаешь, что я тебе полезен?
- Нет. Не воспользовавшись им, ты сделал свое знание ложным?
- Умница! Я кое-что расскажу тебе все-таки. Первое. Барух не зря говорил о животных. Он ненавидит животную природу человека и старается ее убить.
А Бенедикт потерял счет тем, кого подымал на рога, кого пропарывал рогом, кого разбивал копытами. Он разломал гнездо людей, но это никого не спасло.
- Твой Платон, умирая, превратился в лебедя, так?
- Не знаю. А ты чего это защищаешь звериную природу? Что это ты ей так предан?
- Уж очень вы ею пренебрегали, греки.
- Мы?! Ты мне это говоришь, христианин?
- Ладно. Мы все ею пользовались, презирая.
Игнатия она, природа зверя, спасла во время оно. Спасала всю жизнь, в том числе и от Бенедикта.
- Я не запрещаю. Если хочешь, тупой ты вепрь, становись зверем и разбивай врата вашей Преисподней - только зверем ты их не найдешь.
- Что тогда?
- Подумай.
- Сначала разыщи ворота, потом сноси их, так?
- Сам сказал.
Ничего интересного в этом разговоре не было, привычный сократический диалог. Слово за слово, старикашки на лавочке. Оцепенели.
- Смотри-ка ты, - сказал Сократ. - В Преисподней есть не только сновидения, но и сонливость.
- Еще скажи, что Ад - это сон.
- Таких бездарностей много и без меня.
- Хватит, Сократ!
- Угу. Слова чередуются бесконечно. Чего тебе надо?
- Я хотел покинуть Преисподнюю.
- Помочь не могу. Оставайся в Лимбе или уходи.
- Говори что-то настоящее.
- Хорошо. Говорить с тобой смысла нет. Развернись, найди любую дырку и смотри. Преисподняя видна отовсюду, но из Лимба-Левиафана - лучше всего.
Простофиля, неофит - Бенедикт послушался: все равно скучно, все равно сонно, но это что-то новое - время без событий. Вот, значит, для чего нужны мысли философов. Куча мусора состоит из дыр. Как говорил один старый монах про муху под решетом: "Дырочки везде, а вылезти нельзз-ззееее!". Видно - по спирали из ярких камней спускаются двое. Тот, кто одет в покрывало, сопровождает молодого. Этот молодой уродлив. Черную бороду расчесать не удастся никому, нос великоват для лица, и из-за того верхняя челюсть словно бы провалена.
- Идущих ты знаешь, - отвлек Сократ-Гераклит. - Ничего нового.
- Вергилий и Данте...
-Ты смотри на двух других.
"Двое других" были замечены, возникли.
- Они словно бы в песочек играют. Строят круги Ада, верно?
- Угу. Тот, щекастый, с лысинкой...
- Седые волосенки до плеч...
- Это Иеремия, ты его не знал. Он строит свой - он это называет Паноптикум, на самом деле это еще и Ад.