ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ривы и запутанны московские переулки. Вроде прямо идёшь, а выходишь ещё дальше от того места, куда шёл... Непрямо и государственные дела вершатся здесь. Что думано было, не вспоминает никто, потому что иначе не получается.1
В бытность герцогиней Курляндской Анна Иоанновна добро по этим переулкам поездила. У кого только не бывала, чьего заступничества не искала, вспоможения себе выпрашивая. И сейчас, только вспомнишь об унизительных хлопотах, в глазах темно делается...
Перед зеркалом императрица стояла. Жарко горели в зеркальной полутьме на груди драгоценные камни. Красные пятна набухали на изрытом оспинами лице. Ноздри раздувались от гнева.
Всех! Всех покарать надобно!
На подобный звериному рыку голос тут же недавно пожалованный в графы Андрей Иванович Остерман явился. Вроде и двери в покой императрицы не отворялись, а он уже тут. Стоит, почтительно склонив голову.
И опять-таки, ещё и рта не успела раскрыть Анна Иоанновна, а он перо протягивает, чтобы подписать указ. Долгоруковых в Сибирь повелевалось сослать. Поморозить в Березове, каб спеси поубавилось.
А это что? Зачем ещё Василия Лукича Долгорукова губернатором в Сибирь назначать? На Соловки его! И не губернатором, а ссыльным!
— Нихт! Нихт! — заволновался Андрей Иванович и залопотал, объясняя, что всех сразу ссылать не положено. Мало ли чего удумают... Ещё, не дай Бог, пакость какую учинят. По очереди надобно в сознание приводить. Пусть уж Василий Лукич губернаторствовать в Сибирь едет. Главное, чтобы поехал, а с дороги и на Соловки завернуть можно.
Подумавши, согласилась Анна Иоанновна. Знала, что в милосердии её обвинят недоброжелатели Долгоруковых, да что же поделаешь? Коли самодержавное правление вести думает, привыкать надобно к таким упрёкам... Много теперь забот у неё... Вот и Голицыных тоже нора в сознание приводить, сводя с недосягаемых высот в мрак безвестности. Это ж надо! Кондиции Дмитрий Михайлович Голицын выдумал! Её, самодержицы, власть ограничить вздумал! Без любезного сердцу Ягана Бирона хотел оставить! Без человека, который такую совершенную верность имеет!
Раздувались ноздри от гнева. Пятна полыхали на щеках. Сжимались кулачки от ярости.
Но не та расправа сладка, которая как гром с неба надаёт, а та, что медленно, жилу за жилочкой из злодея вытягивает...
Нет! Поначалу и трогать Голицыных Анна Иоанновна не стала. Напротив. Всех на важные посты назначила. Князь Дмитрий Михайлович в обновлённый Сенат вошёл, а брату его, фельдмаршалу, поведено было из украинской шляхты гвардейский Измайловский полк сформировать. Правда, когда дошло дело до назначения офицеров, объявили фельдмаршалу, что тут его помощи не требуется.
Командовать Измайловским полком назначили Карла Густава Левенвольде, а офицеров подобрали исключительно из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев. Михайло Михайлович Голицын помер тогда от огорчения...
И это голицынское огорчение, будто сладкая истома от близости с Яганом Бироном, приятно растеклось но телу Анны Иоанновны. Полуприкрыв глаза, расслабившись, сидела она и слушала доклад графа Остермана, что надобно военным министром взамен покойного Голицына другого фельдмаршала, Василия Владимировича Долгорукова, назначить.
Объяснял Андрей Иванович необходимость этого назначения тем, что смущение в обществе возникло из-за стремительного возвышения безвестных иностранцев... А что на самом деле барон думал, кому — не самому ли Ягану? — ковы строил, о том умалчивал Остерман.
Раздувались ноздри императрицы, жадно вдыхала она сладость отмщения.
— Нехай посидит Василь Владимирович в министрах... — сказала. — Чем выше подымем, тем ему больней, небось, падать будет...
В почтительном поклоне склонился перед троном самодержицы барон Остерман. Мудра, бесконечно мудра матушка-императрица. Ему, убогому, и не помыслить такого было.
Больно, ох больно Василий Владимирович Долгоруков падал. Очень скоро обвинили его, что в домашнем разговоре оскорбил он само Её Императорское Величество.
«Бывший фельдмаршал князь Василий Долгоруков, который, презря Нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо Наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную Нашу Императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чём по следствию дела изобличён».
Затем и очередь главного заводчика верховников пришла. Князю Дмитрию Михайловичу Голицыну предстояло умереть в каземате Шлиссельбургской крепости...
2
Кривы и запутанны московские переулки. Непрямо и дела вершатся в империи... О своих путях Беринг старался и не думать в Москве. Уже второй год жил здесь и всё не мог отчитаться за экспедицию.
— Похоже, Петруша, — жаловался он помощнику своему лейтенанту Петру Чаплину, — что ещё дольше, чем до Охоцка добирались, здесь отчитываться будем...
Сочувственно вздыхал унтер-лейтенант. Больно ему смотреть на командира было. Сошла бронза морского загара с лица Беринга. Побелела, желтовато-дряблой, как у бумажной крысы, сделалась кожа. Обвисли щёки, потускнели глаза. Совсем постарел командор.
— Что же ещё для отчёта надобно? — спрашивал Чаплин. — Столько ведь карт уже начертили... Всё видно, где плавали...
Что надобно, Беринг не знал. Чиновники, с которыми он общался, тоже, похоже, не ведали. Качали головами над картами.
— Это верно... — говорили они. — До того места, где «Святой Гавриил» плавал, не сходится Сибирь с Америкой... А ежели дальше проплыть? Отчего туды господин капитан плавания учинить не захотел?
Про льды рассказывал Беринг, про опасности, что подстерегают в северных краях замешкавшихся мореплавателей... Кивали головами чиновники, слушая его. Рылись в бумагах.
— Сколь же плавание длилось?
— Два месяца, почитай...
Качали головами. Непостижимо было, чтобы ради двух месяцев плавания пять лёг жалованье и хлебом, и деньгами всей команде платить... Рылись в финансовых ведомостях... И там не всё сходилось... Опять же и о хлебе, который за казённый счёт Беринг для коммерции доставил, нудили. Сегодня одно упущение выискивали, завтра совсем другое... Главное же, что и сами понять не могли, чего теперь делать с отчётом и картами. Наградить Беринга или взыскание наложить? Жалованье ему, конечно, на всякий случай пока не платили. Но и окончательного решения не принимали. Для такового решения мнение высших лиц империи надобно было знать... А как его узнаешь, если высшим лицам недосуг мнение об экспедиции капитана Беринга составить. Поважнее дела имеются. Как начались после коронации Анны Иоанновны машкерады и фейерверки, так и не прерывались...
Пролетали дни, проходили месяцы. Жалованья не только командорского, но и капитанского не платили Берингу. На денщиков, по штату положенных, тоже хлебного довольствия не выдавали. Слава Богу, барон Зварт денег за карты не жалел. Теми деньгами и питали себя...
— Что вы жалуетесь, господин шаут-бенахт? — удивлялся барон. — Сейчас господин обер-камергер Бирон и граф Левенвольде всецело императрицей управляют. А за их спинами граф Остерман стоит... Неужели вы, господин шаут-бенахт, общего языка с ними найти не можете? Ведь они тоже немцы...
— Немцы, да не те... — отвечал Беринг. — Слишком высоко эти немцы летают, чтобы на их внимание рассчитывать. Вы, господин посланник, похлопотать обещали о зачислении меня на голландскую службу.
Рассеянным и холодным стало лицо барона.
Достал барон деньги из шкатулки, положил на стол.
— Это комиссия, господин шаут-бенахт... — сказал он. — Что же касаемо второго пункта нашего договора, он остаётся в силе... Однако... Однако надобно вам, господин шаут-бенахт, ещё пока побыть в русской службе.
— Пока? — спросил Беринг.
— Пока... — ответил посланник. — Почему бы вам, господин шаут-бенахт, не обратить на себя внимания высоких особ?
— Каким же образом сделать это?
— Очень просто... Вам не надобно более отчитываться и давать объяснения. Вы можете подать предложение на высочайшее имя, и тогда вас непременно заметят.
— Какое предложение? — настороженно спросил Беринг.
— Какое угодно, господин шаут-бенахт! — засмеялся барон Зварт. — Главное, не что предложить, а просто предложить...
Подумавши, Беринг решил воспользоваться советом. В тот же день сел составлять «Предложение об улучшении положения народов Сибири». Он рассудил, что ничего зазорного для него в этом не будет. Тем более что за годы, проведённые в Сибири, у него действительно накопилось немало дельных предложений.
«Понеже около Якуцка живёт народ, называемый якуты, близко 50 000, и веру имеет от старины магометанскую, а ныне веруют во птиц, а иные идолопоклонствуют... — склонив тяжёлую голову, старательно выводил он на листе бумаги. — А оной народ не таков глуп, чтобы про вышняго Бога не знать...»
В своём «Предложении» Беринг указал, что надобно бы железоплавильное дело в Восточной Сибири завести, дабы в судовом строении довольствоваться без нужд. Опять же казаков, которые несут в тех краях службу, надо снабдить тёплой одеждой, оружием, лошадьми и собачьими упряжками. Тогда б они исправнее службу несли...
«А ежели б от Якуцка до Охоцка поведено было пригнать молодой скотины коров и свиней, и от Охоцка перевезти чрез моря на Камчатку или сухим путём чрез Колыму, и при всяком остроге определить но одной или две семьи из якутов, понеже камчатский народ к тому не обучен, то можно б там и землю пахать и всякий хлеб сеять...»
Унтер-лейтенант Пётр Чаплин «Предложение» это одобрил.
— Умно, умно составлено... — сказал он. — Большая польза будет, коли осуществить сие. Только вот со свиньями я, господин капитан-командор, маленько не понял...
— Чего тебе не ясно, унтер-лейтенант? — спросил Беринг.
— Тут написано про молодую скотину... Но ведь ежели свиней из Якуцка везти, пока до Охоцка доберёмся, они, пожалуй, и постареют. Колоть надобно будет... Опять же и коровы... Пройдут ли через Юдомский крест они? Там места есть — только камень голый... А так хорошо, господин командор, составлено. Нашим матросам тоже в Сибири надобно бы кроме курток одёжу выдавать. Не столько бы поморозили тогда народу.
— С матросами особая статья у меня, — сказал Беринг. — Хочу предложить в матросы казацких детей записывать. Тогда не надобно лишнее время команду кормить... Опять же добро и ремесленников разных на Камчатке да в Сходке поселить.
— Это верно! — сказал Чаплин. — Куда уж добрее.
И когда отпустил его Беринг, снова сел чертить ландкарты. Ума не мог приложить молодой унтер-лейтенант — куда столько карт уходит. Второй год чертит, а Беринг всё новые и новые требует. Небось уже все столы в Сенате картами застлать можно...
Очень дельное предложение Беринг составил.
В Сенате вполне одобрили его. И насчёт матросов из казацких детей, и что касается хлебопашества тоже.
— А про Америку-то, господин капитан, — сказал обер-секретарь Кириллов, — ничего не найду... Куды она подевалась?
— В Америку плыть надо... — сказал Беринг. — Искать надобно. И Японию тоже. С Японией хорошо бы торг наладить... Большая выгода может выйти. С Кирилловым приятно было Берингу разговаривать. Иван Кириллович любую новую идею на лету ловил.
— Хватит ли народа там? — забеспокоился он.
— Должно хватить... — важно рассуждал Беринг. — Около Якуцка живёт народ, называемый якуты, близко пятидесяти тысяч, и, по моим наблюдениям, оный народ не таков глуп, чтобы про вышняго Бога не знать. Небось, если казаков не хватит, из якутов тоже добрых землепашцев да матросов исделать можно.
Внимательно слушал Кириллов. Искорки вспыхивали в его глазах. Всю жизнь провёл Иван Кириллович над бумагами. Начинал службу подьячим в Ельце, потом возвысился, в большие чины вошёл, великими делами вершил, но по-прежнему бумажной работой занимался... А душа к другому лежала. В душе Иван Кириллович землепроходцем был, путешественником.
Ему бы с ватагой отважных спутников в неведомый край идти, сквозь леса бурелом истые, сквозь степи дикие. По горам пробираться, по морю плыть... Эх, судьба-судьба... Всё это только в мечтаниях видел Иван Кириллович, только с чужих слов тянуло на него тревожным сквознячком неведомых стран... Потому-то, чтобы утолить неизбывную тягу к странствиям, начал издавать Иван Кириллович, иждивения не жалея, Атлас Российской Империи. Потому-то, прочитав «Предложение» Беринга, и заинтересовался он. Подавшись вперёд, внимательно слушал капитан-командора, и Беринг, уже приготовившийся к насмешкам и равнодушию, вдруг оживился. На мгновение вдруг увидел свою экспедицию глазами этого любопытного обер-секретаря, и великим показалось совершенное дело...
Беринг рассказывал Кириллову, и снова вставали перед глазами засыпанные снегом сибирские леса, стремительные, могучие реки, серые каменистые кручи, то зелёная, то иссиня-синяя даль моря... И это — впервые измеренная вёрстами Сибирь, очерченные берега моря, выведенные из тумана неизвестности острова и полуострова, — всё это сделал он, Беринг!
Всё ярче разгорались огоньки в глазах Кириллова. Великий, грандиозный план выстраивался в его голове. Почему всё внимание сосредоточено на западной границе империи? А если построить корабли, поставить города, если наладить торговлю с Японией, с Бухарой, с Индией? Какие великие прибыли получит держава! С лихвой перекроют затраты...
Воодушевление Кириллова сообщилось и Берингу. Забывая о скучных ведомостях, о цифрах, от которых рябило в глазах, рассказывал, какую надобно организовать экспедицию, чтобы достигнуть того, о чём изволит говорить господин обер-секретарь. Скромное предложение о повторном плавании на поиск берегов Америки разрасталось в значительное, крупномасштабное предприятие. Часть отрядов будущей экспедиции, говорил Беринг, должна исследовать и нанести на карту северные берега континента. Другая часть — отправиться в Охотск, построить там корабли и идти в Японию. Третий отряд — тоже из Охотска — должен плыть к берегам Америки, на поиски новых земель.
Тут же, не уходя из Сената, написал Беринг «Предложение второе. О снаряжении второй экспедиции на Камчатку для поисков северо-западных берегов Америки и исследования северных земель и берегов Сибири от Оби до Тихого океана».
Энергией и неукротимой отвагой исследователя дышали строки его. Дерзостен был сам замысел — очертить весь северо-восток континента. Грандиозность пугала. Но вместе с тем Беринг отчётливо понимал, что теперь все издержки и промахи предыдущей экспедиции будут списаны на новую. Первая экспедиция превращалась в разведку, в пролог последующей...
Странное чувство владело им, когда отдавал исписанные листки Кириллову.
— Дельно, очень дельно, господин капитан-командор! — приговаривал Кириллов, пробегая глазами листки. — Совсем другое дело.
Он пообещал, присовокупив к «Предложению» свои соображения насчёт развития торговли с Бухарой и Индией, передать записку на рассмотрение Кабинета Ея Императорского Величества.
Одобрил замысел Беринга и голландский посланник, барон Зварт, которому занёс капитан-командор требуемые карты.
— Интересно... Очень интересно! — сказал он. — Наше правительство чрезвычайно заинтересовано в этих исследованиях.
— Но экспедицию, если она будет организована, финансирует Россия... — осторожно возразил Беринг. — Наверняка результаты исследований будут засекречены.
— О чём вы говорите, господин шаут-бенахт? — невесело засмеялся барон. — Зачем этой стране нужны географические открытия? И какая тут может быть секретность, если французский шпион Жозеф Делиль снимает сейчас в архивах Адмиралтейства для своего правительства копии секретных карт?! И между прочим, сами русские и платят ему за это двойное жалованье! Вам надобно будет, господин шаут-бенахт, соблюдать осторожность, чтобы французские пройдохи не разнюхали прежде нас об открытиях, которые вы совершите. Неплохо бы, в целях секретности, присылать отчёты вначале мне, а уже потом в Адмиралтейств-коллегию... Иначе всё может достаться французам... А наше правительство сумеет оценить ваши заслуги, господин шаут-бенахт...