Про это Северианов знал, и знал гораздо лучше Прокофия Ивановича Лазарева.
Генерал Васильев операцию по взятию города Новоелизаветинска начал тактически грамотно и весьма талантливо. Утром 18 июня, пока штурмовые цепи подполковника Бармина, поддерживаемые артиллерией, вяло перестреливались с занявшими оборону на окраине города, в районе Большой Махаловки и лесопильного завода бойцами Первой Новоелизаветинской красных коммунаров стрелковой бригады; эскадроны атамана Зубатова обошли город стремительным броском, прорвав слабое сопротивление красных, пронеслись к Царицынскому железнодорожному вокзалу, повсеместно сея ужас и смятение. Поддавшись всеобщей панике и не оценив объективно сложившуюся обстановку, командир бронепоезда "Красный дозорный" скомандовал отступление, и бронепоезд, поджав хвост, уполз из города трусливой гадюкой, вяло огрызаясь редкими пулеметными очередями и уже не представляя грозную силу. Захватив почти бескровно вокзал, атаман Зубатов, развивая успех, продолжил наступление в центр, подчиняя себе район за районом, стараясь разрезать город напополам, сметая всякое сопротивление, безжалостно и неумолимо. Почти одновременно ударный батальон подполковника Зданевича высадился на пассажирской пристани реки Вори и, развернувшись в боевой порядок, стремительным ударом захватил её. Оборонявшие пристань бойцы Первой стрелковой красных коммунаров дивизии "... оказались к бою совершенно неспособными вследствие своей тактической неподготовленности и недисциплинированности", сопротивление оказали вялое, а три сотни отборных головорезов, венгров и сербов, до сего момента гордо именовавшихся "Интернациональный батальон Красной гвардии имени товарища Марата" в полном составе перешли на сторону белых. Сдерживающие натиск отрядов подполковника Бармина красноармейцы, предчувствуя удар в спину и окружение, спешно начали отступление, оставив в подарок противнику почти всю артиллерию, тут же развернутую против бывший хозяев. Разгром был страшен и молниеносен, однако в районе Дозоровки, опьяненные победным куражом и удалью, белые неожиданно натолкнулись на ожесточенно-неумолимое противоборство и противление. Боевая группа Новоелизаветинской Чрезвычайной комиссии во главе с зампредседателя ЧК Трояновым, бывшим фронтовым разведчиком, усиленная пулеметным взводом Красной гвардии, а также анархистами отряда "Черная смерть" матроса Драгомилова, не только не разбежалась, а, наоборот, прижав цепи пулеметным огнём, молниеносно перешла в контратаку, и теперь уже белым пришлось стремительно отступать. Было красных немного, гораздо меньше, чем атакующих, но помня, что терять им нечего, чекисты и красногвардейцы дрались насмерть. Матросы-анархисты также проявили себя с самой превосходной стороны: в то время, как по всему городу отряды красноармейцев разбегались или массово сдавались в плен, драгомиловские "братишки" полностью оправдали свое название "Черная смерть". Когда на плетущихся в полуприсяде барминских окопников, неубедительно выкрикивавших вялое сухопутное "Ура!" обрушилась в яростной штыковой разъярённая чёрная масса с ужасающим ревом "Полундра!", победоносно наступавшие мордовороты рассудительно и благоразумно предпочли отступить, проще говоря, начали отчаянно драпать. И хотя, предупредительный выкрик "Полундра", искаженное fall under, обозначал всего лишь "берегись предмета падающего сверху", чернобушлатная драгомиловская братва вызвала у сухопутных вояк поистине животный ужас. Лихо проскакавшие полгорода казаки Зубатова, почти не встречавшие сопротивления, лишь изредка срубая на полном скаку бегущих красных, были брошены на прорыв. Готовая с налету перерубить, словно лозу, нахально застрявшую в горле Дозоровки кость, лихая сотня вылетела на Сторожевую площадь, развернулась лавой для атаки на красную сволочь и, как сказал бы известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев: "Солнце грозно сверкнуло на кончиках шашек, да прищурился молодцевато юный хорунжий". Однако, к великому сожалению, юный хорунжий прищурился в самый распоследний раз: обрушившийся на лаву злой кинжальный огонь четырех "Максимов" мгновенно завершил так и не начавшийся бой, превратив его в безжалостный расстрел, в кровавую кашу, в ужасно натуралистическую иллюстрацию поэмы Михаила Юрьевича Лермонтова "Бородино": "Смешались в кучу кони, люди..." Станковый пулемет Максима образца 1910 года имеет скорострельность 600 выстрелов в минуту, кавалеристы не успевали разворачивать лошадей, пулеметы голодными волками заглатывали патронные ленты, беспрерывные очереди рвали некогда стройно-красивый ряд атакующих, а с крыш полетели ручные гранаты. В течении дня подполковник Бармин предпринял ещё несколько безуспешных попыток выковырнуть красных из Дозоровки, но чекисты вгрызались зубами и волна атакующих, потеряв под огнём "Максимов", очередную часть полка, вновь и вновь откатывалась. Тогда Бармин подтянул артиллерию, но красные, прекрасно ориентируясь в недрах Дозоровки, каким-то диковинным образом умудрились просочиться, словно вода сквозь пальцы, в тыл артиллеристам и с очередной "полундрой" забросали батарею гранатами. Наконец, терпение лопнуло у всех, и красных начали давить планомерно и безостановочно, используя численное превосходство и не считаясь с потерями. Заваливая трупами улицу Заставскую, красных выдавили на улицу Порубежную, оттуда, потеряв половину личного состава Особой офицерской роты, на улицу Засечную.
- Геройства не надо! - говорил Троянов, быстро и сноровисто снаряжая барабанные каморы нагана патронами. - Наша задача не удержать город, а вывести из строя как можно больше беляков. Экономии боеприпасы, бережем жизни. Город потом обратно возьмем, никуда не денемся, чем больше противника положим, тем потом легче будет.
Драгомилов речей не говорил, лишь бешено скрипел зубами. В прожжённом бушлате, с перевязанной головой, он непрерывно вел огонь из маузера К-96.
Когда закончились патроны, остатки боевой группы привели пулеметы в негодность и отошли, исчезли, растворились. Дорого далась победа генералу Васильеву: оттянув на себя силы подполковника Бармина и кавалеристов Зубатова, боевая группа чекистов дала возможность основным силам красных прийти в себя, оправиться от жесточайшего разгрома, перегруппироваться, некоторое время продержаться и организованно отступить. Правда, от зловредной боевой группы осталось лишь несколько человек, но среди убитых не обнаружили ни Троянова, ни командира матросов-анархистов Драгомилова, их с усердием разыскивала контрразведка и патрули, впрочем, безрезультатно.
Результаты операции в Дозоровке были поистине неслыханными: получалось, что каждый мерзкий чекист, каждый поганый матрос-анархист, каждый рабочий - красногвардеец, гнусь, тварь, мразь, ничтожество, мерзопакость, шваль, пролетарская сволочь утянул за собой более десятка опытнейших воинов. Огорченные подобным итогом, белые совершенно утратили интеллигентское слюнтяйство и слюнявую интеллигентность и пленных брать перестали. Излишне и зазря наорав и на Бармина, и на атамана Зубатова, генерал Васильев расстроился: подчиненные явно не заслуживали такого обращения. Самым огорчительным было то, что в Дозоровке потери нанесли не регулярные части Красной армии, а какая-то самозваная военная шваль, солянка сборная, ошметки большевистского режима.
- За голову Троянова, либо Драгомилова получишь капитанские погоны немедленно, - сказал Северианову начальник контрразведки Петр Петрович Никольский. - За живых или мёртвых, значения не имеет. Это вопрос чести, или, как говорят в футболе, гол престижа.
- Троянова Вам искать надо, Николай Васильевич, - задумчиво проговорил Прокофий Иванович. - Этот, если жив, обязательно вредить будет, подпольем большевистским заправлять. В городе знакомых много, в Дозоровке обязательно помощь и поддержку поимеет.
- Спасибо. Вы назвали всех?
- Был ещё некто Костромин, но его я не знаю, слышал только, что такой товарищ существует.
- Понятно! - кивнул Северианов. - Теперь еще один вопрос. Насчет реквизированных ценностей. Товарищи чекисты как-то оценивали их, или просто сдавали на вес? Я имею в виду, был ли в ЧК свой специалист, золотых дел мастер, или они обращались к кому-нибудь из городских ювелиров?
- Насчет этого тоже, к сожалению, ничего не знаю. Но постараюсь Вам помочь. Попробуйте обратиться к Ливкину Семену Яковлевичу, старейший городской ювелир, он обязательно присоветует чего-либо стоящее.
- Спасибо! - Северианов поднялся. - Вы рассказали много интересного и очень полезного, я искренне рад, что обратился именно к Вам. А за сим, как говорится, не смею больше задерживать своим присутствием.
Глава 3
Несмазанные петли взвизгнули мартовским котом, полуденной рындой отозвался дверной колокольчик - и Северианов очутился в маленькой уютной мастерской, посредине которой склонился над столом хозяин - круглый колобок с короткими руками-ногами, густой курчавой шевелюрой и десятикратным монокуляром в глазу. Толстые пальцы-сардельки колдовали над брошью-стрекозой, и Северианов не увидел, как это произошло, но на золотой голове вдруг возникли два изумрудных глазка и один сверкнул отраженным зеленым светом, словно подмигнул. Северианов с благоговением относился к мастерам своего дела, профессионалам, его восхищал, например, дворник, одним движением колючей метлы выметавший сор из трещины в мостовой, величиной с игольное ушко. Или плотник, грубым топором выстругивающий из сучковатого толстого полена изящный питьевой ковшик, или художник, одним тычком широкой кисти прописывающий тонюсенькую веточку с сотней листочков. Северианов до этого всегда считал, что настоящий живописец с тщательной скрупулезностью прорабатывает каждый листочек, каждую травинку, каждую шероховатость на коре дерева. Но подполковник Вешнивецкий имевший какую-то подчас животную страсть к живописи, работал толстой кистью и восхищал Северианова точными мазками. Ну вот, казалось бы, простая мешанина красок, какофония цвета - и один точный, даже точечный удар кончика колонковой кисти - и изумрудно-охристое месиво на холсте становится густой кроной березы, ольхи, дуба! Северианов никак не мог понять этого. У многих его знакомых было хобби, так Вешнивецкий писал изумительные пейзажи, а головорез и хладнокровный убийца Малинин подчас на досуге сочинял слезливые романсы о любви сопливого гимназиста к такой же сопливой гимназисточке. Лениво перебирая струны, Малинин задушевным голосом, мелодично рассказывал о страданиях и вожделенных мечтаниях незрелого юноши, и Северианову казалось, что это не его напарник, многоопытный диверсант и лучший в мире стрелок, капитан Малинин, сочиняет всю эту высокосветскую мелодраматическую муть, а какой-то неоперившийся отрок, юнец, подросток. А, может быть, в душе Малинин и был таким отроком, может быть страдал от неразделенной страсти, Северианов не знал.
Волшебник продолжал свое колдовское дело. Стрекоза помахала бриллиантовыми крыльями, выгнула и опустила сапфировый хвост. Блеснули золотом паутиновой толщины лапки, пухлый палец ювелира почесал, лаская, изумрудное зеленое брюшко.
- Я, конечно, не вовремя, - сказал Северианов.
Семен Яковлевич Ливкин улыбнулся.
- Не смею отрицать очевидного, молодой человек, Вы, действительно, чертовски, не ко времени, но, увы, люди вашей профессии имеют обыкновение всегда появляться подобным образом, и, обычно, не спрашивают, имею ли я время и желание для беседы с ними. Если я скажу, что сильно занят - это ведь не заставит Вас уйти, напротив, Вы станете более настойчивы и менее деликатны, нет?
Теперь улыбался Северианов. Ювелир ему нравился. Очень нравился. Небольшой прозрачный камень, словно сверкающая капля воды, дождинкой упал на левое крыло стрекозы, и Северианов готов был поклясться, что она вздрогнула, словно отряхиваясь.
-Я не задержу Вас надолго. Всего несколько вопросов - и я перестану докучать Вам своим присутствием.
Ювелир вздохнул.
- Ох, молодой человек, Ваши бы слова да Богу в уши. Последний раз подобную фразу я слышал от преинтеллигентнейшего и премилого мальчика из городской ЧК.
- И что?
- К сожалению, он изволил солгать - после нашей встречи я провел несколько не самых лучших дней своей жизни в заключении, а в мастерской моей устроили тщательнейший обыск. Все, что им удалось найти пошло на нужды мировой революции. На удовлетворение, так сказать, потребностей победившего пролетариата.
- Но нашли, конечно, не все? - Северианов не спрашивал, он утверждал. - Думаю, всякую ерунду, мелочевку, а по неграмотности своей приняли за ценности, так? Что-либо существенное Вы ведь не станете держать на виду, а надежно укроете, так, нет?
- Вы задаете очень щекотливые вопросы, господин штабс-капитан, - ювелир посерьезнел, глаза его налились свинцовой тяжестью, круглый и мягкий колобок мгновенно превратился в чугунное пушечное ядро. - У меня складывается неприятное ощущение, что Вы пришли с той же целью, что и давешний мальчик из ЧК.
Северианов улыбнулся, - Ну что Вы, отнюдь. Неужели у меня столь грозный вид?
- Внешность не всегда соответствует содержанию, поверьте, тот чекист тоже выглядел очень мило и дружелюбно. И говорил ласково, как с несмышленым младенцем: зачем, мол, мучаете себя и нас, высокочтимый, Семен Яковлевич, все равно побрякушки ваши найдем, но тогда уж вам хуже будет, поверьте.
- И как звали того милого мальчика?
- О, его звали товарищ комиссар Оленецкий, Григорий Фридрихович. Этакий черноокий красавец. Знаете, высокий, волосы смоляные, как воронье крыло, глаза горят этаким революционным огнем, просто пылают. Куртка размера на два больше, новая, необмятая еще, аромат кожи настолько привлекателен, что приступ дурноты вызывает, фуражка со звездой, офицерская полевая сумка - просто картинка, загляденье. Из студентов, идейный революционер! - Ливкин вдруг замолчал, внимательно посмотрел на Северианова. - А вот Вы не такой, господин штабс-капитан. Вы знаете, товарища Оленецкого я не почему-то не боялся. Ни когда обыск делали, ни когда я в ЧК сидел не боялся... - Ливкин замолчал, профессионально-оценивающе рассматривая Северианова, словно драгоценный камень, выискивая малейшие изъяны, одному только ему видимые недостатки совершенного с виду алмаза. - У Вас глаза застывшие, мертвые. В них нет идейного пламени, нет никаких чувств, эмоций. Вы не станете, подобно чекистам Оленецкого копаться в цветочных горшках в поисках золотых червонцев или простукивать стены. Вы, скорее, разберете весь дом по досочкам, а то и просто сожжете, пепел просеете и из пепла достанете все укрытое. И походка у Вас не такая, как прочих...
- Хромаю или волочу ноги? - попробовал улыбнуться Северианов. Но ювелир шутливого тона не принял: - Вы двигаетесь мягко, бесшумно, как кошка, вы вошли, не таясь, а я не услышал, а слух у меня, уж поверьте, дай Бог каждому! Вы подошли, как будто подкрались, Вы говорите слишком спокойно, равнодушно даже, без напускной бравады, мягко стелете, но не хотел бы я выспаться на той перине, что Вы приготовите. Я перевидал много господ офицеров, Вы не такой, как они. Вы слишком уверены в себе, в наше время это редкость, уж поверьте. Так что спрашивайте, что вам нужно, не ходите вокруг да около.
- Что стало с тем чекистом, Оленецким, Вы знаете?
- Он погиб незадолго до того, как в город вошли наши. Так, во всяком случае, мне сказали во время очередного обыска. На сей раз руководил сей неприятной процедурой сам начальник ЧК Житин, он оказался гораздо грубее Оленецкого, хамовитее. На мой вопрос, где тот красивый мальчик, что обыскивал мое скромное заведение в прошлый раз, он злобно сказал, что комиссара Оленецкого убили такие, как я, можно подумать, я могу кого-либо убить, крупнее комара.