— Хуже... Работу требует!
Кто знает, может, и устроится все. Когда Беринг думал так, когда стихали на время тревоги, он даже и во вкус входил своей новой должности — командира никогда прежде не бывалой экспедиции...
Долго не привыкнуть было, что ты теперь не просто капитан, не просто капитан-командор, а что-то вроде командующего армией или губернатора. Однажды приехала сестра и сказала, что Томас захворал и попросил Беринга об услуге. Надобно донести в коллегию, что он за болезнью своей не токмо в Нарву для подряда плиты ехать, но и писать не может...
— А чего он меня просит? — удивился Беринг. — Мог бы подручного офицера снарядить.
— Витус! — всплеснула руками госпожа Сандерс. — Томас просит тебя, как моего брата. У Томаса есть враги в коллегии! Туда надо обязательно пойти тебе, и тогда никто ничего не посмеет сказать против Томаса.
Удивлённо посмотрел на неё Беринг. Хотел сказать, что сам боится лишний раз заглянуть в Адмиралтейств-коллегию. Каких врагов Томаса Сандерса испугает его появление?
Но такое неподдельное восхищение светилось в глазах сестры, что не смог Беринг ничего сказать. Кивнул, соглашаясь исполнить просьбу Сандерса. В конце концов, тот знает, о чём просит.
Вот так и появился первый раз Беринг — без вызова! — в заседании Адмиралтейств-коллегии. Доложил о болезни Томаса Сандерса и, удивившись, что и в самом деле его выслушали весьма почтительно, хотел было уйти, но его попросили остаться в заседании. Беринг остался. Сидел теперь вместе с другими адмиралами и рассуждал, как лучше то или иное дело управить. И так это занятие Берингу понравилось, что редко теперь он пропускал день, чтобы не прийти в Адмиралтейств-коллегию.
Даже барон Зварт, который вместе с двором Анны Иоанновны в Санкт-Петербург перебрался, уже не смущал его. Встречи были, конечно. Но спокойно слушал барона Беринг. Да-да... Вероятно, если представится возможность, Беринг познакомит господина барона с картами. Возможно... Хотя меры для сохранения секретности приняты серьёзные. Сенатом указано, чтобы никто из отправляющихся в сию экспедицию ничего из учинённых изобретений ни приватно, ни публично, ни письменно, ни словесно чужестранцам не объявлял, пока оные изобретения здесь печатью не будут опубликованы...
Рассмеялся на это барон.
Так рассмеялся, что слёзы на глазах выступили.
— Да у вас, господин шаут-бенахт, в экспедиции шпион на шпионе сидит. Один братец господина Делиля чего стоит! Знаете, где этот профессор астрономии ранее проживал? В Америке, во французских войсках службу проходил. Как раз там, куда вы экспедицию поведёте...
Омрачилось лицо Беринга.
Совсем не нравился ему господин Делакроер, назначенный в экспедицию консультантом но географии... Что же делать?
— Может быть, надобно русскому правительству сообщить, коли такие сведения имеются? — спросил Беринг.
Ещё смешнее барону Зварту стало.
— Кому вы, господин шаут-бенахт, сообщать будете? — отсмеявшись, сказал он. — Сообщите, если собираетесь сами под обвинение в измене попасть...
Не собирался Беринг попадать под обвинение в измене. Но ведь ежели столько в его команде шпионов, то ему и отвечать придётся. Часто-часто заморгал Беринг белесоватыми ресничками, а обрюзгшее лицо его сделалось обиженным, как у ребёнка.
— Что же предпринять посоветуете, господин барон? — спросил он.
— Ничего не надо предпринимать, господин Беринг! — ответил голландский посланник. — И пусть между нами всё останется так, как было. Разве я мало заплатил вам за карты? Кроме того, мы и дальше помогать будем вам...
Растревожил этот разговор Беринга. Снова не спал он ночью, ворочался в постели, тревожа сон Анны Матвеевны. К утру решение пришло само собою. Решил Беринг лейтенанта Чаплина в новую экспедицию не брать. Столько карт Чаплин для барона Зварта вычертил. Мало ли что... Может и заподозрить чего-нибудь лейтенант...
Решение мудрое было. Сразу и успокоился Беринг. Утром, как обычно, в Адмиралтейств-коллегию отправился. Тем более, что сегодня там рассуждали, как бы его, Беринга, в шаут-бенахты с жалованьем произвесть...
Очень хорошо и правильно рассуждали, и, может, вняла бы этим рассуждениям императрица, да тут уже пришло время выступать экспедиции.
9
Офицеры ехали в эту экспедицию с жёнами и детьми.
Бесконечный — шестьсот с лишним подвод! — обоз растянулся от ворот Адмиралтейства до кладбищ на окраинах, которые в прошлом году стали сдавать немцам под огороды. Скрипели полозья по мартовскому снегу. Сияло весеннее солнце. Позабыв закрыть рты, удивлённо смотрели на повозки петербуржцы. Куды собрались такие? Кого только не было на возах. Офицеры в треуголках морских, матросы в красных чулках, барыньки разодетые с детишками, и солдаты вокруг, солдаты...
— Куды гонят-то бедных?
— В Сибирь... — отвечали хмурые солдаты. — В экспедицию...
— Ишь ты! — глядя вслед, сокрушались зеваки. — В Экспедицу каку-то везут всех... А много-то как!
— И далеко ль Экспедица эта будет? — спрашивали другие.
— Да уж не близко... Солдаты-то говорят, в Сибири где-то...
Под эти разговоры и выехали из Петербурга. Виват! Виват! Позади остался город, который всё ещё не мог превратиться в столицу. Потянулись вдоль дороги леса. Дорога лежала на Тверь. Из Твери, дождавшись, пока вскроется Волга, поплыли в Казань, где под присмотром лейтенанта Овцыпа казанский губернатор Кудрявцев собирал припасы, готовил в адмиралтействе снаряжение.
С Волги повернули на Каму, потом на Осу, и здесь, дождавшись, пока выпадет снег, на санях двинулись в Тобольск...
На несколько вёрст растянулись возы, возле которых брели по снегу озябшие красноногие матросы.
Кончался 1733 год...
Страшный голод после двух засушливых, неурожайных лет бушевал в России. Кое-где власти пытались даже раздавать хлеб голодающим, но чаще всего — с большим опозданием, когда часть крестьян успевала умереть с голоду, а часть — убежать в Польшу. То и дело попадались по пути опустевшие деревни. Повсюду рыскали воинские команды, собирая беглецов и производя экзекуции.
Уже и не верилось сейчас, что ещё совсем недавно были в Петербурге, где ничто не напоминало о бедствии, охватившем всю страну...
Кроме ужасающего голода, памятен этот год в истории России и тем, что перешла в православие племянница Анны Иоанновны — Анна Леопольдовна. Было объявлено, что после кончины её русский престол перейдёт в мужское потомство Анны Леопольдовны... Никакого возмущения не вызвало это известие. Только беглый драгун Нарвского полка Ларион Стародубцев попробовал объявить себя сыном Петра Первого — Петром Петровичем, но Лариона схватили, замучили в Тайной канцелярии и труп сожгли.
Столь же безразлично отнеслись все и к началу войны с Польшей. Чтобы поддержать австрийского кандидата курфюрста Саксонского, русский корпус П. П. Ласси переправился на левый берег Вислы и взял Варшаву.
Ещё... Ещё достроили наконец-то в этом году и освятили Петропавловский собор в Санкт-Петербурге и предали земле гроб с телом Петра Первого. Через восемь лет после кончины упокоился он в земле...
И так получилось, что к этому сроку всё устроилось по его воле. Вот даже и капитан-командора Беринга снова снарядили в экспедицию, чтобы исполнил он наконец не исполненную в первой экспедиции петровскую волю...
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
ная экспедиция самая дальняя и трудная и никогда прежде не бывалая, что в такие дальние места отправляются», — прочитал Беринг и, подняв от бумаги глаза, оглянул заполненный офицерами зал городского магистрата. Сегодня, 20 января 1734 года, здесь собрались все руководители будущей экспедиции.Вот стоит у стрельчатого окна ближайший помощник Беринга, капитан Чириков. Его коллеги, капитана Шпанберга, к сожалению, нет... Мартын уже отбыл в Якутск. В этой экспедиции на него трудно рассчитывать. Шпанберг считает плавание к берегам Японии самостоятельной экспедицией и соответственно ведёт себя.
Беринг вздохнул. Он, конечно, поспешил с аттестацией Шпанберга четыре года назад. Это досадно ещё и потому, что из-за этого разладились отношения с Чириковым. Самолюбивый офицер, конечно же, не забыл, что четыре года назад его обошли в чине по сравнению со Шпанбергом. Теперь несправедливость ликвидирована, Чириков тоже произведён в капитаны, но с Берингом отношения у него не наладились.
Очень, очень это прискорбно.
Грустно помаргивая ресничками, смотрел Беринг на офицеров, молодых и решительных лейтенантов, которые, кажется, и не задумываются о предстоящих трудах. Вот Василий Прончищев — он поехал в экспедицию вместе со своей молодой женой Татьяной. Вот Дмитрий Лаптев. Вот Дмитрий Овцын.
Двадцатисемилетний Дмитрий Леонтьевич Овцын выглядит моложе своих лет. Округлое лицо с баками, задумчивый мечтательный взгляд из-под густых, разлётистых бровей... Но внешность обманчива. Пока у Беринга нет оснований сожалеть о своём выборе. Лейтенант Овцын блестяще проявил себя в Казани... И слава Богу! Дай Господи, чтобы и дальше он оставался исправным офицером. Тем более что Овцыну первому предстоит начать исследования. Прямо из Тобольска поплывёт он на дубель-шлюпке к устью Оби и, выйдя в море, пойдёт к устью Енисея...
После Овцына, только уже по Лене, двинутся к морю отряды Прончищева и Лассиниуса... Где, кстати, Питер? Беринг оглянул заполненный людьми зал городского магистрата. У камина с лепным гербом Тобольска, на котором два соболя держали корону, стояли недавно принятые на русскую службу шведы — лейтенанты Свен Ваксель и Пётр Лассиниус...
Собрались в зале и прикомандированные к экспедиции учёные — и среди них академик Герард Миллер, который так много уже помогал Берингу.
Да, пока они вместе. Но скоро каждому предстоит заняться своим делом. И его, Беринга, роль будет заключаться в том, чтобы направить отряды, а всё остальное зависит от этих лейтенантов, да и от Бога.
— С Богом, господа! — вздохнув, проговорил Беринг, засовывая за обшлаг мундира сенатский указ. — Завтра прошу всех прибыть на освящение дубель-шлюпки «Тобол».
И, грузно ступая, вышел из зала.
2
Отправляли отряд Дмитрия Леонтьевича Овцына уже без Беринга. Ещё зимой Беринг покинул Тобольск, спеша добраться до Якутска, который и должен был сделаться центром, откуда будет осуществляться управление отрядами экспедиции.
В опустевшем Тобольске остался лишь отряд Овцына да команда Чирикова. Чириков ждал, когда вскроются реки, чтобы переправить наиболее тяжёлые грузы.
Но ещё до этого проводили в плавание дубель-шлюпку «Тобол». Случилось это 14 мая 1734 года. В недосягаемой высоте над речным половодьем плыли гусиные стаи. Топорщась вёслами, пыталась удержаться на стремительном течении дубель-шлюпка. Весь отряд — пятьдесят шесть человек — поднялся на палубу, разглядывая пришедших проводить их. Там, на высоком берегу, стояли и губернатор Тобольска Алексей Львович Плещеев, и капитан Алексей Ильич Чириков, и академики Миллер и Гмелин.
Наконец пальнули из фальконетов. Сорвалась с места подхваченная стремительным течением дубель-шлюпка. Увлекая за собою неповоротливые дощаники, понеслась вниз по реке. Скоро пропали из глаз маковки Тобольска, только лес потянулся по берегам, да ещё ликующе трубили над головой спешащие на север гусиные стаи. Туда, на север, вслед птичьим караванам, и лежал путь лейтенанта Овцына...
Обманчива внешность людей, воспитанных Петровской эпохой. Затверженное ещё в Морской академии правило: «Если случится дело и речь печальна, то подлежит при таких быть печальну и иметь сожаление. В радостном случае быть радостну и являть себя весела с весёлыми...» — подобно доспехам, помогало Овцыну скрывать подлинные чувства. Как и все установления петровского времени, это правило людей слабых превращало в двуличных, а таких, как Овцын, подтягивало, делало сильнее, приучало к тому, чтобы личные чувства и эмоции не вредили делу.
Кто знает, если бы родился Дмитрий Леонтьевич столетие спустя, глядишь, и стал бы он поэтом-романтиком. Рассыпав кудри по плечам, слагал бы волнующие девичьи сердца поэмы. Но Овцын — сын своей, Петровской эпохи, и единственная сложенная им поэма — сама его жизнь...
Холодны и темны в Березове зимы... Бывает, неделями воет пурга, сотрясая крыши изб, и не высунешься в такую погоду на улицу. Ослепит, закрутит человека студёный ветер, забросает снегом со всех сторон — не найдёшь и пути назад... И ждёшь, ждёшь, пока стихнет непогода, и когда проснёшься от наступившей тишины, замирает сердце — неужели случилось-таки это — такая глубокая, слышно шорох каждой снежинки, тишина кругом. И выбирается из духоты жилища, и не верит глазам человек... Мёртвая неподвижность вокруг... Искрится снег в алмазном сиянии звёзд... Серебряный свет лупы заливает бескрайние пространства... Перехватывает дыхание от этой красоты. Но проходит ещё мгновение, и снова становится трудно дышать. Уже не от стылого морозного воздуха, а от отчаяния... Такая красота вокруг, и нет в ней места живому человеку! И так тоскливо, так отчаянно холодно в груди, что дрожат, замерзая на густых ресницах, слезинки... О, как долга, как отчаянно бесконечна берёзовская зима, когда тебе всего девятнадцать лет...
И торопливо возвращалась княжна Екатерина в острожную избу, пряча лицо с замерзшими на глазах слезами, падала на постель. Куталась в наброшенную на плечи шубу, пытаясь укрыться от холода, но холод изнутри жёг, из самого сердца. Неровными толчками разносило сердце вместе с кровью холод по всему телу.
Подходила неслышно и садилась рядом княгиня Наталья Борисовна. Ласково поглаживала холодную руку княжны. Удивительное дело! Моложе княжны была княгиня, а словно к дочери относилась. Откуда любви столько в восемнадцатилетней Наталье Борисовне было? Отчего так щедро любовь на всех разливала, не жалея ни сил, ни самого сердца? Неужто своих забот и печалей меньше было? Из-за недостатка места жила она с князем Иваном в амбарной избе, где замерзала в кадушках вода. Там и детей рожала молодая княгиня. Троих уже родила — в живых один младенчик остался...
Обхватив руками шею княгини, прижалась Екатерина Алексеевна горячим лицом к бархату её пропахшего амбарными запахами платья, заплакала.
— Правда ли, княгиня? — спросила сквозь слёзы. — Мне Аннушка рассказывала, что, когда для младенчика могилу рубили, княжну Меншикову задели... Аннушка говорила, что лежит княжна во льду, будто живая, и только иней от слёз — на ресницах...
— Слушай больше Аннушку... — поглаживая вздрагивающие плечи княжны, ответила Наталья Борисовна. — Нешто ты поверить могла, что Долгорукова рядом с Меншиковыми похоронят?
Но не слушала её Екатерина Алексеевна.
— Я боюсь... Я боюсь... — рыдала она. — Боюся, что и меня, как Марию Александровну, во льду зароют... Буду лежать там и плакать.
— Господь с тобою! Что ты говоришь такое, княжна! Бог милостив... Смилуется и государыня императрица... Вернёмся все восвояси... Будешь ты ещё на маскарадах плясать... Сыщутся и женихи на такую красавицу...
Слушая ласковый голос княгини, затихала императорская невеста, прижимаясь лицом к отсыревшему от слёз бархату её пахнущего амбаром платья...
Бесконечны, холодны и темны зимы в Берёзове. Только когда наступает весна, когда понесутся с небес нескончаемые птичьи клики, ещё тяжелей, ещё муторней становится на сердце. Кабы можно было подняться в чистое поднебесье подобно птицам, улететь куда глаза глядят! Так ведь нет... Залюбуешься, бывает, цветком, раскрывающимся под ледяной коркой, а оглянешься и — как плетью по глазам, чернеющий острог... И тогда сразу сжимается всё, что смутно и неясно растекается по телу горячим током крови, и хоть волком вой — ещё пуще, чем зимою, тоска... Тяжело зимою в Берёзове. Но весною ещё тяжелее. Ноет сердце от стремительной мимолётности этой поры. Птичьими ли караванами любуешься, или цветами, торопливо распускающимися на едва оттаявшей земле, или речным разливом — а в сердце одно: пролетит стремительное время короткой жизни, снова встанут над тундрой густые осенние туманы, затянутся ледяной коркой болота, полярным холодом задышит океан и заиграют на небе всполохи северного сияния... И снова жди весны, которая опять пролетит так, что и заметить её не успеешь...