Классного руководителя Водолажской я знаю лишь по рассказам Ольги, но могу представить ее и ей подобных. Хотя и не они виноваты, что работа их в основном оценивалась (да и сейчас кое-где оценивается) в большей степени по состоянию кабинета, по выпущенным стендам, количеству мероприятий в классе, умению пустить пыль в глаза открытым уроком, по различного рода планам, отчетам, справкам.
Слушая признания колонистки, думаю о том, что рост урбанизации обеспечивает возрастающую свободу от контроля общества над человеком. Выйдя за порог родительской квартиры, перейдя в соседний микрорайон, подросток легко «теряется» в огромном городе. Семья и школа практически не в силах контролировать, где он бывает, чем занимается. В этих условиях первостепенно важной задачей родителей и педагогов является воспитание у ребенка с раннего возраста потребности и умения контролировать самостоятельно собственное поведение, свои действия и поступки.
Воспитанница, оборвав рассказ на полуслове, долго смотрела за окно. Солнце уже село. Декабрьская вьюга мела вдоль забора с вышками колючий снег. По всему периметру включились осветительные прожектора. Приближался к концу еще один день в воспитательно-трудовой колонии.
Мысленно я прохожу по дороге той недлинной жизни, что осталась за чертой, отделившей Ольгу от всего, что вмещает в себя одно емкое слово – свобода.
Водолажская, насмотревшись за окно, заговорила первой:
– Почему вы не спрашиваете, помирилась ли я с Белкой?
В памяти всплыл тот воскресный день, когда «отрицаловка» объявила нам бойкот. Вспомнились Водолажская и Белка, застывшие неподвижно на грубых, некрашеных табуретках в воспитательской. Надежда Викторовна —хмурая и расстроенная. Клятвенные заверения Белки в том, что их ссора на всю жизнь.
– Оля, – спрашиваю с готовностью и надеждой, – помирилась ли ты с Беловой?
Водолажская улыбается.
– Да, мы помирились. И Белка уже записалась в актив. Вместе хотим освободиться условно-досрочно, будем помогать друг другу. Белка тоже хочет заработать поощрение.
Я вспомнил, что Водолажская не так давно была впервые поощрена. В приказе это выглядело так: «За достигнутые успехи в трудовом соревновании по итогам месяца осужденной Водолажской О. А. разрешено дополнительное отоваривание на сумму три рубля». Помню, что Оля тогда позволила себе кроме привычных сухарей и кефира приобрести в лавке маргарин, консервированную фасоль в томате и банку минтая.
– Давно не видела такого лакомства, – говорила она мне, счастливо улыбаясь.
Прежде чем отослать Водолажскую в жилую зону – там скоро должно быть построение на поверку, – задал и я ей два вопроса:
– Вот ты, Оля, не отъявленная и не отпетая, а оказалась в отделении рядом с Цирульниковой, Гуковой, Корниенко. Можно ли такое допускать?
– Сначала я была в отчаянии, – призналась Водолажская. – А потом, сопротивляясь им, почувствовала, что и сама становлюсь сильнее...
Слушая Ольгу, я вспоминал претензии, которыми многочисленные противники досаждали Макаренко: «Как вы допускаете, что у вас воспитываются вместе правонарушители и нормальные дети?» Антон Семенович объяснял, что в жизни они тоже живут вместе. «Именно поэтому воспитывать нужно вместе, – утверждал Макаренко. – Каждый человек должен входить в жизнь, умея сопротивляться вредному влиянию. Не оберегать человека от вредного влияния, а учить его сопротивляться. Вот это советская педагогика».
Второй мой вопрос к Ольге был попроще:
– Раньше ты общалась со мной через записки. Почему?
– Больше не буду.
8
Вот он и настал – долгожданный для заключенных день. Заседает комиссия по условно-досрочному освобождению. Одновременно решаются и вопросы с теми, кого по возрасту нужно переводить во взрослую колонию.
– Воспитанница шестого отделения Корниенко на комиссию но УДО явилась!
Ей исполняется вскоре восемнадцать, а до конца срока еще полтора года, предстоит решить вопрос о возможности оставления ее в ВТК, сокращения срока наказания.
Вечером накануне я имел с Корниенко продолжительный разговор, делалось все, чтобы вырвать ее из «отрицаловки» и повернуть лицом к активу. Только она уклонилась от этой темы. Перевела разговор на личные переживания, связанные с тем парнем, которого она ждала, а он, возвратившись из армии, ее бросил. Говорили и о любви, долге и верности, но я хорошо помню вскользь брошенную фразу о том, что она готовится к этапу – скоро ей отбывать на «взрослую». Почему Корниенко так уверенно заявила? Пусть я за множеством дел упустил что-то из виду. Но разве осужденная могла забыть о решении совета воспитателей направить ее дело для рассмотрения админкомиссии? Никак не могла, это ясно. Значит, твердо уверовала, что у нас ее не оставят.
Лидия Павловна Дьяченко, начальник отряда, зачитывает характеристики на воспитанницу, сообщает мнение совета воспитателей: ходатайствовать об оставлении Корниенко в колонии для закрепления результатов перевоспитания. В характеристиках осужденной далеко не все однозначно. Еще полгода назад воспитателем Надеждой Викторовной Зарей делалась запись о нестабильном ее поведении, отмечалось, что на замечания реагирует болезненно, раздраженно, настроение играет порой главную роль в ее поведении.
Начальник оперативной части майор Андреева хмурится.
– Это как же так, Катя? Сейчас раздраженно реагируешь, а на свободе, если сделают тебе замечание, кулаки в ход пустишь? – спрашивает устало Анна Дмитриевна. И напоминает: – Как это было, когда вы устроили Водолажской самосуд. За кражу.
– Да не била я Ольку, не била!
– Потому что не успела, – подсказывает Анна Дмитриевна. – Активисты помешали: Кошкарова, Кузовлева, Чичетка...
То, что происходит дальше, неожиданно для всех. Корниенко тихо спрашивает: «Можно уйти?» – и, не дождавшись разрешения, выбегает из кабинета.
Трофим Мефодиевич Климюк, заместитель начальника колонии по режиму, вытирает выступивший на лбу пот. Надежда Дмитриевна Король, инспектор по трудоустройству освобождающихся, озадаченно смотрит на дверь, за которой скрылась воспитанница. Удручена и Дина Владимировна. Не так давно работала Васильченко воспитателем в шестом отделении, много сил и души вложила в Корниенко, и ей, понятно, обидно сейчас за такое поведение Кати.
– Восемнадцать лет, а она, ей-богу, как маленькая девочка, – говорит тихо начальник колонии.
Заключенной, видимо, уже прощен столь дерзкий поступок, ей будет дан еще один шанс. Не успев так подумать, я тут же и убедился в правильности своего предположения.
– Пусть Корниенко подождет. Пригласим ее последней, – сказала вошедшему конвоиру Васильченко.
Вздохнули с облегчением члены комиссии.
– Следующего пригласите, – распорядилась начальник колонии.
Порог переступает Наташа Токарева. Эта – не «моя», она из третьего отделения. Высокая, стройная, серьезная.
– Перевыполняет норму... Хорошо учится... Переписывается с мамой... – доносятся слова из характеристик. Но вот слышу нестандартное. Лидия Павловна говорит от себя: – У Токаревой завтра день рождения, она уже совершеннолетняя...
– Что ж, нужен подарок! – улыбается приветливо Васильченко. И тут же серьезнеет. – Не возвратятся ли на свободе твои прежние настроения? Все ли ты поняла, Наталья?
– Не возвратятся. Я, Дина Владимировна, будто переродилась здесь.
Отчего-то именно в этот момент вспоминается жесткое, безапелляционное лицо женщины, с которой ехал в «Икарусе» из Днепропетровска. В ответ на мои откровения случайная попутчица заявила с уверенностью: «Вешать надо таких девиц». Мы заспорили. Каюсь, был момент, когда, вспомнив о жестоких преступлениях Гуковой и Бондарь, готов был уже уступить, согласиться в чем-то. Но сейчас вот смотрю на слезинки, которые горохом покатились по щекам Токаревой, и сердцем чувствую: нет, «вешать» не надо. Много ли достигнем жестокостью? Ну обозлим ту же Бондарь до конца, лишив ее доброго слова и внимания. Но этим самым не повернем ли мы Бондарь назад к прежней жизни, не подтолкнем ли к новым жестоким преступлениям? Будет ли ощутимая польза обществу от такой системы перевоспитания, после знакомства с которой возвратятся к нам униженные, растоптанные и оскорбленные, обозленные на мир люди?
Именно так, наверное, думает и Дина Владимировна Васильченко. С материнским участием произносит она традиционные в подобных случаях слова:
– Есть мнение ходатайствовать перед народным судом об условно-досрочном освобождении Токаревой.
Девушка вздрагивает. Не выдерживает, плачет навзрыд.
Руки у воспитанницы по швам: так привыкла, так положено, даже слезы нет возможности вытереть.
– Спасибо! Разрешите идти? – едва шевелит Наталья губами.
– Иди.
Токарева выходит.
Контраст между поведением ее и Корниенко, конечно, разительный.
Снова открывается дверь.
– Воспитанница четвертого отделения Татьяна Логачева на комиссию по УДО явилась.
Продолжительный, трудный разговор. Прямые, конкретные вопросы. Многообещающие ответы. Опять слезы. Жалко ее становится. Но из характеристики и устных замечаний членов комиссии не чувствуется, что Логачева осознала свою вину, твердо стала на путь исправления. Ей уже восемнадцать лет, срок заканчивается через два года. Комиссия принимает решение об отправке в исправительно-трудовую колонию.
Вмиг слетает маска.
– На «взросляк»? А что – и поеду!
С горечью думаю о том, что слезы этой воспитанницы, вероятнее всего, были лживыми, в надежде лишь на год-полтора раньше возвратиться к прежней «свободе». Горечь вижу и на лицах офицеров. Не доработали где-то, не нашли ключик к Логачевой.
Я хорошо помню наш разговор с Васильченко о различных психических отклонениях в поведении отдельных воспитанниц.
– Их бы лечить, – говорила Дина Владимировна. – Воспитательные меры станут более эффективными, если применять их в комплексе с медицинскими.
Да, именно лечить. Лечить обязательно. Но кто за это возьмется? В штате медсанчасти ВТК нет должности психотерапевта. А такой специалист обязательно нужен. Только сеансы гипнотерапии, аутогенной тренировки, иглоукалывания в комплексе с воспитательными мероприятиями педколлектива колонии могут гарантировать устойчивый, ощутимый результат. А ведь подобный опыт уже существует: в Макеевском спецПТУ для подростков, совершивших правонарушения, давно уже имеется свой психиатр, применяется лечение электросном.
Следующей зашла Кошкарова. Все внимание я переключил на нее. Характеристики положительные, и это обнадеживает. Но...
– До сих пор не пришел из Новороссийска ответ на наш запрос о трудоустройстве, – сообщает хмуро Надежда Дмитриевна Король.
– Я сама устроюсь, не буду бездельничать, поверьте, – заверяет, прижав руки к груди, Кошкарова.
– Что, Аня, так хочется поскорее с нами расстаться? – спрашивает, улыбаясь добродушно, Трофим Мефодиевич.
– Если честно, совсем не хочется...
Воспитанница терялась от волнения, лицо ее залило краской, глаза потускнели.
– Не хочется, правда, – повторила она. – Но все равно ведь рано или поздно придется... Отвыкла я от той жизни, буду приспосабливаться.
– Дружки, которых ты... которым в вендиспансере пришлось полежать, как встретят? – спросила начальник оперативной части.
– Хорошей встречи не будет, это ясно, – потупив взор, отвечала Кошкарова. – Я хотела просить в Мелитополе меня оставить, но сестра написала: едь домой. Муж у нее – военный, защитит если что.
– Ты сказала «буду приспосабливаться», это в каком смысле? – задала вопрос Анна Дмитриевна.
– Приспосабливаться, – кивнула головой Кошкарова. – Днем, надеюсь, меня никто не тронет, а вечером дома буду сидеть.
Комиссия продолжается несколько часов. Без перерыва. Офицеры, кому нужно, могут с разрешения Васильченко выйти на несколько минут. Выхожу и я. Вижу у лестницы Корниенко. Рядом воспитатель Надежда Викторовна Заря. О чем-то говорят между собой вполголоса. Подхожу, здороваюсь с воспитателем. Заре сегодня во вторую смену, но она, как чувствовала, бросила все дела, примчалась в колонию, беседует с Катериной.
– Ну, и что наша Корниенко? – спрашиваю Надежду Викторовну.
Воспитатель лишь махнула рукой в отчаянии.
– Да ну ее!
Корниенко стояла, потупившись.
– Это что же ты, Катя? – Я даже не знал, с чего начать. – Зачем здесь показываешь свой характер? Это потом, на свободе, в трудной ситуации проявишь. Знаешь, каково этим людям, офицерам? – спросил, оглядываясь на плотно прикрытую дверь. – Ты, когда вошла, в потолок смотрела, а я очень внимательно наблюдал за лицами.
Она молчит. Не спорит, не дерзит, просто молчит. Знаю, грубого слова не скажет, в этом Корниенко умеет себя сдерживать. И я думаю о том, что для нее неплохо было бы остаться у нас, а нам – продолжить работу с ней.
Когда я возвращаюсь в кабинет, комиссия уже рассматривает дело Кузовлевой. Вопросов к нашей старосте класса немного. Дома ее ждут бабушка и дедушка, каждому из которых еще нет шестидесяти. О месте на трикотажной фабрике договорено.
– Ну что ж, – подвела черту Дина Владимировна. – Мы, администрация колонии, будем писать представление в суд. Дадим суду гарантию, что ты готова к новой жизни. Мы ручаемся за тебя, понимаешь? Не подведешь?
– Нет, не подведу.
– Верим, не сомневаемся в тебе, Татьяна.
Сказав Кузовлевой последние, напутственные слова, Васильченко опустила глаза к бумагам. Просматривала что-то.
В кабинете начальника колонии тишина. Вопрос Кузовлевой уже решен, но она не уходит, переступает с ноги на ногу, ждет чего-то.
– Что тебе?—заметив, что воспитанница еще здесь, поинтересовалась озадаченно Васильченко. – Ну, говори, смелее!
Кузовлева набралась, наконец, решительности, пропела робким голосочком:
– Так вы меня отпускаете?
Настолько парадоксальной была ситуация, что все добродушно засмеялись. Дина Владимировна сказала серьезно:
– «Отпускать», Таня, будет суд. Но мы суд попросим, очень попросим за тебя.
Теперь и Кузовлева заулыбалась вместе со всеми. Широко улыбалась, искренне. Так, на мой взгляд, может только честный, твердо уверенный в своем завтрашнем дне человек.
В конце работы комиссия снова возвращается к делу воспитанницы Корниенко. Она опять стоит перед нами и смотрит в потолок. Члены комиссии молчат. Васильченко предлагает ей еще немножко поразмышлять за дверями и берет папку с делом. Внимательно вчитывается в скупые строчки характеристики. Хмурится. Хмурится. Перелистывает очередную страницу, и лицо ее светлеет на миг.
– Так, Корниенко, оказывается, бригадир?!
– В работе она зверь. Может показать пример, когда захочет, – поспешно поддакивает начальнику колонии воспитатель Заря. – После разрыва дружбы с Цирульниковой и Гуковой Катя во многом изменилась. В лучшую сторону.
Я о конфликте между Корниенко с лидерами «отрицаловки» не знал и с обидой посмотрел на Зарю. Интересно очень, почему я узнаю об этом в последнюю очередь?..
– Из-за чего разрыв? – спросила Васильченко.
– Шумарина стала у них камнем преткновения, – объяснила коротко Надежда Викторовна. – Она, твердо решив заработать УДО и возвратиться к сыну, отмежевалась от «отрицаловки». Цирульникова и Гукова это ей простить не могли, хотели «наказать» Шумарину, но вступилась Корниенко.
Теперь и для меня оитуация окончательно прояснилась. Корниенко с Шумариной издавна были близкими подругами, ими остались и сейчас. Агрессивность Цирульниковой и Гуковой в данном случае была вполне закономерной: «отрицаловка» всегда до последнего борется за каждого своего члена, ведь «отрицаловке» вольготно живется лишь в тех отделениях, где она больше по количеству и сильнее актива. В нашем отделении наступил, кажется, перелом. Так я думал. Но вместе с тем понимал: Цирульникова и Гукова свои позиции не сдадут, не успокоятся. Очень скоро пришлось убедиться в этом.
Воспитатель Заря, заканчивая с Корниенко, повторила дважды:
– Я с Катей готова продолжить работать здесь, я верю в нее.
Вслед за Надеждой Викторовной выступил почти каждый из присутствующих:
– Недавно бабушка Корниенко приезжала. Было четырехчасовое свидание. Ее мнение такое, что изменений к лучшему нет.
– Ведь было время, когда Катя и ложки глотала!