— Мы самые необычные люди, наполненные большой способностью к любви и справедливости, — подумал Цицерон. Он почувствовал, когда начал заниматься любовью с Еленой, что наконец то эта женщина поняла его. Тем не менее это не уменьшило ощущение власти, которое обладание ею принесло ему. Напротив, он чувствовал себя полным силы, расширением власти — и это было то самое расширение, если сказать по правде, составлявшее логику им написанного. В момент мистического откровения, он увидел, что сила его чресл соединена с той силой, которая сокрушила Спартака и раздавит его снова и снова. Глядя на него, Елена внезапно с ужасом поняла, что его лицо было полно ненависти и жестокости. Как всегда, она подчинилась со страхом и отвращением к себе.
II
Из-за полной усталости и эмоционального потрясения, Елена наконец — то уснула окончательно, и кошмар наяву, который всегда отмечал ее отношения с мужчиной, превратился в странный и тревожный сон. Мечта объединила реальность и нереальность, таким образом, что их было трудно разделить. Во сне она вспомнила время на улицах Рима, когда ее брат, Гай, указал ей на Лентула Батиата, ланисту. Это было около семи месяцев назад, и всего за несколько дней до того, как Батиату перерезал горло его Греческий счетовод — поговаривали, в ссоре из — за женщины, которую Грек приобрел на деньги, украденные у ланисты. Батиат сделал себе что-то вроде репутации из — за связи со Спартаком. На этот раз он был в Риме, чтобы защищать себя в судебном процессе об одним из его домов; семьи шести арендаторов, которые были убиты, рухнувшим домом предъявили ему иск.
Во сне она вспоминала его очень хорошо и, как правило, огромным, ковыляющим продуктом переедания и разврата, который не нанимал носилок, а ходил обернутый в большую тогу, постоянно откашливался и отхаркивался, отгоняя просящих милостыню уличных мальчишек тростью, которую он носил с собой. Позже, в этот день, она и Гай остановились на Форуме и просто случайно оказались в суде, где защищался Батиат. Во сне все было таким — же как в жизни. Судебное заседание происходило на улице. Здесь роились зрители, бездельники, женщины, которым было некуда спешить, молодые горожане, дети, люди из других стран, которые не могли покинуть великий город без свидетельства знаменитого римского правосудия, рабы идущие по своим делам или с неким поручением — действительно, казалось чудом, что из такой толпы можно извлечь хоть какой — то аргумент, а не то что справедливость; но именно так проходили суды, неделю за неделей. Батиат был допрошен, и отвечал на вопросы бычьим ревом, и все это снилось ей так, как оно было на самом деле.
Но потом, как это бывает во сне, она оказалась без всякого перехода стоящей в спальне ланисты, наблюдая за Греком — счетоводом, подходящим с обнаженным ножом. Нож был изогнутой сикой, которой сражаются Фракийцы на арене и на полу в спальне была арена, или песок, так как оба являются одним и тем же словом на латыни. Грек рубил по песку с осторожным равновесием Фракийца, и ланиста, проснувшись и усевшись на своей кровати с ужасом наблюдал за ним. Никто не проронил ни слова или звука. Затем, рядом с Греком появилась гигантская фигура, могучий, бронзовый человек в доспехах с головы до ног, и Елена сразу поняла, что это Спартак. Его рука сомкнулась на запястье счетовода и слегка сжала, и нож упал на песок. Тогда бронзовый, красивый гигант, который был Спартаком, кивнул в сторону Елены, и она взяла нож и перерезала горло ланисты. Грек и ланиста исчезли, и она осталась с гладиатором; но когда она распахнула ему объятия, он плюнул ей в лицо, повернулся на каблуках и ушел. Тогда она побежала за ним, хныкала и умоляла его дождаться ее, но он исчез, и она осталась одна в бескрайнем пространстве песка.
III
Это была уродливая и дешевая смерть, фактически настигшая Батиата, ланисту, ибо его убил собственный раб; и, возможно, он бы избегнул этого и многого другого, если бы после неудачного поединка двух пар, заказанного Браком, он убил бы обоих выживших гладиаторов. Если бы он это сделал, то он был бы полностью в пределах своих прав; поскольку было принятой практикой убивать гладиаторов, которые сеют разногласия. Но сомнительно, чтобы смерть Спартака, слишком уж изменила бы историю. Силы, которые подталкивали его, просто взвихрились бы где-то еще. Подобно сну Елены, Римской девушки, спящей долгим сном с чувством вины на Вилла Салария, не беспокоясь конкретно о нем, но о рабе, который взялся за меч, так же и его собственные сны были не столько его исключительной собственностью, сколько кровавыми воспоминаниями и надеждами, которыми разделяют столь многие в его профессии, гладиаторы, люди меча. Это могло стать ответом тем, кто не мог понять, как возник замысел Спартака. Он вынашивался не им одним, но многими.
Вариния, Германка, его жена, сидела рядом с ним, когда он спал, не могла уснуть от его стонов и его безумной болтовни во сне. Он говорил о многом. Теперь он был ребенком, и теперь он был на золотых приисках, и теперь он был на арене. Теперь сика разорвала его плоть, и он закричал от боли. Когда это случилось, она разбудила его, ибо кошмар, в котором он жил в своем сне был для нее невозможным. Она разбудила его и нежно любила его, гладила его лоб и целовала его влажную кожу. Когда Вариния была маленькой девочкой, она видела, что происходило с мужчинами и женщинами, когда они испытывали любовь друг к другу. Это называлось триумфом над страхом; даже дьяволы и духи великих лесов, где жили ее люди, знали, что те, кто любил, были неуязвимы для страха, и можно было видеть это в глазах людей, которые любили и в том, как они шли, и в том, как переплетались их пальцы. Но после того, как ее взяли в плен, эти воспоминания ушли, главным инстинктом ее существования стала ненависть.
Теперь все ее существо, жизнь в ней, ее бытие и ее существование, ее жизнь и жизнедеятельность, бег ее крови и биение ее сердца были слиты в любовь к этому Фракийскому рабом. Теперь она знала, что опыт мужчин и женщин в ее племени был истинным, очень древним и очень выразительным. Она больше не боялась ничего на свете. Она верила в магию, и магия ее любви была реальной и доказуемой. В то же время она поняла, что ее мужчину легко любить. Он был одним из тех редких человеческие существ, слаженных из одного куска. Первое, что она увидела в Спартаке — его цельность. Он был особенным. Он был доволен, не тем, где он был, но тем, кем он был как человек. Даже в этом гнезде ужасных, отчаянных и обреченных людей — в этой убийственной школе осужденных убийц, армейских дезертиров, потерянных душ и рудокопов, которых не могли уничтожить прииски, Спартака любили, его чествовали и уважали. Но ее любовь была чем-то другим. Все это было существом людей и бытием мужчин для женщин. Она верила, что желание в ее лоне было мертво навсегда, но ей нужно было только прикасаться к нему, чтобы хотеть его. Все в нем, было вылеплено особым образом, если бы она была скульптором и должна была его вылепить. Его сломанный нос, большие карие глаза и полный подвижный рот были так же отличны от лиц тех мужчин, которых она знала в детстве, как могло отличаться только лицо, но она не могла представить себе человека или любимого мужчину, который бы не был похож на Спартака.
Почему он должен быть таким, каким он был, она не знала. Она достаточно долго была частью культурной, благородной жизни Римской аристократии, чтобы знать, что представляли собой их мужчины, но почему раб должен быть тем, чем был Спартак, она не знала.
Теперь ее руки успокоили его, и она спросила:
— Что тебе снилось?
Он покачал головой.
— Держи меня ближе, и ты перестанешь видеть такие сны.
Он прижал ее к себе и прошептал, — Ты когда-нибудь думала, что мы можем быть не вместе?
— Да.
— И потом, что ты будешь делать, моя дорогая? — спросил он ее.
— Тогда я умру, — ответила она просто и прямо.
— Я хочу поговорить с тобой об этом, — сказал он, вынырнув из своего сна и снова успокоившись.
— Почему мы должны думать или говорить об этом?
— Потому что, если бы ты любила меня по — настоящему, ты бы не хотела умереть, если бы я умер или меня отняли у тебя.
— Ты так думаешь?
— Да.
— А если бы я умерла, ты бы не хотел умереть? — спросила она.
— Я хотел бы жить.
— Зачем?
— Потому что ничего нет без жизни.
— Без тебя нет жизни, — сказала она.
— Я хочу, чтобы ты дала мне обещание и сохранила его.
— Если я дам обещание, я сохраню его, иначе я этого не сделаю.
— Я хочу, чтобы ты пообещала, что никогда не заберешь свою жизнь, — сказал Спартак.
Какое — то время она не отвечала ему.
— Обещаешь?
Наконец, она сказала, — Хорошо, я сделаю.
Затем, через некоторое время, он заснул, спокойно и нежно, в кольце ее рук.
IV
Утренний бой барабана вызвал их на тренировку. Сорок минут простого бега по тренировочной площадке перед утренним обедом. Каждому мужчине при пробуждении давали стакан холодной воды. Дверь его камеры открылась. Если у него была женщина, ей разрешали уборку камеры до того, как она шла на работу в качестве единицы рабского населения школы. В учреждении Лентула Батиата никто не сидел без дела. Женщины гладиаторов выскребали и чистили, готовили и обрабатывали огороды, работали в банях и ухаживали за козами, и в обращении с этими женщинами Батиат был столь же тверд, как любой владелец плантации, свободно и в изобилии использовал кнут и кормил их дешевым месивом. Но перед Спартаком и Варинией у него был любопытный страх; хотя он вряд ли был в состоянии объяснить, что было в них такого, чего он боялся и почему боялся этого.
Однако в это особое и запоминающееся утро, нетерпимость и ненависть ощущались в школе, в барабанном бое на побудку, в том, как тренеры выводили людей из их клеток на тренировочную площадку, выстраивая их лицом к железной ограде, где был распят мертвый черный Африканец; и женщины, с такой же нервозной ненавистью расходились по своим местам. Сегодня утром не было страха перед Варинией, и кнут не был снисходительнее к ней, чем к другим. Во всяком случае, она была выделена надсмотрщиком с особыми комментариями насчет шлюхи великого воина. И кнут стегал ее чаще других. Она работала на кухне, там, куда ее привели.
Это был гнев Батиата, пронизывающий это место, глубокий и трепещущий гнев, возникший из единственной вещи, которая могла бы наиболее успешно вызвать гнев ланисты — финансовые потери. Брак отказался оплатить половину согласованной цены, и даже если бы поданный судебный иск был как следует приправлен, Батиат знал, каковы его шансы выиграть судебный процесс против известной Римской семьи в Римском суде. Результаты его гнева были видны повсюду. На кухне повар проклинал женщин и бил их за работу своим длинным деревянным стержнем власти. Тренеры, подхлестываемые своим работодателем, хлестали гладиаторов, мертвый чернокожий был растянут на ограде, прямо перед гладиаторами, поскольку они построились для своей утренней тренировки.
Спартак занял свое место, Ганник с одной стороны от него, Галл по имени Крикс с другой. Они выстроились в две линии, лицом к казармам, а тренеры, которые встретились с ними сегодня утром, были вооружены, специально вооружены ножом и мечом. Ворота огражденной площадки были открыты, и четыре отряда регулярных войск, сорок человек, стояли в полной боеготовности, сжимая в руках большие деревянные дротики. Утреннее солнце залило желтый песок и коснулось людей своим теплом, но в Спартаке не было тепла, и когда Ганник шепнул ему, знает ли он, что это значит, молча покачал головой.
— Ты сражался? — спросила Галл.
— Нет.
— Но он не убил никого из них, и если человек идет на смерть, он может умереть лучше, чем вот так.
— Ты умрешь лучше? — спросил Спартак.
— Он умрет, как собака, и ты тоже, — сказал Крикс Галл. — Он умрет на песке со вспоротым брюхом, и ты тоже.
Именно тогда Спартак начал понимать, что он должен делать; или лучше сказать что осознание, прораставшее в нем так долго, кристаллизовалось в реальность. Реальность была только началом; реальность никогда не будет чем-то большим, чем его началом, концом или бесконечностью, протянувшейся в нерожденное будущее; но реальность была связана со всем, что с ним случилось, и людьми вокруг него и со всем, что должно было произойти сейчас. Он уставился на огромное тело Негра, иссушенное на солнце, кожа и плоть порваны там, где пилум пронзил его насквозь, кровь свернулась и высохла, голова болтается между широкими плечами.
— Какое презрение к жизни у этих Римлян! — подумал Спартак. — Как легко они убивают, и как сильно они наслаждаются смертью! Но почему бы и нет, — спросил он себя, — когда весь процесс их жизни был построен на крови и костях? Распятие для них было особенно увлекательно. Оно происходило из Карфагена, где Карфагеняне приняли его как единственную смерть, которой удостаивали раба; но там, куда простиралась рука Рима, распятие стало страстью.
Теперь на тренировочную площадку пришел Батиат, и Спартак, едва двигая губами, спросил Галла, который стоял рядом с ним, — И как ты умрешь?
— Так, как ты хочешь, Фракиец.
— Он был моим другом, — сказал Спартак о мертвом Негре, — и он любил меня.
— Это твое проклятие.
Батиат занял свое место перед длинной линией гладиаторов и солдат, стоящих позади него. — Я вас кормлю, — сказал ланиста. — Я кормлю вас лучшим, жаркое из цыплят и свежей рыбой. Я кормлю вас до тех пор, пока ваши животы не раздуются. Я купаю вас и я массирую вас. Я взял многих из вас из шахт и виселицы, и вот вы живете, как цари, в безделье, имея все земные блага. Там не было ничего ничтожнее, чем то, чем вы были до того, как пришли сюда, но теперь вы живете в комфорте и вы едите самое лучшее.
— Ты мне друг? — прошептал Спартак, и Галл ответил, едва шевеля губами, — Гладиатор, не дружи с гладиатором.
— Я называю тебя другом, — сказал Спартак.
Теперь Батиат сказал, — В черном сердце этой черной собаки не было ни благодарности ни понимания. Кто из вас такой же?
Гладиаторы стояли молча.
— Выбери мне чернокожего! — Сказал Батиат тренерам, и они пошли туда, где стояли Африканцы и вытащили одного из них к центру огражденной площадки. Это было организовано заранее. Застучали барабаны, и два солдата отделились от других и подняли тяжелые деревянные копья. Барабанный бой продолжался. Негр судорожно боролся, а солдаты воткнули копья один за другим в его грудь. Он лежал на спине в песке, оба копья странно наклонены. Батиат повернулся к офицеру, который стоял рядом с ним, и сказал:
— Теперь больше не будет проблем, собаки даже не будут рычать.
— Я называю тебя другом, сказал Ганник Спартаку и Галлу, которые стояли с другой стороны от него ничего не говоря, только тяжело и хрипло дыша.
Затем началась утренняя тренировка.
V
Позже, в Сенатской комиссии по расследованию, Батиат заявил совершенно правдиво, что он не только не знал, что замышляется заговор, но что он не считал возможным, чтобы кто-то обдумывал подобное. В подтверждение этого он указал, что всегда среди гладиаторов имелось по крайней мере двое, которым он приплачивал вместе с его обещанием об освобождении. Через определенные промежутки времени этих двоих покупали, ставили в пару и они сражались. Одного освобождали, другой возвращался с небольшими признаками прошедшего поединка, а затем нанималась новая пара информаторов. Батиат настаивал, что заговор не мог бы вызреть, без его оповещения.
Так это было всегда, и как бы часто не происходили восстания среди рабов, заговора не обнаруживали, не фиксировали, не находили непрерывного его корня, который, бесспорно, как корни клубники, был сплошным и невидимым, тогда как только цветущее растение было на виду. Было ли это восстание на Сицилии или неудачная попытка на плантации, которая закончилась распятием нескольких сот несчастных, попытки Сената, отыскать корни, потерпели неудачу. Но корни нужно было отыскать. Здесь люди создали великолепие жизни, роскоши и изобилия, доселе не бывавших в мире; непримиримость народов закончилась в Римском Мире; разделение наций закончилось Римскими дорогами; и в могучем городе, центре мира, ни один человек не страдал от голода или отсутствия наслаждений. Это было так, как должно быть, поскольку все, и каждый из богов планировал дабы так было, но с цветением тела пришла эта болезнь, которую невозможно искоренить.