Вадим Месяц
Искушение архангела Гройса
Андрею Сенаторскому,
гибель которого заставила меня сесть и написать эту книгу
– Все эти чудеса, – промолвила Эмина, – создание Гомелесов. Они вырубили пещеры в этих скалах, когда были еще властителями страны, или, верней, окончили работу, начатую язычниками, населявшими Альпухару в момент их прибытия. По мнению ученых, на этом месте находились прииски чистого бетийского золота, а древние пророчества утверждают, что вся эта местность снова станет когда-нибудь собственностью Гомелесов…
Ибо Ахав был хан морей, и бог палубы,
и великий повелитель левиафанов.
Я выбираю регион для жизни по кладбищу. Прихожу, смотрю на таблички. Там, где живут до девяноста восьми – ста лет, – остаюсь.
1. Чайник
– Шнурапет! – с нарастающим раздражением процедил Костя сквозь зубы. – Шнурапет! Подумать только… «Шнура», а потом «пет»! – Носитель непонятной фамилии казался ему пижоном. – Шмаровоз какой-то. Кто он? Поляк? Хохол? А? – Костя обвел взглядом присутствующих. – А может, литовец? Подумать только… Шну-ра-пет! Купил у меня тридцать кубометров леса. Может, он вообще немец? Издеваются над народом, как хотят.
– Это да, – поддакнул Авдеев. – Чего только не бывает. Еще вчера поляки приезжали к нам за картошкой, а теперь летают в Катынь, наводят свои порядки. Я читал. Не доказано ничего. Могли НКВД переодеть в форму гестапо, а могли и наоборот…
– Ты не знаешь его? – спросил Костя примирительно.
– Кого?
– Шнурапета. Андрея Шнурапета из Кобыльника.
– Нет.
– Я сам ему позвоню.
– Сам? – встрепенулся Авдеев.
Костя смерил Авдеева недоверчивым взглядом. Он не любил, когда в серьезности его намерений сомневались.
– Сам. Лакеев у нас нет. Напиши мне депутатский запрос! И отвечу тебе лично.
– А секретарь? Он зачем?
– А секретаря нет. Не положено. Я сам отвечаю на запросы, работаю.
– И Василия Васильевича знаете?
– Угу.
– И Ивана Вацлавовича?
– Я, знаете ли, мясом не торгую!
Уже третий год Константин Константинович Воропаев числился главным лесничим национального парка. По здешним меркам – большим человеком. В связи с повышением изменился в лучшую сторону. Выглядел сердитым, если не суровым. То есть ответственным. У близких людей считался застенчивым, а самим собою бывал только на охоте, в одиночестве. Общественную деятельность воспринимал как докучливую, но необходимую повинность. Раз в неделю исполнял депутатские обязанности, но мы ни разу к нему не наведывались. О карьере всегда отзывался шутливо. Он любил лес. Знал его с детства и не представлял иной жизни, кроме как вместе с родным Нарочанским краем. Отношение к лесу было глубоко личным, а в эту область он никого не допускал.
Мы сидели на хуторе, бывшей партийной даче на берегу озера Мястро, в годы борьбы с привилегиями наскоро переименованной в Новомядельское лесничество. В последнее время дом сдавали туристам за сто долларов в сутки: по большей части россиянам и немногочисленной местной знати. Хороший деревянный сруб, баня во дворе, столетние грабы, огороженная территория. Когда-то Костя жил здесь с женой Рогнедой и сыном Александром, потом получил дом в Мяделе и переехал. Сейчас заскочил к Панасевичам по каким-то мелким вопросам, предложили пообедать – не отказался.
Антоновна разливала уху, делилась впечатлениями от новой службы. После переоборудования хутора в гостевой дом она стала распорядительницей. Панасевичи жили по соседству, через забор; всегда состояли при этом хозяйстве, традиционно ходили париться в партийную баню.
– Не можа быць такога на белым свеце, – причитала она. – Не, не можа. Лярва масковская. Кажа: я зняла хату – значыць, нихто не имеець права тут хадзиць. Што ж гэта такое? Чаго гэта? Я всягда имею права тут хадзиць. Тры часа тапила ёй баню, тры часа! А яна схадзила папарыцца на пяць минут. И усё – выходзиць, благадарыць. «Спасиба» сказала, и усё! Бач ты – спасиба! Я ёй тры часа тапила, а яна – спасиба. От лярва!
Авдеев на лету уловил ход ее мыслей, решил обобщить.
– Раней у Беларуси жыли вяликия арлы, – он развел руками, изображая размах орлиных крыльев. – Вяликия птахи! Хищники, санитары. А вось чаму? А таму, што были тут вяликия лясы.
Он посмотрел куда-то в потолок.
– Арлы сядзели на вяликих лясах. И усе их баялися. А потым мы тыя лясы пасекли. Усё звяли на щэпки. Ты скажы, Канстанцинавич, скажы им. Мы усе лясы пасекли, а рыбу зъели.
Константин Константинович в разговор подобной направленности включаться не хотел. Кивал головой на всякий случай и ел суп. Я обедал вместе с ними, ожидая пробуждения господина Чернявского. Вместе с ним сегодня собирались ехать в город. Он переутомился, уснул среди бела дня. Стрелки часов подсказывали, что пора бы проснуться, и я попросил Антоновну толкнуть Чернявского раз-другой.
– А то поздно уже. Пусть как-то определится. Я часто в Минске бываю. Могу в следующий раз взять. Намекни ему как-нибудь…
– Сейчас он у меня определится, – сказала Антоновна зловещим шепотом и ринулась в спальню с мухобойкой.
– Ата-та! Ата-та! – Из комнаты донеслись ее возгласы и резкие хлопки по какой-то мягкой и отзывчивой части тела. – Айда, Серафим Павлович! Вставайте! Карета подана, мать вашу!
Серафим Павлович вышел из комнаты мятый и непротрезвевший. Огляделся, явно не узнавая ни окружающих его товарищей, ни обстановки. Раздосадованно крякнул, уронил на пол очки, которые держал в обеих руках за дужки; бросился к электроплите и схватил кипящий чайник. Все привстали от неожиданности. Глаза Серафима вылезли из орбит, рот, казалось, был набит каким-то твердым рассыпчатым веществом. Раскачивая исходивший паром чайник, Чернявский соблюдал при этом осторожность, но подходить к нему никто не решался. Он был сосредоточен на какой-то мысли, пригрезившейся ему во сне. Поблуждал по дому с чайником, прислушиваясь к его остывавшему нутру и своим пробуждавшимся идеям. Что-то бормотал о детях и собаках. Наконец выскочил во двор и, подбежав к моему автомобилю, начал бережно поливать кипятком его ветровое стекло.
– Почему не завел двигатель? – кричал он. – Надо дать машине прогреться. Антоновна, подай кипяточка! Побольше! Сережа, прогрей мотор!
Антоновна вышла на крыльцо, встала руки в боки. Рассматривала соседа, играя взглядами, пока Чернявский ее не заметил. На ее появление он отреагировал еще более странно. Произнес вдруг с артистичной фамильярностью:
– Я многое о вас понял, Маргарита Антоновна! Посмотрел, какую говядину вы выбираете, – и понял! А вот вам этого не понять! – расхохотался он напоследок.
Я наконец вышел во двор. Листва раннего лета шумела над нашими головами. Где-то в вековых лесах кукушка рассыпала свои щедрые обещания. «Вяликие» орлы кружили над нами, мечтая вернуться на постоянное место жительства в Беларусь. Было абсолютно понятно, что в город я сегодня еду один. Видимо, за полночь. Надо было отвезти Чернявского до хаты, успокоить родных, собраться…
2. Иероглиф
Выехав из Мяделя, я решил заскочить домой, попрощаться с женой. У поворота на Гатовичи заметил, что ко мне приближается разноцветный трактор с четырьмя детскими вагончиками. В таком катают детей по курортному поселку. Картинка из послевоенного европейского кино. Костя говорил мне что-то о приезде губернатора Минской области. Сказал, что завтра будет вынужден надевать пиджак. Значит, они решили покатать начальство по дендросаду на паровозе. Бог в помощь.
Время здесь застыло – некоторые изменения произошли, но дух остался прежним. Не знаю, чем определяются приметы эпохи: одеждой людей, выбором товаров в магазинах, наличием тех или иных памятников и мемориалов, транспарантами… Дух времени чувствуется безошибочно. Мы в прошлом. В сладком, пыльном прошлом, мешающем нежную радость узнавания с застарелой неприязнью и возмущением. Приехать сюда – вернуться в недавнее державное вчера. Пусть державы уже нет и не будет, но здесь осталось нечто навсегда ушедшее. Остались мы сами – те, кто бессознательно сохранил эту страну. Не допустили полного разрыва. Осталась палочка-выручалочка, последний несожженный мост, лазейка. Хорошо, что под боком сохранился заповедник старых порядков и нравов. Безвизовый режим. Единая экономическая зона. Зона. Вот именно.
Соляру я заливал обычно в Илье: следующие заправки будут только на подъездах к городу. В этих краях они смотрятся трогательно: пара цистерн у края дороги, будка кассира, киоск и деревянный сортир. Час был поздний, в темноте АЗС походила на полустанок или бивуак анархистов. Я вылез из машины, направляясь к туалету. По пути мне встретились два невысоких китайца. Они поздоровались, коротко спросили о сорте бензина и тут же скрылись в сумраке, шумно о чем-то споря на родном языке. Перемены произошли и здесь: раньше ни китайцы, ни даже кавказцы в деревенской местности мне не встречались. У кассового аппарата тоже сидел китаец, крупный, похожий скорее на спортсмена-тяжеловеса, чем на гастарбайтера. Солидный. При пиджаке и галстуке. Увидев меня, он громко рыгнул, но, прикрыв рот рукою, тут же объяснил:
– Извините, это мой чай.
– Мне на двести тысяч, – сказал я, рассматривая выбор напитков в мобильном холодильнике. – И бутылку воды.
– Берите без газа, – сказал китаец с удивительной сердечностью, и я не услышал ни фальши, ни акцента. – Я всегда пью воду без газа.
– Принципиально?
– Нет, просто так полезнее. Я не хотел бы вдаваться в детали, но вам будет лучше, если вы возьмете без газа.
– Ну хорошо, – пожал я плечами. – Давайте одну бутылку.
Он встрепенулся.
– Нет. Пожалуйста, возьмите побольше. Возьмите десять. Ну, хотя бы восемь бутылок. Они вам пригодятся.
– Почему вы так думаете?
– У нас лучшая вода в республике. Это последний ящик. Поверьте мне на слово. Это очень хорошая родниковая вода. Теперь такая вода – редкость.
– Ну, если вы настаиваете, – сказал я шутливо, – давайте ящик. Что за вода, кстати? «Боржоми»?
– Да, – расплылся он в улыбке. – Она самая. «Боржоми» без газа. Настоящий «Боржоми» всегда без газа.
Я вытащил ящик из холодильника, расплатился. Потом подмигнул ему и довольно натурально рыгнул:
– Извините, это мой кофе…
Китаец улыбнулся, помахал рукою:
– Приезжайте еще. У нас лучший бензин, лучший «Боржоми»!
Заправщики возились с моей «Вестфалией» долго. Давно стемнело, но по движению их теней можно было понять, что они протирают корпус автомобиля от пыли. Один стоял на коленях у двери водителя, с мультипликационной скоростью водя по ней тряпочкой. Увидев меня, он открыл дверцу.
– Пожалуйста, товарищ. Садитесь, пожалуйста. Можно попросить вас о маленьком одолжении?
Он тараторил, и я поначалу воспринял его слова за некую вежливую абракадабру.
– Об одолжении! Маленьком одолжении! Это вопрос чести. Я дал слово. Это очень серьезно, товарищ. Вот деньги!
Увидев пачку долларов в его руках, я прислушался. Речь шла о дочери этого человека и ее подруге. Парень просил, чтобы я забрал их в Плещаницах и довез до аэродрома. Мне пришлось бы сделать небольшой крюк, но денег за услугу он предлагал чудовищно много. Судя по толщине пачки, десять или даже больше тысяч долларов.
– Деньги передать девочке? – Хотя мне было не по пути, я уже почти согласился. – На родину? Ваши сбережения?
– Нет, это вам, – кивал он благодарно, почти униженно. – Это вам за работу.
На сумасшедшего он похож не был, и я решил, что столкнулся с трудностями перевода. Вытащил сотню из пачки и повертел перед его носом.
– Это – за работу. Остальное – девочке! Правильно? Деньги – Китай, да?
В разговор включился второй работник, он оказался еще настойчивее первого:
– Почему Китай? Мы из Японии. Мы японцы, товарищ. Японские коммунисты. В изгнании. У нас тоже есть коммунисты. Вы не знали?
Я начал нервничать.
– Все, ребята. Забираю девочек на остановке, и баста. Деньги передаю вашей дочери.
Я хлопнул дверью, процедил сквозь зубы привычное слово «товарищ» и выскочил на проселок.
– Деньги вам! Вам! – кричали азиаты, чуть не приплясывая.
Единственный фонарь, болтающийся над будкой кассира, скудно освещал их изломанные силуэты, придавая зрелищу жалкий и зловещий шарм. На душе остался неприятный осадок, словно после дурацкого представления. Почему они доверили мне такую кучу денег? Может, что-то срочное? Я надеялся, что произвожу впечатление порядочного человека.
Светало. Я подъезжал к Вилейскому водохранилищу. Мир окутывал туман: клочья его поднимались от воды, скользили по ней, выползая на шоссе. Лес ненавязчиво напоминал о своей древней тайне, поскрипывая отсырелыми стволами. Пачка денег покоилась на пассажирском сиденье, излучая, казалось, какое-то самостоятельное свечение. Темнота рассеивалась, окрашиваясь в фиолетовый и лиловый. Лунный свет дробился на поверхности водоема и постепенно вплетался в завязь рассвета, распыленную над линией горизонта. Я включил радио. Салон заполнился непривычно возбужденной литовской речью. У соседей началось что-то вроде голодного бунта. Я не понимал смысла отдельных фраз, но догадывался, что слушаю репортаж с площади перед парламентом.
Мировой кризис тасовал правительства, переливая недовольство по сообщающимся сосудам европейского сообщества. Крики революционеров оказали на меня убаюкивающее действие. Подъезжая к Плещеницам, я вдруг сообразил, что в селе – несколько автобусных остановок и на какой из них меня ждут японские девочки, непонятно. Увидев беседку для торговли ягодами и грибами, в которой неторопливо расставляли свои банки и ведра местные бабульки, решил спросить. Свернул на обочину, вышел из машины, присматриваясь к баночкам с земляникой. Женщины приветствовали меня, торопясь приступить к торговле, но вдруг рухнули ниц почти одновременно, крестясь и перешептываясь. Я подошел к ним, пытаясь заговорить и пожелать доброго утра, но они только испуганно бормотали что-то, не смея поднять на меня глаз.
– Девушки, мне бы земляники, – сказал я весело, но ответа не получил.
Я взял стакан с ягодами, спросил о цене, но хозяйка только глубже склонилась к земле, словно увидела начало светопреставления. Поговорить об автобусных маршрутах в селе мне не удалось. Я растерянно вернулся к машине. Закурил, ожидая, что торговки придут в себя и хоть как-то объяснят происходящее, но они как будто впали в транс и вовсе перестали шевелиться. Мужик, проходивший по шоссе с обувной коробкой в руке, швырнул ее на асфальт и побежал в лес. Я посигналил ему вдогонку, завел мотор и медленно двинулся к селу, размышляя о превратностях жизни.
На следующей остановке меня ожидало такое же разочарование. Люди падали на землю, бормоча молитвы и проклятия. Мальчишки закидали мой автомобиль камнями – хорошо, что стекла остались целы. С автобусным маршрутом я разобрался: он проходил по главной улице. Я переезжал от остановки к остановке, натыкаясь на ту же удивительную реакцию местного населения.
Наконец я увидел девочек. В белых платьицах и колготках, бантах и туфельках, они стояли с букетом гвоздик возле столба электропередачи, обклеенного объявлениями, и походили на первоклассниц в День знаний. Было видно, что они ждут меня, – быть может, японцы сообщили о моем приближении по телефону. Я надеялся, что встреча с ними разъяснит все странности. Девочки, заметив мой микроавтобус, радостно засуетились. Одна подняла ранец, стоявший неподалеку, другая начала махать букетом цветов над головой.