Извилистые тропки то ныряли в лес, уже тронутый скоротечным пожаром осени, то исчезали в болотах, в которых вязли по брюхо крепкие якутские лошади. Через две недели пути лошади начали шататься и падать. Они срывались с каменистых вершин, и предсмертное ржание долгим эхом бродило среди отрогов.
Каменея лицом, Беринг продолжал вести отряд вперёд. И вот — в конце октября — путники услышали глухой рёв. Распахнулась даль. Беринг увидел громоздящиеся друг на друга, круто обрывающиеся в море утёсы...
Охотский острог был мал. Старая часовня, несколько десятков изб да ещё темнеющий на берегу остов заложенного корабля.
Вся тяжесть бесконечного, оставшегося за спиной пространства навалилась на Беринга, когда он узнал, что об отряде Шпанберга в Охотске ничего не слышали.
Стало тяжело дышать. Всё здесь было невыносимо громадным — небо, океан, земля... Наступала зима. Жестокие ветры дули с открытого моря, заносили снегом избы острожка.
Только б января пришёл в Охотск Мартын Шпанберг. Вместо двухсот человек его сопровождало двое матросов да отощавшая чёрная собака.
Беринг и не пытался скрыть своего гнева. Неудача Шпанберга грозила обернуться срывом всей экспедиции. Однако Шпанберг так повернул разговор, что получалось, будто Беринг разгневался из-за своего хлеба... Махнул рукой Беринг.
«Материалов ничего не привезли... — тоскливо писал он в тот вечер в рапорте Адмиралтейств-коллегии. — Понеже, идучи путём, оголодала вся команда, и от такого голоду ели лошадиное мёртвое мясо, сумы сыромятные и всякие сырые кожи, платья и обувь кожаные, а материалы оставили все по дороге в четырёх местах, понеже по оному пути вблизости жителей никаких не имеется».
Долго ещё маленькими группками, а то и поодиночке подходили к Охотскому острогу обмороженные матросы и плотники из команды Шпанберга. Всю зиму пытался Беринг собрать разбросанную по тайге корабельную снасть, якоря, пушки. Всю зиму голодали в Охотске, пока в начале июля Чириков не доставил из Якутска новой партии провианта.
Он рассказал, что в Якутске бушует сейчас эпидемия кори, завезённая, как пишет в своих жалобах Полуэктов, экспедицией.
С прибытием Чирикова начали оживать люди в остроге. Возобновились работы. По вечерам у костров, разведённых на морском берегу, грустные и тягучие, снова зазвучали песни.
В один из таких вечеров Беринг увидел, что матросы несут в его избу мешки с хлебом.
— Что это?! — спросил Беринг у Шпанберга.
— Коммерция, господин капитан... — ответил Шпанберг. — Я есть выяснять, что потоплень быть казённый хлеб. А ваш хлеб Чириков доставлять.
Беринг хотел было расспросить, как это так чудесно устроилось все, но вспомнил письмо жены, которое привёз Чириков из Якутска, и не стал ничего расспрашивать. Анна Матвеевна сообщала любезному супругу своему, что деньги, которые оставил господин капитан, вышли и живёт она сейчас с Йонасом и Томасом в долг у отца, пропитания и крова — слава Богу! — батюшка не лишает её, по одежду сыновьям справить не на что.
Грустно помаргивая, смотрел Беринг, как матросы заносят в избу мешки с хлебом. Да и что, собственно, было говорить? Не помнил капитан, с каким отрядом отправил он свой личный хлеб. Не вникал в такие мелочи. Других забот хватало.
Слава Богу, в начале августа изготовили бот, названный «Фортуной», чтобы плыть на нём на Камчатку... Как раз перед отплытием и курьер из Петербурга приспел. Привёз Берингу из Адмиралтейств-коллегии ответ на его рапорт, писанный ещё в Илимске.
Велено было Берингу «из Якуцка до Охоцка поступать но данным указам и инструкции, усматривая лучшие к Её Величества службе и пользе, и обретающимся при Беринге служителям, свободности, быть по его, Беринга, рассуждению, понеже Адмиралтейская коллегия за неимением о тамошних местах подлинного известия точным указом о поступках в пути определить не может».
Малость запоздала столица со своим советом. Впрочем, попрекать этим Петербург нельзя. Были тогда в Петербурге дела и поважнее экспедиции Беринга...
ГЛАВА ВТОРАЯ
небываемое — бывает... Эту истину добро ведали сподвижники Петра Великого. Грандиозные карьеры воздвигались на гнилых петербургских болотах, дивили своей несокрушимостью простой народ, чтобы потом, в одно мгновение, гремя цепями, исчезнуть в темнице, закачаться на виселице, взойти на плаху, рассыпаться в прах, разносимый сырым и холодным петербургским ветром...И не только подлый народ, но и просвещённые сановники мало что понимали в происходящем. Казалось бы, рухнуть должен человек, ан нет! Покачнувшись, ещё выше возносился он...
1
Ещё жив был Пётр Великий, кода отвернулась фортуна от своего баловня — светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова. Государь отстранился от любимца, и стало ясно, что окончательное падение Меншикова — вопрос времени.
Но Пётр Первый умер. Стараниями Александра Даниловича взошла на престол ливонская крестьянка Марта, и снова, ещё в пущем блеске, засияла звезда светлейшего Римского и Российского государств князя и герцога Ижорского, Её Императорского Величества всероссийского рейхс-маршала и над войсками командующего генерал-фельдмаршала, тайного действительного советника, Государственной Военной коллегии президента, генерал-губернатора губернии Санкт-Петербургской, от флота Российского вице-адмирала Белого флага, кавалера орденов Святого Андрея, Слона, Белого и Чёрного орлов и Святого Александра Невского, подполковника Преображенского лейб-гвардии, полковника над тремя полками, капитан-кампании бомбардира...
В последний день марта 1725 года над гробом императора служили всенощную. Явился сюда и генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский. Видно, пение церковное его растрогало, только зарыдал вдруг Павел Иванович.
— Мог бы я пожаловаться, да не услышит... — заливаясь слезами, кричал он. — Меншиков сегодня обиду показал мне! Над собою я отроду такого не видел! Шпагу с меня снять хотел и арест сделать!
Вразнобой тянули испуганные певчие. Белые снежинки сыпались на покрытый пурпурной мантией гроб императора. Всё ещё холода стояли... Но уже скоро, скоро подули тёплые ветры с залива, невыносимым смрад сделался...
Александр Данилович Меншиков нынче поднялся — выше уже некуда. Выше только — трон царский. Совсем нечем в высоте этакой светлейшему князю дышать было. Скорбел душой Александр Данилович... Рассеянно думал, может, генералиссимусом стать? Или, к примеру, мазепинский Батурин с вотчинами взять во владение... Нет, не то все... Может, в другой стране новую династию завести или здесь, в Империи Российской, к верховной власти двигаться?
От мыслей этих жарко в голове становилось. Стягивал светлейший князь парик, швырнув под стол, сжимал руками голову, думал...
И так добро, и другое тоже хорошо. И отделиться хотелось, и Российскую империю, одних имений в которой на добрую европейскую державу накопилось, тоже жалко было.
Мучили, мучили светлейшего князя тягостные раздумья. Не знал Меншиков, что делать... И — вот ведь беда! — никогда ещё прежде таким обиженным себя не чувствовал. Одни обиды кругом ему творились. Звания генералиссимуса всё ещё не дали... Батурина мазепинского, этакой малости, и того не пожаловали...
Кончина бездетного курляндского герцога Фердинанда положила конец мучительным колебаниям. Опустел курляндский престол. Как тут Меншикову в стороне остаться?
И хотя курляндский сейм уже избрал герцогом Морица, побочного сына польского короля, хотя вдовствующая герцогиня Анна Иоанновна — опустевший престол к новому избраннику вместе с её рукой переходил! — внешность и манеры Морица вполне одобрила, Меншиков, под предлогом смотра полкам, выехал в Курляндию.
27 июня 1726 года он прибыл в Ригу, и уже на следующий день приехала сюда из Митавы Анна Иоанновна.
Остановилась в коляске на берегу Двины и послала к Меншикову сообщить о своём прибытии.
Натянув на голову напудренный парик, светлейший князь облачился в мундир, завешанный орденами, и, оглянув себя в зеркале, вполне остался доволен. Когда мужчине под шестьдесят, он только внушительнее становится... Самая пора в достойное его звания супружество вступить... Понятное дело, что без семьи светлейший князь не жил, но ведь и саксонский граф тоже не холост, тоже разводиться с прежней супругой будет...
Однако на Анну Иоанновну ни полыхающий драгоценными каменьями мундир светлейшего князя, ни дородность его, ни многочисленный конвой впечатления не произвели.
Вытирая пот с красного, покрытого оспинами лица, поведала она Меншикову, что желается ей поскорей вступить в законный брак с графом Морицем, который утешение представить может, наружностью правится и манеры приятны имеет.
Нахмурился светлейший князь, слушая похвалы своему сопернику, но когда Анна Иоанновна пожаловалась на вдовство своё многолетнее, когда вспомнила попечение, которое — вечно достойныя памяти! — император о её замужестве имел, не выдержал.
— Экая ты дура, однако, ваше высочество! — учтиво сказал. — Ты ведь всё своё бабье глупство и выказала! Нетто блаженныя и вечно достойный памяти император для того трактаты об вашего высочества замужестве составлял, чтоб твою бабью слабость потешать?! Он о державном интересе попечение имел! А ты, ваше высочество, чего творишь? Её Императорское Величество, государыня Екатерина Алексеевна оного Морица для вредительства интересам российским допускать не изволит до герцогства Курляндского! Да и тебе, вашему высочеству, в супружество с оным Морицем вступать неприлично, понеже оный Морин рождён польским королём не от законной жены, а от матрессы. Это ведь и Её Императорскому Величеству, и вашему высочеству, и всей империи Российской бесчестно будет!
— Что же делать-то, князь? — жалобно спросила Анна Иоанновна, и лицо, изъеденное оспинами, покрылось красными пятнами. — Нешто так и оставаться во вдовстве...
— Её Императорское Величество изволят трудиться, — ответствовал Меншиков. — Во-первых, для интересов Российской Империи, чтобы оная всегда с сей стороны была безопасна. Во-вторых, для пользы герцогства Курляндского, дабы оное под высокою, Её Величества, протекциею состояло... И для того её императорское величество изволили указать сукцессоров, дабы ваше высочество избрала из того лучшее.
— Известны ли мне сукцессоры эти? — заинтересовалась Анна Иоанновна.
— Не только известны, но и видимы в настоящий момент! — галантно ответил Меншиков. — Меня, князя Римского и Российского, герцога Ижорского, всероссийского рейхс-маршала и над войсками командующего фельдмаршала, Государственной Военной коллегии президента, от флота Российского вице-адмирала Белого флага, Её Императорское Величество в сукцессоры назначить изволили.
Высохли слёзы на глазах герцогини. С интересом оглянула она осанистую фигуру светлейшего князя, задержалась глазами на хищновато-носатом лице. Разглядывая топорщащуюся полоску усов, задышала шумно... Вспомнила бал, устроенный князем в его дворце по поводу её бракосочетания с герцогом Курляндским. Там подавали пирог, из которого, когда пирог разрезали, выскочила карлица и начала танцевать менуэт на столе.
Шумную, весёлую свадьбу устроил тогда светлейший князь. Опившись, помер вначале сын Меншикова, а потом и супруг Анны Иоанновны. Облизнула губы герцогиня, вспоминая восхитительные подробности.
— Дак нешто, князь, я против Её Императорского Величества, тётушки нашей бесценной ступить смею... — сказала она.
Разговор происходил на берегу Двины. Конвой светлейшего князя держался в стороне. Туда отослала вдовствующая герцогиня и свою девушку. Наедине вели беседу. Как будто просто вышли полюбоваться пленэром и встретились ненароком. Палило солнце. Душно гудели в высокой траве пчёлы. Волновала Анну Иоанновну идиллическая красота пейзажа. Жарко было в стянутой корсетом груди. В волнении взяла герцогиня светлейшего князя за руку.
— Я так рассудила, Александр Данилович, — тяжело дыша, сказала она. — Прежнее намерение своё решила оставить и наивяще желаю, чтобы в Курляндии герцогом твоей светлости быть. При тебе и я во владении своих деревень надеюсь быть спокойна... А ежели кто другой избран будет, то как могу знать, ласково ли со мной поступит и не лишит ли меня, по легкомысленности своей, вдовствующего пропитания?..
Тяжело дышал охваченный любовным волнением светлейший князь. Наклонился и поцеловал руку будущей супруги. Посыпалась на платье герцогини пудра с его высоко взбитого парика...
Управившись с амурными делами, вернулся светлейший князь в Ригу, где ждала его новая напасть. Только что приехавший из Митавы Василий Лукич Долгоруков поведал, дескать, переговоры с сеймом зашли в тупик. Маршал утверждает, что депутаты разъехались, а те, которые остались, ничего сделать не могут — уничтожить выборы Морица никакой возможности нет...
— Предъявил я им, Александр Данилович, и твоё имя, и герцога Голштинского, — вздохнув, сказал Долгоруков. — Тебя, князь, для веры они учинить герцогом не могут. А принца — для молодости. Конешное дело, коли бы по киршпилям[4] об имени твоём помянули, и инако выйти могло...
— Они не помянули, так мы сами помянем! — отвечал Меншиков.
Как пылкий любовник, примчался ночью в Митаву, и утром неразумные курляндцы увидели, что город занят русскими войсками.
— В Сибирь захотелось?! — гневно спросил Меншиков, когда маршал и канцлер предстали перед его грозными очами. — Объявите пока всем, что в герцогство будет введено на постой двадцать тысяч русского войска...
Наотмашь разили курляндцев аргументы светлейшего князя, и — кто знает? — может, и не устояли бы они, может быть, и стал бы Александр Данилович герцогом Курляндским и супругом племянницы Петра Великого Анны Иоанновны... Как бы тогда повернулась история России? Неведомо... Ибо этого не случилось... Зашевелились в Петербурге тайные недоброжелатели светлейшего князя, убедили императрицу не пренебрегать ради Меншикова хитросплетением европейских союзов и династических отношений. Не решилась императрица новую войну затевать — от прежних, которые супруг вёл, не отошла страна... Меншикову было объявлено, что принуждать курляндцев к новым выборам негоже, лучше Александру Даниловичу воротиться в Петербург, где ждут его неотложные дела.
Сильно недовольный вернулся светлейший князь в Петербург. Этакие ведь нестерпимые обиды творили ему — генералиссимусом не пожаловали, трон курляндский и тот не разрешили занять. Даже в Верховном Тайном совете и то первенство отняли — теперь там принц Голштинский председательствовал. Сунули, как нищему, Батурин с тысячью трёхстами дворами, да ещё две тысячи дворов Гдяцкого замка добавили — и всё... Прямо как в насмешку! Тут впору, подобно генерал-губернатору Ягужинскому, к гробу императора от такой обиды бежать да жаловаться. Только от гроба этого и так скверно в Петербурге пахло... Чего туда идти? Не Ягужинский, чай... Твёрдо знал Меншиков, что и небываемое — бывает... Кстати захворала тут чахоткой — этой болезнью мастеровых и уличных девок — императрица... Снова наступало время великих свершений...
2