– Живо встать!
Кого они на понт берут, божечки!
– Где шмаливо взяли?
– С собой привезли.
– Вас не шмонали?
Я – ему:
– Из ума выжил, старый?
Он меня по руке ударил.
– Сигареты на базу! – заорал, протягивая ладонь.
Я же ему спокойненько:
– У них своя база – мой карман. Достала – курю. Пронесла – не обшманали, теперь катитесь.
Не захотели иметь со мной дело и в «психушке». Отправили назад в Томск, божечки! Цветочек меня встретила, душу растопила, красивые речи повела. Можно в электроцеху гирлянды для елки собирать. Или коробки для карандашей в картонажном. Есть еще цех резиновых деталей, есть швейный... Я обещала подумать.
Чтобы не подводить Цветочка, согласилась на стройке помогать. Там «химики» вкалывали. С мужиками интереснее, как-никак. Да и сигаретами угостят... Засекли меня – выперли со стройки. В швейку определили. Сорвалась. Примкнула с Иркой к «столовским» на месяц. Взяла под ответственность холодильный цех, чтобы поближе к мясу, понимаете? Наелась я, божечки, как не лопну. А тут еще мыть надо. Позвала уборщицу из зала:
– Вера, помой. Я тебе пачку сигарет дам.
– Хорошо.
Ну я и укатила в отряд. Лежу. Хабаровск вспоминаю. Жизнь свободную. А тут Ирка влетает.
– Скорее в столовую. Поварша зовет.
– Да пошла она!
– Надо, Оксана, что-то стряслось. Паленым воняет из холодильного.
У меня все и оборвалось.
Бежим. С ног всех сшибаем. Поварша зверем встречает на пороге.
– Ты рубильник трогала?
Рубильник у нас в коридоре.
– На кой он мне! – сказала я.
Открываем мы дверь в цех... Божечки! Верка лежит вся обуглившаяся. Да за что же это ей такая смерть!
– Ты что! – кричу на поваршу. – Ты зачем дверь в холодильный заперла, когда уходила? – И норовлю двумя пальцами в беньки ее паршивые поцелить.
А она уклоняется, плачет. Клянется, что рубильник выключенный был. А кто же его тогда врубил?
Приехал следователь, разборы начались. Крайних не нашли. Поваршу из колонии выперли, меня в дизо засадили. Даже хорошо, что в дизо. А то не перенесла бы я похорон. Родители Веркины из Магадана примчали, убивались страшно за единственной дочерью. Меня порывались видеть, батя разорвать на куски грозился. Божечки! За что же? Не убивала я. А что вина на мне есть – не открещиваюсь. Так жалко девку, до сих пор кошки на душе скребут. Верите, Владимир Иванович? Вы должны верить, вы можете снять камень с моей души... (Плачет.) Да, спасибо. Я понимаю, конечно, провода и по мне шибанули б, возьмись я за мокрую тряпку. Все равно – душа стонет, грех на моей душе.
Вышла я с дизо, а легче не стало, Куда ни гляну, везде видение Верино. В школе «двояки», работа в швейке из рук валится. Сорвалась я, плюнула на работу, поплелась зачем-то в электроцех. Стащила звезду – для ночника в комнате. Но кто-то усек. Настучали дежурному офицеру. Схватили меня, божечки. Обыскали. И опять заперли в дизо.
Пришел пахан в камеру. Ну, Хозяин.
– Отправлю в другую колонию, – говорит.
Я об этом только и мечтаю.
– Да позора пострашишься, – подначиваю его специально.
И он клюнул.
– Вот увидишь, отправлю!
Через неделю пришла Цветочек, разжалобила меня и в школе уговорила учиться. Вижу – другого выхода нет, что толку бузить, надоело. Сижу на уроке – учусь. Вдруг вызывают на КП. Божечки, отец приехал. Это я так подумала. Но никто не приехал. Мне дали в руки обходной и сказали:
– Собирайся.
– Куда?
– В Мелитополь.
– А где это?
– Крым где, знаешь?
Божечки, это же на краю света!
Отпросилась я будто бы за письмами сбегать в жилую зону, а сама в школу, с отделением прощаться. Задержалась там. Вернулась на КП, контролер мне пощечину с размаха.
– Где была?
Решила и я его треснуть хорошенько на прощанье. Согнулся надвое, взвыл. Хозяин прибегает, но разбираться ему некогда.
– Обстричь, – говорит, – наголо.
Повел меня старшина стричь в комнату для свиданий.
– Садись.
– Божечки, да пошел ты! Холоп паршивый!
Старшина, зная, что я могу укусить, не грубил.
– Присаживайся, – повторил. – Я концы тебе подровняю.
– Не надо.
– Надо! – неожиданно поменял он тон.
Я поняла, чего он так осмелел, божечки. Друг его на помощь пришел, вдвоем, рассчитывали, легче будет. Сделала вид я, что смирилась, подошла кротко к столику с инструментами и схватила бритву. Разрезала пару раз воздух для острастки и как завизжу:
– Кто подкатит – сразу по морде!
Контролеры начали уговаривать меня положить бритву, обещали не стричь наголо, но кто же им поверит, божечки!
– Веди с бритвой! – ору я, продолжая станок на вытянутой вперед руке держать.
Не стали связываться, повели. Идут и хохочут оба: во баба!
Уехала я из Томска. Думала, кончились кошмары, но в поезде не обошлось без приключений. Смертник за стеной ехал, один в купе. И я одна. Вообще одна на весь вагон мужичков, божечки! И вот подходит солдат, записку от смертника передает. Его через сколько-то там дней расстрелять должны, хочет последний раз в жизни побыть с женщиной. Я спросила у солдата: за что его?.. Солдат лишь пожал плечами и ушел. А вагон ревет:
– Это не по-арестантски!
Кричат со всех купе, божечки, колотят тарелками по перегородкам. Солдат прибегает с перепуганным лицом.
– Может, согласишься? – уговаривает. – Они вагон раскачать грозят.
Что такое раскачать вагон, я знала. Это не труднее, чем качели в горсаду. А если раскачают вагон – значит, крушение поезда. Но я не могла пойти, я боялась, боялась, божечки.
Тут уже и прапорщик прибежал, уговаривает, а я ни в какую.
– Отстаньте, – кричу. – Отвалите!
А у самой уже пол из-под ног ускользает.
Мужики вагон начинают раскачивать.
– Не тяните, выбрасывайте красный, – говорю я прапорщику.
А он ключи достает, дверную решетку открыть хочет.
– Отвали! – кричу я опять. – Не выйдет! Зубами твою рожу разукрашу. Вон, сволочь!
Божечки, поверил! Побежал за флажком сигнализации.
А мужики продолжали вагон раскачивать. Я перекрестилась. Ну, вот и смерть пришла. Глупо, конечно. Но что делать?
– Подумала, девка?! Пойдешь? – орут мне хором.
Я молчу и крещусь.
Они опять орут, божечки!
Я молчу. Скрежет тормозов слышу. Поезд замедляет ход и останавливается. Полчаса простояли. Пока не приехала за мной машина и меня не увезли от этих...
Оксана выразительно повертела пальцем у своего виска.
8
За окнами автобуса – тенистые тротуары. Толпы беспечных, разморенных отдыхом и солнцем людей, особенно много на шумном в воскресенье мелитопольским рынке. Так получается, что почти каждый выходной день находятся дела в колонии. Сегодня, к примеру, приезжает из Днепропетровска наша бывшая воспитанница Кузовлева – как не пойти. В следующее воскресенье поэта ждем в гости, тоже безотлагательное мероприятие. К тому же текущих проблем более чем достаточно. Главная забота сейчас – Гукова. Ей очень неуютно стало в отделении после публичного покаяния и отъезда Цирульниковой. По-другому, беря пример с активистов, жить она не приучена. А тут еще и преступление о себе напомнило: в кошмарных снах является убитый ею парень и подолгу громко, истерически смеется. «Я, наверное, сойду с ума, не выдержу», – несколько раз жаловалась она нам с Надеждой Викторовной.
Глядя в перекошенное душевными муками лицо Гуковой, я вспоминал, как, ехидненько улыбаясь, разглагольствовала Светка полгода назад: «Вспоминать свое преступление, переживать – значит проживать еще и еще раз свои неприятности, унижение, обиды. Стоит ли? Помнить – это значит продлевать, удлинять плохое». Но избавиться от груза совершенно Гуковой не удалось. Не только для нее – для всех в колонии действует железная логика расплаты за преступление. Расплата свободой, страданиями родных и близких, потерянными годами, несбывшимися надеждами, душевными муками.
Не только ночью, но и вечером в личное время не было Гуковой покоя. Бубенцова, невзлюбившая Хмельникову с первого дня, подначивала ее:
– Света, ну ты что, струсила? Разве на прежнем месте снились тебе кошмары? Сгони Хмельникову!
Гукова была взвинчена до предела. Увидев заходящую в комнату Оксану, бросилась на нее с кулаками.
– Ну что? – захрипела и брызнула на противницу слюной. – Ведь в «отрицаловке» была, теперь... «мусорам» лижешь?!
Впервые после нашего разговора Хмельникова не сдержалась, со всей силы ударила Гукову кулаком в переносицу.
– Получай за шалаву!
С трудом удержавшись на ногах, та попыталась дать сдачи. Но Хмельникова схватила ее обеими руками за волосы, ударила головой об стену.
– А это – за парня, которого ты из дури замочила...
О драке в колонии никто не узнал. Ибо Хмельникова всех, кто был в комнате, предупредила:
– Проболтается какая – язык отрежу!
Мне она рассказала в тот же день. Не сразу, правда, лишь когда заметила неладное с Гуковой. Началось с того, что та подошла в жилой зоне к замполиту и, потянувшись карандашом, спросила прикурить. Потом разгуливала по колонии с ножкой от табурета, выдавая ее за автомат. Возле вышки остановилась, прокричала охраннику:
– Фаина Семеновна, который час?
Фаина Семеновна Шершер, услышав эго из своего директорского кабинета, открыла окно и с удивлением смотрела на Гукову.
Конечно, ее поведение могло быть и притворством, проявляемым из нежелания работать. Но могло быть и другое. Я вспомнил предельно циничную, бранную фразу, сорвавшуюся из уст Гуковой на перемене. А возле столовой она в четвертый раз начала рассказывать случай, как она однажды поднималась в гости к подруге лифтом. Лифт заклинило, мастер не появлялся, и пришлось ей десять дней прожить в клетке.
Приближаясь к колонии, я еще терзался мыслью: давать ход инциденту с Гуковой или смолчать. Войдя в зону, решил твердо: молчать. Признаки невменяемости у нее проявлялись и прежде, неизвестно в какой степени ускорила этот процесс Хмельникова. Нет уж, пусть будет, как будет, назад ничего не вернешь, признание Хмельниковой необходимо стереть из памяти и забыть. На какое-то время это легко удалось.
Я увидел Кузовлеву.
9
Бывшая староста класса, уже не в сером халате с именной биркой, а в простеньком ромашковом платьице, спешила мне навстречу, приветливо улыбаясь. Мы, наверное, обнялись бы, годись я по возрасту ей хотя бы в отцы, а так ограничились лишь теплыми фразами приветствия. Смущенные оба, пошли через арку в жилую зону. Отделение уже ждало. Собрались в беседке, долго рассматривали Татьяну – как выглядит, в чем одета, – расспрашивали о жизни на свободе. Кузовлева начала рассказ с того времени, когда принесла документы в вечернюю школу. Секретарь, заглянув в табель, в котором были одни «пятерки», приветливо улыбнулась. Но тут же и нахмурилась, долго рассматривала оттиск школьной печати...
– Послушайте, что это за школа у вас такая?.. Не та ли это?..
Тяжело было Татьяне сдержаться. Но напутственные слова начальника колонии, с которыми уходила воспитанница на свободу, помогли овладеть собой.
– Поверьте, – сказала тихо той девушке-секретарю, – не нужно, чтобы о прошлом знала вся школа.
Корниенко спрашивает:
– Были у тебя, Таня, еще случаи, когда нервы на пределе?.. Когда могла сорваться?..
– Были, – говорит Кузовлева искренне. – На работе каким-то образом многие узнали о моем прошлом. У нас есть в цеху одна Люба. Разошлась с мужем, курит, пьет. Подошла однажды, когда я расчесывалась перед зеркалом, потихоньку оттерла плечом и сама начала прихорашиваться. Честно скажу, так врезать хотелось той Любаше, но сдержалась, отошла молча. Так лучше, девочки... А как иначе? Ну, подерись мы – кого назвали б виновной?
– Тебя, конечно, – пробасила Бондарь. – Ты же «сидела», деточка...
– А я б ей голову об стену растерла! – не сдержавшись, высказалась Чичетка. – Терять собственное достоинство и разрешать, чтобы тебя ногами топтали, никогда нельзя.
Воспитанницы зашумели, заспорили, мнения их разделились. Тут уже и мне необходимо было включиться:
– Почему вы считаете, что Кузовлева стала беспринципной? Такую, как Люба, в самом деле лучше обойти стороной. Она не только Татьяну оттирает, нет, это не месть Татьяне за то, что была в колонии. Люба ко всем одинакова. Зайдет в трамвай фронтовичка, как считаете, уступит ей место?
– Нет.
– Вот и не горячитесь. Хоть вы и из колонии, но опускаться до уровня отдельных невоспитанных личностей, наверное, не стоит...
Высказавшись и увидев, что меня поняли, вздохнул облегченно. Воздух был чист, прозрачен, майское солнце мягко пригревало сквозь молодую листву. И погода в дополнение к рассказу воспитанницы, которая стала твердо на путь исправления, поднимала настроение, добавляла бодрости и оптимизма.
Вопрос задает Водолажская:
– Говорят, ты, Танюша, вышла замуж?
– Да, ровно месяц назад.
– А кто из наших на свадьбу приезжал?
– Дорошенко...
– Оксана? – воскликнула Шумарина. – Ну, как там она?
– Трудно сказать, – сообщает Кузовлева. – Мать ее снова запила. И с тем парнем, по переписке который, плохо дела. Подонком оказался. Разыграть Оксану хотел, не из серьезных намерений писал. Хотя от постели и не отказался.
– Ладно, к черту, – произнесла раздосадованно Шумарина. – Давай о хорошем. Как у тебя-то с мужем? Он знает о твоем прошлом?
– Знает и он, и его родители. – По лицу Татьяны пробежала тень воспоминания. – Свекровь приняла в штыки. У Володи даже отношения разладились с ней из-за меня.
– Вы живете отдельно?
– Да, сняли квартиру.
– Муж, наверное, много зарабатывает?
Кузовлева в ответ пожала плечами.
– Как сказать. У Володи наибольшее получается «чистыми» сто пятьдесят. И у меня девяносто.
– Хватает на все? – удивленно переспросила Чичетка. – Мне этих денег – на день...
Кузовлева улыбается.
– Пока хватает. Рассчитываем даже откладывать по пятьдесят рублей. На всякий случай.
Корниенко не выдержала:
– Не заливай, Танечка, здесь все свои!
– Я правду говорю, – растерянно смотрела на девчонок Кузовлева. – Я же в колонии к чему привыкла: к простой еде, к тесноте в комнате. Поэтому и квартирка маленькая вполне удовлетворяет, и на еду денег не много идет.
– Значит, в семейной жизни все гладенько, – констатирует Корниенко. – А на работе, с техникумом как? Поступать не передумала?
– Не передумала, – улыбается Татьяна. – С техникумом все по заранее намеченному плану. А вот на работе было...
Кузовлева вспоминает случай, когда, получив зарплату, она подсчитала, что больничный лист ей не оплачен. Пошла в бухгалтерию выяснять причину. А бухгалтер вызывающе так смотрит в глаза и уверяет, что ее больничного листа нет. Татьяна растерялась.
– Я же вам лично две недели назад отдавала! После того как подписала в профкоме.
– Ничего не знаю, не помню.
– Потерялся, может?
Бухгалтер обиженно надула губы.
– У нас никогда и ничто не теряется!
– Что же делать? – спрашивала озабоченно Кузовлева. – Как доказать? Новый больничный принести?
– Неси дубликат, – безразлично ответила бухгалтер.
Закрывая за собой дверь, Татьяна услышала, как она вполголоса сказала соседкам по комнате:
– Пусть побегает, барыня!
В Кузовлевой все закипело. Но она уже научилась владеть собой, умела становиться выше собственных обид. Внешне спокойной возвратилась в комнату бухгалтера и решительно заявила:
– Если вы не найдете до обеда мой бюллетень, пойду к директору. И жалобу напишу – в газету «Труд».
С этими словами повернулась и молча вышла.
Спустя час больничный лист был найден.
10
Гукову я разыскал на спортплощадке все с той же ножкой от табурета, только теперь к ней был привязан клубок шерсти. При моем появлении глаза у воспитанницы яростно заблестели, она вскинула перед собой руку с деревяшкой и визгливо закричала: