- И что же дальше?
- В Париж отбыть изволили. Меня с собой звал, да я, дурень, не поехал. Я тогда как раз женился, сапоги новые справил со скрипом, гардероб обновил, таким гоголем ходил, что твой павлин. Молодой был да глупый. Так и проработал всю жизнь, из дня в день: стрижка, бритье, локоны завивал, прически различные исполнял. Жена не выдержала, в 1907 году сбежала с тенором театра "Парнас". Я не осуждаю ее, я понимаю. Прекрасное великолепие роскошества, арии и каватины, полонезы и мазурки куда приятнее сердцу того, что я мог дать ей. Потом к Трифону Тимофеевичу пристал. Раньше-то баня здесь знатная была, для господ, не для простого люда. Не хуже знаменитых московских! Все первейшие люди города посещали Трифона Тимофеевича. Ведь если вдуматься, то какой русский человек не любит сходить в баню, где можно расслабиться, отдохнуть, завести настоящий мужской разговор, выпить, наконец!? Это единственное место, куда мужчина может с чистой совестью отправиться и не получить потом взбучку от жены...
Цирюльник на мгновение прервался, отстранился, внимательно рассматривая идеальность получившейся прически, удовлетворенно прищурился, вновь защелкал ножницами.
- К сожалению, ничто не вечно в этом суетном мире: подожгли баньку завистники - и пришлось заново отстраиваться да сызнова начинать. Ну, я тогда Трифона Тимофеевича не бросил, вместе горе мыкали, перед самой войной дела опять на лад пошли. Трифон Тимофеевич обратил свой взор на небольшое озерко Круглое, располагавшееся в пределах территории, ограниченной улицами Ружинской, Новгородской, Казинкой - на границе Верхнеданьевского парка. В народе "Круглое" звали "Новоелизаветинским Байкалом". К реке Воре от этого озерка отходил водосток, вившийся по дну лога, который тянулся вдоль Казинки. Залез тогда Трифон Тимофеевич в долги, последнее заложил, в короткий срок выкопал неподалеку от озерка колодцы и построил здание торговых бань. В газете даже объявление пропечатали следующего содержания: "Новая Центральная Торговля. Баня Т.Т. Дорофеева. Ружинская улица, собственный дом. Устроена по новому образцу с паровым поддавателем пара. Открыта ежедневно. При бане имеется опытный массажист-мойщик". И сразу же после открытия в газетенках упреки посыпались, якобы публика ропщет по поводу того, что полы в бане плохо чистятся и покрываются слоем отвратительной слизи, а душ работает и вовсе пресквернейше. Только зазря они это все затеяли: бани большой популярностью пользовались, так что к 1912 году Трифон Тимофеевич смог заменить деревянный корпус на каменный. Даже помню, умора, специально для иностранцев Трифон Тимофеевич вывеску повесил на английском языке "Русская баня - Russian crematorium". Пошутил. Дескать, что для русского удовольствие - то для иностранца - геенна огненная. Он тогда вообще веселый был, говаривал, раз на Казинке стоим - все казисто у нас будет... Потом революция. Обязали нас простых работяг мыть да стричь, зубы больные удалять, вывихи вправлять. Я это не хуже любого фельдшера могу.
- И чекисты захаживали? - спросил Северианов.
- А как же-с! Кто был никем, тот станет всем. То есть, раньше мылся в простонародной мыленке за три копейки, самое шикарное, за гривенник, да постригался "под горшок", а теперь, как представитель победившего пролетариата, запросто можно в господской бане нежиться! Кто ж откажется? Пролетариат с большим удовольствием пользовался. Всю грязь да вшивость сюда приносил, одни убытки да разорение. А пикнуть не моги - враз в ЧК угодишь! Ну а уж сами товарищи чекисты отдыхали здесь во всю ивановскую! Подстригал я их.
- И как они Вам показались?
Цирюльник тяжело вздохнул, обмахивая шею Северианова специальной щеточкой.
- Побриться благоволите?
- Разумеется! - улыбнулся Северианов. - Воспользоваться услугами такого мастера почту за огромную честь.
Горячие салфетки коснулись щек Северианова, цирюльник правил бритву, быстро и в то же время со скрупулезной тщательностью взбивал пену.
- Как не называй их, - цирюльник неопределенно махнул рукой. - Жандармы, полицейские или чекисты - суть одна: держать и не пущать, лишь окраска разная. И те и другие порядок с одной стороны блюдут, а с другой с этого порядка кормятся. В прежние времена городовому обязательно полтинник дай для расположения, хотя он на службе государевой и казна ему жалование платит. Но полтинник - это для пущего уважения-с. Господин начальник городской полиции Давид Михайлович Баженов всегда захаживали с превеликим удовольствием, хорошо, если двугривенный парильщику бросит, это по настроению. Мог и ничего не дать, да ещё и наорать: знай место своё, чернь! И чекисты не лучше и не хуже. Просто власть поменялась, почувствовали себя господами, вот и все.
Легкими выверенными движениями он прошелся бритвой по севериановским щекам, не пропуская ни миллиметра заросшей щетиной кожи.
- Баньку-то Трифон Тимофеевич на совесть отстроил, все в ней по высшему разряду. "Баня парит, баня правит", как говорится. Каменку сам Кузьма Трофимович Правилин клал, лучший мастер на всю губернию, зеркала в раздевальной в большую копеечку влетели. Семейные отделения барышни с собачками посещали, купать изволили питомцев своих, ублажать. Буфет замечательный, квасок на любой вкус: и хлебный, и солодовый, и медовый, и ягодный. И из вареных груш, с клюквой, с вишней, с хреном. Шампанское для господ из высшего общества: "Моэт", "Аи", "Вдова Клико", "Каше блан", "Родерер Силлери", "Абрау-Дюрсо", "Excelsier".
Северианов улыбнулся сквозь мыльную пену.
- Если верить Вашим словам, не во всякой ресторации подобный выбор был.
- Честное благородное слово! Не считайте меня хвастуном или лгунишкой, говорю истинную правду!
- В чем, в чем, а в этом не сомневаюсь! И что же, все в упадок пришло?
- Революция... - индифферентно и внешне совершенно безучастно вздохнул цирюльник. - Все наперекосяк. "Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем...". И так далее. Разрушить-то разрушили, а что впоследствии? "Мы наш мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем"? Такое возможно? Чтобы из грязи да сразу в князи?
Северианов задумчиво проговорил.
- Жизнь штука сложная. Чего только не случается. И из грязи в князья, и из вчерашних дворян в сотрудники ВЧК, и, наоборот, из пролетариев в купцы. Диалектика...
- Хорошо, - согласился цирюльник. - Я могу понять, когда вчерашний голодранец в большие господа метит, в люди выбиться хочет, это естественно, я сам из таких. Но господам дворянам служить в ЧК? Зачем? В голодранцы, извиняюсь, пожелали?
- Совершенно необязательно! Может быть, романтики захотелось, лавры Робеспьера покоя не дают. А возможно, для обогащения... Слышали историю про председателя ЧК, того что с реквизированными драгоценностями исчез при освобождении города? Про Житина?
- Да уж, - цирюльник, словно что-то шепча, пошевелил губами, задумался. Опустил битву, внимательно разглядывая Северианова. Редкие брови сошлись на переносице, лицо, цвета молодой свеклы, побагровело сильнее и походило на хорошо проваренный бурак. Капельки пота предательски набухали на лбу, стекали по щекам, струились по подбородку. Северианов деликатно сделал вид, что не замечает волнений цирюльника.
- А ещё, возможно, родовое имение заложено - перезаложено, в наследство сплошные долги достались, денег нет, долговая яма грозит. А происхождение дворянское на хлеб не намажешь и в рот не положишь. А скажем, какой-нибудь Васька Бесфамильный или Федька Рябой, бывший холоп, дрянь, чернь, ничтожество состояние сколотил на торговле тухлым мясом, либо гнилой пенькой, и теперь сам в богатеях ходит. И если сменить сюртук в талию, смокинг и редингот на кожаную куртку, галифе и фуражку с красной звездой, то у холопа бывшего, а ныне кровососа и мироеда, можно излишки золота изъять на революционные нужды.
Бритва вновь коснулась севериановского подбородка.
- Город наш, что село, навроде и большой, а все друг друга знают, а про того, кого не знают лично, слышали. И Житина я знавал, и остальных. Троянов Ванька с сынишкой моим в казаки-разбойники играли, бывало, я обоим уши драл. Мишка Костромин в подмастерьях у Кузьмы Правилина с малолетства бегал. Жизнь, она по-всякому повернуться может. Не тот человек Житин, чтобы золото украсть, храбрости бы не хватило. Он мужчина тихий был, даже трусливый. Я думаю, так дело случилось: когда понятно стало, что город красным не удержать, и золото достанется победителям, то есть, нашим доблестным освободителям, поддался Антон сиюминутному порыву, прихватил ценности - и бежать прочь. Все как будто бы само собой получилось, он и думать-то о подобном не думал, а тут само всё в руки идёт. Стечение обстоятельств. Невозможная возможность. Судьба, предначертание. Он, пожалуй, поначалу даже противился внезапному порыву, однако, слаб человек... Вот Троянов, тот всегда упрямец был. Он бы ценности постарался эвакуировать, либо спрятать до возвращения красных. У него и мысли возникнуть не могло их присвоить.
- Почему?
Цирюльник вздохнул.
- История долгая. Могу рассказать, коли желание есть.
- Присутствует такое желание.
- Ох! - металлически зашелестела по ремню спинкой вперёд туда-сюда бритва, цирюльник задумался. - Сын мой, Проша, всегда мальчиком тихим был, домашним, спокойным. Любил книжки читать, мастерить что-либо. А таких не сильно любят, в цене больше крепкие кулаки да наглость. Частенько Проша битым возвращался, с синяками и ссадинами, заплаканный. А потом с Ванькой Трояновым сошелся, не знаю уж, как совместились две столь несовместимые натуры. У Ваньки какое-то обостренное чувство справедливости: он за Прошку в бой кидался, что против пятерых, что против десяти. И ведь за просто так, никакого профита от общения с Прошей он не имел. И когда подрос, не изменился совершенно. Хотел весь мир переделать: голодных накормить, слабых, униженных защитить, бездомным дать крышу над головой. Они с Прошей крепко сошлись, на моих, можно сказать, глазах вырос Ванька Троянов. Так и остался идеалистом, дон Кихотом, мечтателем. Только ожесточился, ибо мир несправедлив, безжалостен, немилосерден. Романтиков, бессребреников быстро перевоспитывает. И вчерашние гуманисты становятся палачами, честные - лжецами, ветроплетами, а бескорыстные - сребролюбцами. Остаются такими, какими были - единицы. Многие смиряются, перестают сражаться, подстраиваются под окружающую обстановку. А Троянов не изменился, каким в десять лет был - таким и в тридцать остался. Не мог он ценности присвоить, просто не мог.
Цирюльник замолчал, продолжая править бритву доведенными до автоматизма движениями: от себя, спинкой бритвы вперёд - ш-шиххх, переворот, на себя спинкой вперед - ш-шихх, и вновь от себя. - Вот такая история.
- Любопытно, - кивнул Северианов. - А как думаете, если Житин с ценностями сбежал - куда он мог направиться? К красным? Но после того как он, фактически, украл драгоценности у своих - ему нет дороги к Советам. И к нашим он тоже, как чекист, прийти не сможет? Куда?
Цирюльник задумчиво пошевелил губами, не ответил.
- За границу? - продолжал Северианов. - В Париж? В Константинополь? В Рим? Через Финскую границу? Это возможно?
- Не знаю, - ответил цирюльник. - Я бы, наверное, не сумел. Раньше это не сложно было, а теперь... Война... А во время боев за город - вообще немыслимо.
Глава 21
Новоелизаветинск встретил его неприветливо. За время, понадобившееся на проходку от центрального входа Царицынского железнодорожного вокзала до пролетки полусонного легкача - минут пять, навряд ли более - яркая солнечная погода сменилась непрерывным проливным дождем, зарядившим резво и надолго, и прекращаться вовсе не собиравшимся. Сделалось мокро и мерзко. Неширокие пыльные улочки, серые страшные хибары, вросшие в землю по самый подоконник, вереница убогих двухэтажных домишек по обоим сторонам улиц, лишь в центре города - некая жалкая потуга на столичный лоск. Серые злые собаки, такие же люди. Провинция, так её растак!
Расплатился с извозчиком и, подхватив чемоданишко, заскочил под какой-то убогий навес, пережидая ливень. Чёрт возьми, он что, привёз этот дождь с собой из столицы? Привёз мрачную, скверную погоду? Серо-зелёное небо, холодные порывы ветра, щемящее чувство тоски и уныния? Что же, не зря ему дали псевдоним - "Хмурый".
Должна же быть справедливость: в Москве солнышко сияет, воскресенье, день выходной, по Тверской да Арбату в парадном облачении фланируют бездельные прохожие, а здесь, гораздо южнее - дождь, слякоть, мерзость. Стук лошадиных подков по булыжникам. Вздрагивающие под яростными дождевыми каплями листья. Пасмурные городские улицы, бесцветные отражения в мокрых витринах.
Точно определить его возраст было трудно: то ли лет двадцать пять, то ли все пятьдесят два. Руки холёные, молодые; походка пружинистая, легкая, гордая; но вот глаза тусклые, злые, повидавшие многое, и не всегда приятное. На лице - не разберёшь: то ли некое подобие улыбки, то ли он просто щурится от летевших в глаза микроскопических брызг. Дождевые капли были мелкие-мелкие, но было их слишком много: сотни тысяч, миллионы, миллиарды. Они пронизывали пространство вокруг, они делали воздух жидким, они проникали за отвороты одежды, они, наконец, растекались по проезжей части бурлящим потоком.
Его не встречала делегация с цветами. Вокруг суетливо передвигались короткими перебежками редкие прохожие, уныло просеменил промокший армейский патруль, причем старший козырнул ему, хотя он вовсе не был одет по форме, а новенькая пиджачная пара изрядно пообтрепалась в дороге. Застигнутые дождём, куда-то рысили по своим делам Новоелизаветинские аборигены, до него никому не было дела. Его не замечали. Никто не наблюдал за ним, не следил украдкой, делая вид, будто рассматривает витрину расположенного на противоположной стороне улицы магазина готового платья "Торг. Дом "Скольте, Баранов и Ко"". Не прижимался впритирку к стене, чтобы хоть немного укрыться под узким козырьком, полухмельной шарманщик, бездушно вращая рукоятку усталого инструмента, выжимая из мокрых недр "уличного органа" какой-то вальс. Лишь бессмысленно, но настойчиво брехал в пустоту мокрый уличный пёс.
Под ногами стремительно образовывалась изрядная дождевая лужа, брызги попадали на отвороты брюк, он с сожалением посмотрел на свои щегольские ботинки. Для передвижения по мостовой, стремительно превращающейся в болото, более подошли бы сапоги либо галоши.
Дождь постепенно утрачивал напор, превращаясь в редкую изморось. Раскрылись ворота, из них возник-появился красавец дворник в непременном картузе черной кожи для защиты от дождя с лакированным козырьком. Одетый с особым дворницким шиком: темно-синий двубортный глухой жилет с кокетливым вырезом и с отложным воротником, застегнутый на маленькие пуговицы по борту, труженик метлы проявлял настолько ретивое усердие по очистке тротуара от грязи, что то и дело забрызгивал ею проходящую публику, да ещё сердился вслед:
- Мешаетесь только!
Выйдя из-под навеса, "Хмурый" подвернул снизу капризные штанины, пытаясь хоть сколько-нибудь сохранить брюки в потребном виде, и начал осторожно спускаться между частыми одноэтажными домишками вниз по старой деревянной лестнице, прозванной здесь "Сухой спуск". Увы, сухим было только название, кожа ботинок сделалась противно влажной, под ногами мерзко хлюпало. Благо, идти было недалеко, "Хмурый" ещё раз внимательно осмотрелся и постучал в дверь особым - два длинных, три коротких - стуком.
Убогая клетушка путевого обходчика Варфоломеева, пропахшая насквозь ароматом гниющего старого дерева, сырости и "деревни", тяжёлым махорочным духом и запахом нищеты, гордо именовавшаяся комнатой, а также конспиративной квартирой большевистского подполья, сегодня принимала гостей. Возвращение хозяина планировалось лишь под утро, а его семейство находилось у родственников в деревне, откармливалось. Потому рассмотреть внимательно участников сей тайной вечери обладали возможностью лишь голые стены жилища, которые, в чем подпольщики хотели бы быть уверенными, ушей не имели.