Поезд идёт на Восток
Рассказы
Литературный институт имени А. М. Горького
Высшие литературные курсы
Семинар Евгения Попова
Составитель М. А. Шикалёв
Москва, 2018
Предуведомление
Для меня настоящий писатель – это тот, кто НЕ МОЖЕТ НЕ ПИСАТЬ.
В любых обстоятельствах – светит ли ему Нобелевская премия, или его знать не знают сильные мира сего и атаманы литературных тусовок.
Беру на себя смелость утверждать, что представленные в этом сборнике авторы – настоящие писатели. Они ступили на зыбкую литературную стезю в самое, казалось бы, неподходящее для этого время, когда писательство как профессия практически исчезло. На гонорары может прожить лишь суперраскрученный автор, и если ты хочешь быть свободным и независимым, то при всех своих талантах должен иметь такую работу, которая кормила бы тебя, но не претендовала на твою душу.
Вот они её и имеют. Предприниматель, клерк, курьер, редактор, техник, администратор, рабочий – все они учатся на традиционных двухгодичных Высших литературных курсах при Литинституте, через которые прошли в своё время такие корифеи, как Виктор Астафьев, Чингиз Айтматов, Евгений Носов, Юрий Левитанский, Олесь Гончар, Новелла Матвеева, Владимир Личутин, Роман Солнцев и другие писатели и поэты, являющиеся ныне костяком русской литературы второй половины ХХ века.
Все эти авторы – уроженцы разных городов нашей огромной страны и уже имеют жизненный опыт, выходящий за пределы Садового кольца, внутри которого, по мнению некоторых наших сограждан, только и вершится настоящая жизнь, чьим отражением являются глянцевые журналы, попсовая телевизионная дурь, пропаганда и жажда любой ценой занять хорошо оплачиваемое место под столичным солнцем. Опыт этот реальный, иногда – горький.
Все они талантливы – других на эти курсы не берут, и смысл обучения здесь не в том, чтобы научить писать, а в том, чтобы каждый из них смог реализовать Богом данные способности, создав произведения достойные нашей страны и её литературы.
Некоторые из них уже довольно известны, печатаются, издаются, для других это первое появление на публике, что всегда страшно, ведь настоящий писатель никогда, до конца дней своих, не уверен в себе.
Так что, дорогие читатели, судите их строго, но доброжелательно. «Поезд идёт на восток». На востоке начинается наша великая родина.
Галина Бурденко
Родилась 8 декабря 1970 года в Тульской области.
Стихи и рассказы публиковались в периодике, в том числе в переводе на сербский язык. Участник многотомного проекта «Заповедник сказок».
Лауреат (диплом 1-й степени) Международного литературного фестиваля «Интеллигентный сезон» (г. Саки, Крым, 2016).
Учится на Высших литературных курсах Литературного института им. Горького в семинаре Евгения Попова.
Работает в московском театре «АпАРТе».
Мечтает повторить сахалинский маршрут А. П. Чехова.
Яичница с крабом
– Надо написать рассказ про Дальний Восток, – делюсь проблемой с мужем.
– Ты же там никогда не была, – недоумевает он.
– Андрюш, я много где не была. Но задано про Дальний Восток.
Ему хорошо смеяться, он-то летал с театром на фестиваль «Сахалинская рампа».
Отличный был спектакль «Сахалинская жена». Однажды его играли в родных стенах на День театра. Как с самого начала не заладилось, так до конца и не пошло. Начались неприятности с петуха, живого, которому забыли вынести клетку, и актёры не знали, куда этого петуха сунуть, так и передавали из рук в руки, как эстафетную палочку. Закончилось сломанной бамбуковой трубой, на которую наступили. Труба треснула и перестала быть музыкальным инструментом.
Но главный ляп случился в середине спектакля. Красивый, осанистый Унтер, надзиратель, сообщает каторжникам, что приедет баба, на которой один из них сможет жениться.
Ссыльнопоселенец Степан должен спросить: «Как её зовут? Бабу то есть». И красивый Унтер, приподняв правую руку, как Пушкин перед Державиным на картине Репина, и подставив левую руку ко рту, как Лиля Брик, позирующая Родченко для плаката «Покупайте книги Ленгиза!», словом, приняв столь театральную позу, собирается изобразить эхо в горах: «Её зовут О-о-о-льга…»
И вдруг Степан задаёт самый абсурдный вопрос из всех возможных: «А как Ольгу зовут?»
Обе руки Унтера безвольно падают. Он с укоризной смотрит на Степана и лихорадочно подыскивает подходящий ответ на столь неожиданный вопрос.
На помощь приходит Степан: «Ну её же Ольгой зовут?»
«Да! – отвечает Унтер, вкладывая в интонацию максимум сарказма. – Ольгой!»
А второй женский образ – гилячка Марина, которая варит целебный чай «от грудей» из «синенького такого цветочка» – аконита. Чай настолько целебный, что «целую роту на тот свет отправить можно». Внешне вылитая бомжиха, Марина, однако, ведёт свой женский бизнес – согревает любовью каторжников за четыре копейки.
И вот такой замечательный спектакль приняли «на исторической родине» довольно неоднозначно. Мне кажется, есть такой особый синдром. И если его ещё никто не описал, то я не против, чтобы его назвали моим именем. Что за синдром такой? Всё просто! Наши представления о себе редко совпадают с чужими представлениями о нас. Но это все знают. Интересен частный случай. Если эти представления извне художественно правдивы, а притом чистой воды вымысел, принять их сложно, но и отбросить не получится. Как для всех русских кошмарен космонавт в ушанке в голливудском кино, так для сахалинских женщин – каторжница-гилячка. Не тот образ сделали типичным!
В спектакле все герои ждут встречи с литератором Чеховым. Стелется шёпот: «Чехов, Чехов…» Вот и для всех русских писателей посетить Сахалин – всё равно что до конца прочувствовать Антона Павловича. Приятное, должно быть, ощущение – прочувствовать Чехова от Москвы до самого Сахалина!
Вспомнилось вдруг, как Андрей, выложив весь сахалинский фоторепортаж, всё искал какое-то очень важное фото (я так и думала, что с Чеховым, не иначе) и, наконец, радостно ткнул пальцем в серую точку на фоне серого же моря:
– Это нерпа!
– Вот это вот? – удивилась я.
– Да, это нерпа! – сказал он довольно.
Меня же восхитили не мифические нерпы, а крабы, с которыми вместо обезьянок позировала вся труппа.
– Ели крабов? – сглотнула я.
– Крабов? Ну конечно!
Выражение его лица говорило: «Как можно спрашивать очевидное?» Обиделся за нерпу.
Но что же написать мне? Всё, что я помню, это в Петропавловске-Камчатском полночь. Там всегда была полночь. Там и сейчас, наверное, полночь. Попробую развеять тьму!
Белый пароход «Ерофей Хабаров» держит курс на Камчатку. Я тоже вся в белом, но с розовым лотосом в волосах изучаю инструкцию «Если вы встретили медведя». В волнах плещутся и поют невидимые нерпы, в небе носятся и кричат капризные чайки. Я уже различаю на горизонте Ключевскую сопку и другие, безымянные, вулканы.
Официант приносит мне крабы и вино.
Чайки кричат всё пронзительнее. Им нравится мой краб. Вот ведь разгалделись, куры глупые! Зачем так кричать? Что-то про гальку.
– Галька! – кричит с кухни муж.
Оставляю краба чайкам и иду на кухню.
– Чего?
– Может, поедим чего-нибудь?
– Яичницу?
– Отлично!
Разбив яйца, провожаю взглядом последнюю сытую чайку, поправляю цветок лотоса в волосах и думаю, что никогда, наверное, не увижу Дальний Восток. Но, даже не видя, почему-то очень его люблю. Интересно, а у такого синдрома есть имя? А то можно назвать моим!
Евгения Васильева
Родилась 11 ноября 1977 года в Москве. Окончила философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова (2004), факультет педагогики и психологии МПГУ (2012), факультет психологии образования и факультет консультативной и клинической психологии МГППУ (2014), Первый римский университет La Sapienza (2014), программу профпереподготовки «Психодрама и ролевые игры в групповой и индивидуальной работе» МГППУ (2016). Является слушателем ВЛК Литературного института имени А. М. Горького. Работает в сфере связей с общественностью.
P. S. Жизнь – небольшая стопка осенних листьев. В каждом листе-фотографии застыли воспоминания. Между двух точек конца и начала – череда других. Но они ничего не значат для большинства, неся в себе субъективные смыслы. Всё самое главное можно уместить в глагол «любить» и временные параметры «иногда».
Боги умирают в городах
– Знаешь, я был богом, – говорит он, а я уже не помню его имени. Вечер, мы что-то пьём, ковыряем вилкой в салате и перетасовываем карты своих историй.
Эффект незнакомцев. Так бывает у командированных при набегах на чужие города. Каждый рисует свою масть: хочешь – веришь, не хочешь – не слушай. Водка холодна и обжигает горло.
– У настоящего шамана русской крови нет. Вообще никакой пришлой, – продолжает он или отвечает на вопрос, как тут разобрать, когда стена начинает медленно накреняться девятым валом. – Только чистая якутская кровь. У нас в отделе один работал. Говорит, мог бы стать шаманом, да в город подался. Там весь дар и прошёл. Шаманская болезнь? Скажешь тоже. Об этом и говорить нельзя, – шепчет он, думая, что неслышно, хотя от рыка подскакивают рюмки на столе. – В городе всё не так. Здесь шумно, людей много. Нет величия. Все куда-то несутся. Я тоже бежал, а потом умер. Так всегда: если не бог, умираешь. Не то что раньше, когда был начальником в районе. Тогда все знали: ни один самолёт не полетит, если я не скажу. Солнце светит – я сказал. Ветер дует – я сказал. Якутск – далеко. Москва – так далеко, что её почти и нет. Кричи не кричи, не докричишься.
В том районе были только древние боги, но они почти ушли, и я молодой бог. Все дышали, если я так хочу. Посмотрел – сердце остановилось. Вот какой я был. Сильной силищи. Но потом переманили почём зря. Стал простым человеком. И даже меньше. Город всего выпил. А прошлого не вернуть. Вот она – жизнь после смерти.
Вокруг меня, должно быть, ещё несколько богов. Они пьют водку и молчат.
Каково это – быть богом? Моя колыбель – Москва с суетой и шумом. Столица сама себе бог. Бог ревнивый. Хлыст из золота. Это не луковки храмов и блики полумесяцев, а офис, что превращает жизнь в бесконечно серую череду легко забываемых снов. Опен-спейс без окон крадёт дни и делает незаметными ночи.
Здесь каждый думает, что сам по себе, но дыхание единого города отстукивает ткань ритмом миллионов грудных клеток. Ткацкий станок мойр плетёт свой узор простыни. Даже если чья-то нить закрутится в узелок, её тут же сровняет с общим полотном молоточек ткацкого станка. Всё посчитано и отмерено. Те, кто думает, будто сейчас распахнут окна и вдохнут воздух, не ведают, что это лишь лазы в коридор с духотой.
Мощные боги, зачем стремитесь сюда? Столица съест и выплюнет кости. Маленький винтик в паутине бесконечных улиц – таким становится здесь любой. Всё и всех мешают в общую массу. В безвкусную холодную манную кашу. Серое небо сожрало краски. Вместо звёзд – электрический свет. Город – смеётся. Город выставил батальон небоскрёбов. Город грозит бетонным кулаком небу, идёт на приступ. Это лишь буря в стакане воды. Бутафория. Буйство с похмелья.
Всего этого не рассмотреть в стопке, что дрожит в моих пальцах. Бывший бог смотрит на меня в упор, но я отворачиваюсь, заметив, как по его щеке течёт пьяная слеза немощи.
Монетка с дырочкой
Последнее время у Петра ничего не клеилось. Три года назад он выступал на международных симпозиумах. Ещё бы, входил в группу генетиков, расшифровавших последовательность ДНК митохондрий из шерсти мамонта. Тогда договорились с корейцами открыто, а тайно и с японскими учёными о том, что проект клонирования пойдёт совместно. Ещё два года назад он был подающим надежды молодым учёным. Всё было на мази. Солнце славы пекло в макушку и подгоняло. Всё получалось на раз-два-три. В подмосковной Дубне удалось прорастить траву тысячелетней давности, чьи семена заныкали суслики в те времена, когда земля была колыбелью динозавров. А год назад он перешёл тридцатипятилетний рубеж и сразу стал старым неудачником. Научное лето упало в осень, которая была явно не золотой.
– Привет, – заливисто смеялся в трубку женский голос, ей можно было не представляться, он узнавал этот тон, как музыкант сонату по первым нотам. Откуда она узнала телефон, лет же десять прошло, думалось Петру, а трубка продолжала: – Читаю тут про собак-клоунов. Они что, правда, завалили экзамены в якутской полиции? Эта новость сделала моё утро.
Где она? В Бельгии сидит, должно быть? Какая ему разница. Только почему-то под ложечкой сосёт. Как на экзамене. Так зимой бежишь в школу, тут вдруг лужа манит испытать себя на прочность, а где-то на середине лёд начинает трещать. Так же было на сдаче кандидатского минимума. Вроде говоришь складно, а профессор смотрит через очки так, что кажется, знает, ты здесь лишний, надо сдёрнуть с тебя праздничную маску, потому что никакой ты не принц, а наглый простолюдин, что полез со своим свиным рылом в калашный ряд.
– Почему-то вспомнила тебя. Не знаю почему.
А внутри нарастает злоба. Да какого она ему тут названивает, как будто сестра её не живёт в том же городе, откуда она так нагло уехала в большую столицу, да и та послужила трамплином в неведомые страны. Будто и не было её никогда. Словно жар-птица, оставив лишь перо золотых воспоминаний. Вот и звонила бы сестре. Нет, надо же, ему набрала. Как золотом одарила. Только сам даже фальшивой радости выдавить не может.
Айаана – имя будто тысячи маленьких эльфов грозят пальцами: ай-ай-ай, смотри, но не трогай. Или колокольчики звенят. Протяжные «а», как её глаза, где колышется в полусне безмятежная Азия. Но это лишь видимая покорность. Как ледяная шапка на заснувшем вулкане. Айаана сама себе путь. Никто для неё не указ. У всех, даже у якутов, имена русские: Агафьи, Марии, Полины, а тут на тебе – Айаана. Все медяки, а она золотой алтын – дорогая монетка.
Прошло лет сто, не меньше, как они расстались. Да и встречались ли? Можно ли две встречи в кафе да поход в кино, когда его большие потные ладони пытались отогреть её, маленькую и тонкую, похожую на юркую мышку, назвать «встречались». Их разделяет вечность, разные города и даже страны. У него давным-давно, как говорит его маменька, дом – полная чаша. То есть расплывшаяся от родов жена и двое малышей, от которых так тянет запереться в лаборатории. Одним словом, семейная жизнь, переходящая в безысходность, что почему-то всегда называют счастьем. Куда взгляд ни кинь – беспросветная тьма. Как якутская ночь. И уже вовсю светит плешь на макушке, а живот округлился, будто это он, а не жена третьего ждёт.
Но достаточно вспомнить, как вызывающе и гордо Айаана сказала «нет», и кровь опять приливает к вискам. И нет времени, разделившего их словно река. Вовсе не любовь, но бешенство отвергнутого мужчины, что дремлет где-то внутри, не знает, что прошли годы. Как хотел бы он, чтобы всё сложилось не так. Чтобы на его робкий вопрос было нежное «да». Или даже сейчас, допустим, где-нибудь в Женеве на международном конгрессе она бы подбежала к нему, а он сделал вид, что совсем не узнаёт. За ним бы шествовали журналистки в обтягивающих платьях или бесстыдных мини, обязательно длинноногие и пышногрудые, надеясь ухватить хоть одно его слово. Он был бы горд и неприступен. Кто она такая, чтобы её помнить? Глупая девочка, что отказала ему? Да сколько было таких как она, уже и не вспомнить. А сейчас посмотрите, за ним скачет вереница холёных красавиц, которые и даром ему не нужны.
– Клоны, а не клоуны, – буркнул он в трубку. – Бельгийские овчарки. Корейцы стараются показать, что они гораздо лучше японцев. Чтобы мы клетку мамонта не утаили.
– Я в городе. Хочешь попить кофе? Мне нет дела до бельгийских овчарок, – шептала она. – Приехала к родне. Я тут на день. Найдёшь для меня время?