– Ну, девочки, ну, сочинители, – приговаривала Александра Афанасьевна, читая. – В шубах они ходят, не в фуфайках. В ресторанах сидят, в кинотеатрах... Ничего не понимаю, – говорит искренне замполит, откладывая письмо.
Сняла трубку внутреннего телефона, попросила привести осужденную Отрощенко. В ожидании ее пытаемся о чем-то говорить. Но разговор не клеится.
Наконец в дверь заглядывает строгий усатый старшина. Александра Афанасьевна жестом приказывает ему ввести воспитанницу. И вот она стоит перед нами. Внешне спокойная, но только замечает письмо, лежащее на столе, зрачки у нее вмиг расширяются, губы начинают дрожать.
– Что будем с тобой делать, Отрощенко? Может, не сообщая, кому письмо адресовано, прочитаем его на линейке?
Воспитанница испугалась еще больше.
– Нет, не надо, я вас прошу.
– Почему это не надо? – спрашивает строго замполит. – Пусть вся колония узнает, как ты в шубе разгуливаешь с Оксаной по кинотеатрам и ресторанам! Кстати, это о какой Оксане речь идет?
Отрощенко, потупившись, продолжает молчать.
– Хорошо, – говорит замполит. – Фамилию Оксаны ты потом нам назовешь. Объясни сейчас, зачем понадобилось тебе написать Владимиру Ивановичу такое письмо?
Воспитанница подняла на Александру Афанасьевну большие черные, под цвет волос, глаза. Столько мольбы я в них увидел, столько отчаяния...
– Да не писала я Владимиру Ивановичу, парню писала...
– Какому парню?
– Нс знаю какому. Мне показали фотографию, дали адрес.
– Владимира Ивановича фотографию?
– Нет, другого... Владимира Ивановича я бы узнала.
– Что-то, кажется, проясняется, – констатирует замполит, обращаясь ко мне. – Остается выяснить, кто показал фотографию и дал адрес. Кто, Надежда?
Потупившись, Отрощенко снова молчит.
– Надя, – говорит ей Александра Афанасьевна. – А ведь ты знала, кому писала. Я видела, как изменилась в лице, когда увидела в кабинете Владимира Ивановича.
Воспитанница прижимает руки к груди.
– Нет, правда не знала. Когда писала, я не знала, что у него такая фамилия. А то случайно увидела в Ленкомнате, как Водолажская подписывала конверт. И знакомую фамилию на конверте. «Кто это?» – спросила. А Олька только плечами пожимает: «Ты разве не знаешь? Это наш учитель этики». Тут меня словно кипятком ошпарили.
– Что ж, может быть, – соглашается замполит. И снова повторяет вопрос: – Так кто тебе, Надежда, посоветовал написать?
Отрощенко молчит.
Александра Афанасьевна поворачивается ко мне.
– Владимир Иванович, у вас много Оксан в шестом отделении?
– Одна. Дорошенко, – отвечаю автоматически.
– Все ясно, – заключает замполит и приглашает в кабинет старшину. – Уведите, – кивает на осужденную.
Отрощенко пытается задержаться, что-то хочет объяснить, но ее уже никто не слушает. – Сразу надо было, Наденька. Не тот случай, чтобы в молчанку играть... – И снова замполит обращается к старшине: – Дорошенко из шестого отделения приведите.
Когда мы остаемся одни, спрашиваю у Кочубей:
– Как могла воспитатель не задержать это письмо? Может, Отрощенко передала его другим образом?
Александра Афанасьевна хмурится.
– Все время думаю об этом. Могло быть, что и воспитатель четвертого отделения, запамятовав вашу фамилию, в спешке не обратила внимание на содержание. Насчет другого пути... мы разберемся, это точно. Важно другое: зачем это письмо было написано, кто его инициатор?
Вспомнив давнишний конфликт с «отрицаловкой», я подумал, уж не месть ли это за то, что стал на защиту Водолажской? Да и позже я не очень-то либеральничал с «отрицательно настроенными». Кто-то же подбросил мне перед отъездом записку: «Хотите перекрыть кислород «отрицаловке»? Мы вам сделаем!» Вот и сделали – написали письмо.
Снова в дверь заглядывает усатый старшина.
– Разрешите, товарищ майор?
Александра Афанасьевна кивает.
– Заводите.
Дорошенко, увидев меня, широко улыбается.
– О, вы уже приехали! Почему не идете в отделение? Девочки вас так ждут!
– Ты нам, Оксана, расскажи-ка лучше, – останавливает ее словоизлияния замполит, – чей адрес дала для переписки Отрощенко? Чью фотографию ей показывала?
Дорошенко замечает письмо, лежащее одиноко на столе.
– Фотографию киноартиста показывала, – голос воспитанницы срывается, начинает дрожать. – Индийского.
Она отбрасывает со лба прядь волос.
– Чей адрес ты дала для переписки Отрощенко? – четко и ясно повторяет вопрос Александра Афанасьевна.
Дорошенко помешкала еще минуту.
– Ничей, – неожиданно отвечает. – Ничей конкретно. Дала тетрадь с адресами. Показала адрес одного парня, а Надька попутала и переписала адрес Владимира Ивановича, он записан рядом.
– Неужели у тебя имя учителя записано в тетради без отчества? – строже становится Александра Афанасьевна. – Зачем сочиняешь здесь то, чего не было? Или хочешь очную ставку с Отрощенко? Сразу выяснятся разночтения в ваших версиях. Так что не дури! Отвечай: зачем понадобилось организовывать подобное письмо учителю?
Дорошенко молчит.
– Кто заставил тебя организовать такое письмо? – продолжает настойчиво выяснять Александра Афанасьевна.
Воспитанница молчит по-прежнему. Только глаза подняла. Смотрит на меня с пренебрежительной улыбкой, будто сказать хочет: что же вы «настучали», дорогой Владимир Иванович, сами разве не могли разобраться?
Я не выдержал.
– Не смотри на меня так, – говорю ей. – Мне надоели ваши бесконечные проверки.
– Действительно, зачем ставить учителя в неловкое положение? – поддерживает замполит. – Признайся, Оксана, с какой целью ты это сделала?
Молчит.
– Кто склонил тебя к этому?
Молчит.
5
В школьном коридоре останавливает меня Любовь Александровна Приступа. Интересуется, почему не был на совещании у директора.
– Домой ездил. А что, вспоминали?
– Завуч спрашивала. Как у вас с взаимопосещаемостью ?
– Да не очень.
– Если сейчас свободны – приглашаю на урок. Как раз химия в вашем отделении.
Класс встретил меня без особого энтузиазма. Дорошенко успела «поработать», наверняка уже выложила историю с письмом в выгодном для «отрицаловки» свете. Впрочем, только поздоровавшись и поздравив воспитанниц с Новым годом, я передал инициативу Любови Александровне. Сел за последнюю парту, осматриваюсь. Много свободных мест в классе, непривычно отсутствие Кошкаровой, Кузовлевой, других воспитанниц. Освободились. Уже дома. От каждой успел получить по письму. Пока вести от них обнадеживающие. Кого же еще нет? Да, вот Лелюк. Тоже «вышла» перед Новым годом, уехала в свою Молдавию. Но письма от нее пока нет. Интересно почему? А вон и новенькая – Бубенцова. Она из Днепропетровска, мне о ней рассказывали. Сидит грустная за своей партой, плечи опущены, что-то записывает автоматически. Вряд ли ей, отвыкшей от школы, интересна тема «Связь науки с производством», раскрываемая Любовью Александровной.
Приступа показывает воспитанницам журнал «Химия в школе», вычитывает из него интересные факты. Завязывается в классе дискуссия о научно-технической революции, спор переходит на внутриколонийские проблемы.
– О чем вы? О какой революции? – восклицает Гукова. – Вы видели машины, на которых шьем? Это же старье!
– Старье? – удивляется искренне Любовь Александровна. – А вы обратили внимание на дату выпуска машин, которые установлены в наших цехах?
– 1983 год, – отвечает с первой парты Корниенко.
– А у нас какой на календаре? – спрашивает у нее Любовь Александровна.
– 1988-й.
– А срок гарантии швейных машин?..
– Десять лет, – без запинки, как на занятии в колонийском ПТУ, отвечает Корниенко.
– Какие есть еще вопросы? Какие претензии? – разводя руками, спрашивает Приступа у класса.
Все молчат. Я думал, что Любовь Александровна начнет читать ученицам мораль, поругивая за то, что не всегда добросовестно относятся они к станкам и швейному оборудованию, а иногда даже сознательно их ломают. Но нет, Приступа знает, где поставить точку, она снова возвращается к теме урока.
Формулы образования химических соединений мне не интересны – продолжаю размышлять об истории с письмом Отрощенко. Уже ясно, что сама она здесь ни при чем. Дорошенко, скорее всего, лишь связующее звено. Вряд ли у нее были личные мотивы для столь несерьезного поступка. Да и не способна Дорошенко к проявлению подобной инициативы. Она из числа «пассивных», «серенькая мышка», способная выполнять скорее то, что ей прикажут. Но кто мог приказать? Цирульникова? Гукова?
До конца урока остается минут десять, когда Любовь Александровна прерывает мои размышления и предлагает занять место за учительским столом.
– Воспитанницы, наверное, соскучились, хотят рассказать вам свои новости.
Мы с учителем химии меняемся местами.
– Ну, как вы жили это время без меня? – спрашиваю у класса. – Что случилось вдруг с успеваемостью?
– Падает, да... – подтверждает Водолажская.
– Только разве новая староста виновата, что всех «хорошистов» на свободу повыпускали? – заступается за нее Шумарина.
– Спросите лучше, как мы встретили Новый год! – предлагает, улыбаясь, Корниенко.
Предложение принято. Спрашиваю:
– Как вы встретили Новый год?
Вспоминая о новогодней ночи, воспитанницы вмиг оживляются и начинают рассказывать, перебивая друг друга. После ужина, как только пошло личное время, воспитанницы начали прихорашиваться: наглаживались, делали прически, красились.
– Чем красились? – спрашиваю у них. – Косметика ведь запрещена.
– Так мы сами сделали, – улыбается моей наивности Чичетка. – Тени для век, например, – из мыла, пепла и канцелярской туши.
– Накрасились, а дальше что? – спрашиваю.
– Собрались все в клубе, – говорит Корниенко. – С Дедом Морозом, со Снегурочкой...
– Да ну?! И кто же из контролеров играл Деда?
– Зачем нам контролеры?! – улыбается во весь рот Дорошенко. – Бондарь лучше, чем они, справилась. А Цирульникова была Драконом. Сообща ей костюм шили.
– Весело было?
– Весело! – отвечают хором.
Ловлю себя на мысли: а ведь от старшеклассников в Днепропетровске, тех, скажем, которые встречали Новый год во Дворце культуры, ни разу не приходилось мне слышать столь восторженных отзывов, и делились они впечатлениями от праздника без энтузиазма: «А что хорошего: ну елка, ну Дед Мороз, ну танцы...»
Конечно, в колонии народ понаходчивее. Даже с праздничным столом проблем не было. Снесли у кого что осталось от посылок, сдвинули тумбочки в комнате, застелили их чистыми простынями – вот вам уже и стол.
– Одна проблема, которую не под силу было решить, – я провоцирующе прищуриваюсь, – с шампанским, да?
– Так у нас лимонад был! – не задумываясь, ответила Корниенко. – Знаете, так было шумно и весело, что некогда даже вспомнить о вине. Нет, правда! Вы не подумайте, что сочиняю...
Едва она закончила, Цирульникова, захлебываясь от восторга, начала повествовать, как шестое отделение обстреливало девятое хлопушками. А потом, когда прозвенел контрольный звонок и нужно было разойтись по комнатам, воспитанницы колдовали вокруг зеркала, вызывая Есенина. И Водолажская, заменяя поэта, читала до полуночи его стихи. Не обошлось, впрочем, и без взаправдашней мистики. Чичетка, она, кстати, уже не председатель отделения, рассказала, как положили на табуретку ручку, поколдовали над ней и оставили так до утра. Утром подняли платок, а ручки нет.
– Может, пошутил кто? – спрашиваю недоверчиво.
– Обижаете, учитель, – только и ответила на это Гукова.
Будто по команде, все вдруг притихли, исчезли улыбки с лиц.
– Да вы чего это?
– С крысятничеством в отделении покончено, – четко выговаривая каждое слово, сообщает Цирульникова.
– Так я же не говорю: украли ручку. Может, взял кто-то, пошутил...
По-прежнему не понимают. И не хотят понять. Смотрю на часы – должен быть звонок. Отложу-ка до воспитательного часа беседу о привычках и чертах характера, которые должны быть оставлены в году минувшем. Позже поговорим и о том, что значит для них Новый год: только ли это повод повеселиться или нечто большее? Спрошу-ка я о другом.
– Вы вот переизбрали председателя. Ну, а в отделении обстановка в какую сторону изменилась?
– В лучшую! В лучшую, конечно! – послышались редкие и неуверенные голоса. – Мы даже первое место по санитарному состоянию заняли.
– А мне кажется, что в отделении не все в порядке. У вас первое место – а вы действительно его заработали? Почему стал возможным тот проступок, который совершила у всех на глазах председатель отделения?
– Ну погорячилась! Не подумала! С кем не бывает! – послышались голоса в защиту Чичетки.
Черту подвела Цирульникова.
– Не по делу ее сняли. Подумаешь, одеяло у мармызы зашмонала.
Одной этой реплики было достаточно, чтобы убедиться в моем давнем предположении: Чичетка на посту председателя была удобна для «отрицаловки».
-– Вы считаете, что Ирина наказана слишком строго?
Уже не оставалось времени для дискуссии, и я подвел итог беседы кстати вспомнившимися словами Макаренко. «Я, например, – писал в одной из работ Антон Семенович, – в системе своих наказаний настаивал на таком принципе: в первую очередь наказывать лучших, а худших в последнюю очередь или совсем не наказывать...»
Беседуя с классом, я не выпускал из виду Дорошенко. Она оставалась безучастной до самого звонка, чувствовалось, что ожидала и боялась разговора о письме.
Слабы же ее позиции, подумал. И ее, и тех, кто, возможно, приказал ей это письмо организовать.
Впрочем, если бы я знал тогда истинные позиции Дорошенко, я бы наверняка и думал, и действовал бы иначе.
6
Воспитанницу, дежурившую с повязкой возле учительской, я попросил позвать Корниенко и Бубенцову.
Корниенко заходит первой, широко улыбается, она довольна, что ее позвали именно на уроке физики.
– Если бы не вы – хана мне! – Проводит ребром ладони по горлу. – На самоподготовке статьей одной зачиталась, совсем забыла о физике!
– Что за статья такая?
– А, Цирульникова подсунула. О проститутках!
– Ну-ну, – говорю, намеренно хмурясь. – Лучше бы стихи какие почитала. Поэзии тебе не хватает, грации и поэтичности!
– Да к лешему эту грацию! – кривит губы Катерина. – Мне интереснее читать о кайфе, о ментах.
– Не понял, – говорю резко.
– Ну, о приключениях, о милиции, – поправляется она.
Перевожу внимание на новенькую.
– А ты, Бубенцова, что любишь?
Воспитанница начинает перечислять, явно фальшивя:
– Мужчин люблю, секс, кабаки, притоны...
– Подвалы, теплотрассы, – подсказывает услужливо Корниенко.
– И подвалы, – ухмыляясь, подтверждает Бубенцова. – И теплотрассы.
Терпеливо выслушиваю до конца. Спрашиваю:
– Альбина, ты перед кем рисуешься?
Бубенцова, проглотив подступивший к горлу ком, опускает глаза. Корниенко наблюдает за новенькой с любопытством. Конечно, Кате тут интереснее, чем на уроке физики .
– Альбина, – продолжаю искать подход к строптивой воспитаннице. – Ты перед Корниенко сейчас рисуешься, я догадываюсь.
Бубенцова порывается что-то возразить, но я жестом руки останавливаю ее.
– Катю ты считаешь «отрицательной», хочешь изобразить перед ней, насколько верна законам блатного мира, так? Задумайся: почему позвал сюда обеих? Ведь мог пригласить для ознакомительной беседы тебя одну, верно?
– Действительно, почему? – переспросила Бубенцова. – Почему позвали нас обеих?
– Для Корниенко «отрицаловка» – вчерашний день, – объясняю ей. – Корниенко порвала решительно с «отрицаловкой» и будет, надеюсь, в активе. Я, кстати, о Кате лучшего мнения, чем даже она сама о себе.
Корниенко смотрит широко открытыми от удивления глазами. Такого она наверняка не ожидала, но я все высчитал, пришло время ее слегка похвалить.
– В ближайшее время будет отправлена на «взрослую» Цирульникова, – продолжаю я, – и «отрицаловка» в шестом отделении прекратит свое существование. Ты, Альбина, возможно, даже подружишься с Катей, вместе стремиться будете к условно-досрочному освобождению.