Никто не встал. Фракийцы били в щиты рукоятками своих ножей, и этот стук всполошил дроздов, полетевших над лугом. Какие-то люди появились возле усадебного дома, но так далеко, что невозможно было сказать, кем или чем они были. Чернокожие салютовали Спартаку, хлопая в ладоши перед своими лицами. Все они были странно довольны, и в настоящий момент они жили во сне. Вариния продолжала прижиматься щекой к мужской ноге. А Ганник воскликнул:
— Радуйся, гладиатор!
Человек, который умирал, с трудом поднялся. Он вытянулся на траве, его рука рассечена до кости, во всю свою длину, из раны стекала кровь. Он был Галлом, и он не хотел, чтобы его бросили, потому он отведал слишком мало свободы. Его рука была обвязана пропитанной кровью тряпкой, он подошел к Спартаку, который помог ему встать прямо. — Я не боюсь умереть, — сказал он гладиаторам. — Это лучше, чем умереть сражаясь в паре. Но я предпочел бы следовать за этим человеком, чем умереть. Я бы предпочел этого человека и посмотрим, куда он нас ведет. Но если я умру, помните меня не поступайте неправильно. Послушайте его. Фракийцы называют его отцом, и мы как маленькие дети, но он высасывает зло из нас. Во мне нет зла. Я сделал великое дело, и я очищен, и я не боюсь смерти. Я буду спать спокойно. Я хочу спать и после смерти не видеть снов.
Некоторые гладиаторы теперь не скрывали слез. Галл поцеловал Спартака, и Спартак вернул ему поцелуй. — Оставайся со мной, — сказал Спартак, и мужчина опустился на траву рядом с ним и люди, чьи трепещущие руки прикасались к ним, с открытым ртом смотрели на этих гладиаторов, которые так интимно соприкасались со смертью.
— Ты умрешь, но мы будем жить, — сказал ему Спартак. — Мы будем помнить твое имя и кричать его вслух. Мы будем шуметь по всей земле.
— Ты никогда не сдашься? — умоляюще спрашивал Галл.
— Мы сдались, когда солдаты пошли против нас? Мы сражались с солдатами дважды, и мы победили. Вы знаете, что мы должны сделать сейчас? — спросил он гладиаторов.
Они смотрели на него.
— Мы можем убежать?
— Куда мы убежим? — спросил Крикс. — Везде, то же самое, что и здесь. Везде есть хозяин и раб.
— Мы не убежим, — сказал Спартак, который теперь знал и как если бы он никогда не сомневался. — Мы пойдем с плантации на плантацию, от дома к дому, и куда бы мы ни пошли, мы освободим рабов и присоединим их к нам. Когда они снова пошлют против нас солдат, мы будем сражаться с ними, и боги решат, хотят ли они этот Римский путь или наш путь.
— И оружие? Где мы найдем оружие? — спросил кто-то.
— Мы заберем их у солдат, и мы тоже ими станем. Что такое Рим, если не кровь, пот и раны рабов? Мы ничего не можем сделать?
— Тогда Рим пойдет войной против нас.
— Тогда мы пойдем войной против Рима, — спокойно сказал Спартак. — Мы будем концом Рима, и мы создадим мир, в котором нет рабов и нет хозяев.
Это был сон, но у них было настроение мечтать. Они улетели в небеса, и если бы этот странный Фракиец с черными глазами и сломанным носом сказал им, что он намеревался вести их против самих богов, они бы поверили и последовали за ним в тот же миг.
— Мы не будем бесчестить себя, — сказал им Спартак, тихо, прямо и сосредоточенно, обращаясь к каждому из них лично и непосредственно. — Мы не будем поступать, как Римляне. Мы не будем подчиняться Римскому закону. Мы создадим наш собственный закон.
— В чем наш закон?
— Наш закон прост. Что бы мы ни захватили, это принадлежит всем, и ни один мужчина не должен владеть ничем, кроме оружия и одежды. Пусть будет так, как было в древности.
Фракийцы сказали, — Для всех достаточно богатства.
— Вы правы, по другому я не сделаю, — сказал Спартак.
Так они говорили, и среди них были такие жадные люди, которые мечтали о том, чтобы быть великими господами, как Римляне, и были другие, которые мечтали сделать из Римлян рабов; поэтому они говорили и говорили, но в итоге согласились со сказанным Спартаком.
— И мы не будем брать ни одной женщины, кроме как женой, — сказал Спартак. — И у мужчины не должно быть более одной жены. Правосудие будет равным для них, и если они не смогут жить в мире, они должны расстаться. Но ни один мужчина не может лежать с любой женщиной, Римлянкой или другой, которая не является его законной женой.
Законов у них было немного, и они согласовали свои законы. Затем они взялись за руки и пошел против поместья. Остались только рабы, ибо Римляне бежали в Капую, и рабы присоединились к гладиаторам.
XI
В Капуе, граждане увидели дым первого горящего усадебного дома, и поэтому рабы были мстительными и жестокими. Они бы хотели, чтобы рабы были кроткими и понимающими; в более практическом плане они хотели, чтобы рабы бежали на все более дикие горные высоты, прячась поодиночке или в кучке пещер, живя как животные, пока каждый из них не будет выслежен, как охотятся на животных. Даже когда жители Капуи увидели дым первого горящего дома, они не были чрезмерно встревожены. Следовало ожидать, что гладиаторы выместят свою горечь на том, с чем они столкнулись. Вести быстро летели вдоль Аппиевой дороги, чтобы сообщить Сенату о вспышке в Капуе — и это означало, что через несколько дней ситуация будет под контролем. Урок будет преподан рабам, и тогда они его легко не забудут.
Крупного землевладельца, по имени Марий Акан, предупредили и собрали вместе семьсот рабов, чтобы отконвоировать их в безопасные стены Капуи; но гладиаторы встретили их на дороге, они стояли в мрачной тишине и наблюдали, как его собственные рабы убивали его, его жену и сестру его жены, его дочь и мужа его дочери. Это было беспощадное и внушающее страх дело, но Спартак знал, что он не может этого остановить, и не хотел останавливать. Они пожали только то, что сами посеяли, и сами рабы — носильщики выполняли эту работу, как только увидели, что перед ними не Римские солдаты, но очень даже беглые гладиаторы, слава о которых уже разнеслась повсюду, песня и крик самого ветра. Было уже поздно, но новости прилетели быстрее, чем прошло время. Вместо выступивших в поход нескольких сотен, их стало теперь более тысячи, и, когда они шли на юг, рабы хлынули через холмы и долины, чтобы присоединиться к ним. Полевые рабы, с их рабочими инструментами; бежавшие пастухи, гнали свои стада коз и овец. Когда они подошли к дому, текущая к нему бесформенная масса народа — ведь только гладиаторы все еще сохранили своеобразное военное образование — вести неслись впереди них, и кухонные рабы вышли приветствовать их со своими ножами и дровоколами, а домашние рабы прибежали, чтобы поднести им в дар шелк и виссон. В большинстве случаев, Римляне бежали; там, где надсмотрщики и Римляне вступили в борьбу, были ужасные свидетельства проделанной работы.
Они не могли двигаться быстро. Они стали слишком многочисленными, смеялись, мужчины, женщины и дети пели, все они были пьяны тем же вином свободы. Тьма опустилась прежде, чем они оказались в двадцати милях от Капуи, и они расположились лагерем в долине рядом с пенящимся потоком, зажигали огни и вкушали свежее мясо.
Целые козы и овцы, и тут, и там, даже бык, пошли под нож, и хрустящий, смачный запах жарящегося мяса распространился в воздухе. Это был большой пир для людей, которых из года в год кормили луком-пореем, репой и ячменной кашей. Они запивали мясо вином, а их песни и смех приправляли еду. Что это за компания, Галлы и Евреи, Греки и Египтяне, Фракийцы и Нубийцы, Суданцы и Ливийцы, Персы и Ассирийцы, Самаряне, Германцы и Славяне, Булгары и Македонцы, Испанцы, и многие Итальянцы из того поколения, которые по той или иной причине были проданы в рабство, Сабинцы и Умбрийцы, Тосканцы и Сицилийцы и народ из многих других племен, чьи имена потеряны навсегда, необычайная смесь крови и наций, но объединенная сначала в их рабстве, а теперь и в их свободе.
В былые времена существовала родовая семья и сообщество племени — и, в конечном счете, гордость и привилегия нации; но для мира здесь было нечто новое в этом своеобразном товариществе угнетенных, и во всей огромной толпе столь многих племен и народов в ту ночь, не было голоса, повышенного в гневе или недовольстве. К ним легко прикоснулись любовь и слава. Многие из них почти не видели Спартака, только на расстоянии, но они были полны Спартаком. Он был их вождем и их богом, ибо разве в их умах не было ясного представления о том, что боги ходили по земле время от времени и сам Прометей украл священный огонь с небес и отдал его как самый драгоценный из всех даров человечеству? И что произошло тогда, могло случиться снова. Уже рассказывали истории о своих огнях, и начинала возникать Сага о Спартаке. Не было ни одного среди них — нет, даже среди маленьких детей, — которые не мечтали о мире, где никто не был рабом.
Между тем Спартак сидел среди гладиаторов, они разговаривали и взвешивали все, что произошло. Маленький ручей превратился в реку и становился потоком. Это сказал Ганник. Его глаза сияли, когда он смотрел на Спартака. — Мы можем идти по всему миру и переворачивать его, камень за камнем! Так он сказал, но Спартак знал лучше. Он положил голову на колени Варинии, и она провела пальцами по его тугим коричневым завиткам, почувствовал щетину на его щеках, внутри она была полна сокровищ и довольства. Теперь она была удовлетворена, но огонь горел в нем; он был более удовлетворен рабством. Он смотрел на яркие яркие звезды в Итальянской ночи и был полон диких мыслей и тоски, страхов и сомнений и тяжесть того, что он должен был сделать, лежала на нем. Ему придется уничтожить Рим. Сама мысль, наглость этой мысли, заставляла его улыбаться и Вариния радовалась и проведя по его губам пальцами, подпевала ему на своем родном языке:
Ритм лесного народа, живущего в холодной и дикой земле. Сколько ее странных лесных песен, он слышал. Она пела, и он повторял про себя, его мысли укладывались на фоне музыки, его мечты распространялись среди сияющих звезд в небе:
— Ты должен разрушить Рим — ты, Спартак. Ты должен вести этих людей и быть с ними суровым и сильным. Ты должен научить их сражаться и убивать. Нет возврата назад — ни одного шага назад. Весь мир принадлежит Риму, так что Рим должен быть разрушен и о нем останется лишь дурная память, а затем, там где был Рим, мы построим новую жизнь, где все люди будут жить в мире, братстве и любви, без рабов и без рабовладельцев, без гладиаторов и без арен, но как в старые времена, как в золотой век. Мы будем строить новые города братства, и вокруг них не будет никаких стен. Затем Вариния прекратила петь и спросила его, — Что тебе снится, мой муж, мой Фракиец? Боги со звезд говорят с тобой? Тогда, что они говорят тебе, мой возлюбленный? Они говорят тебе тайные вещи, о которых никогда нельзя рассказывать? Она верила в это. Кто знал, что было правдой и что было неправдой относительно богов? Спартак ненавидел богов и не поклонялся им. — Есть ли боги для рабов? — спросил он ее однажды.
— В жизни, — сказал он ей, — я не стану с тобой делиться, моя возлюбленная.
— Тогда что тебе снится?
— Мне снится, что мы создадим новый мир.
Тогда она испугалась его, но он мягко сказал ей: — Этот мир был создан мужчинами. Ведь так, моя дорогая? Подумай. Разве не мы строили города, башни, стены, дороги и корабли? Тогда почему мы не можем создать новый мир?
— Рим… — сказала она, и в единственном слове была скрытая сила, власть, которая правит миром.
— Тогда мы уничтожим Рим, — ответил Спартак. — У мира набитое Римское брюхо. Мы разрушим Рим и уничтожим то, во что Рим верит.
— Кто, кто? — взмолилась она.
— Рабы. Раньше бывали восстания рабов, но наше будет другим. Мы бросим клич, который рабы услышат по всему миру.
Так что мир ушел, и надежда ушла, и вскоре после этого Вариния вспомнила, что сейчас ночь, и голова ее мужа у нее на коленях, а глаза устремлены ввысь на звезды. Но это была ночь любви. Некоторым людям дается несколько таких ночей, и тогда они счастливы. Они лежали там, среди гладиаторов, рядом с огнем, и время текло медленно. Они касались друг друга и доказали свое осознание друг друга. Они стали похожи на одного человека.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Являющаяся рассказом о Лентуле Гракхе, некоторые из его воспоминаний, и некоторые подробности его пребывания на Вилла Салария
I
Лентул Гракх любил говорить, что, когда его вес увеличился, его способность ходить по туго натянутому канату и тот факт, что тридцать семь из его пятидесяти шести лет были потрачены на успешное осуществление римской политики, оказали поддержку его претензиям. Политика, как он иногда говорил, требовала трех неизменных талантов и отсутствие добродетелей. По его словам, больше политиков было уничтожено добродетелью, чем по любой другой причине; и вот таланты, которые он перечислил таким образом. Первый талант был способностью выбрать победителя. В противовес этому, второй талант был способностью вырваться из объятий проигравшей стороны. И третий талант заключался в том, чтобы никогда не становиться врагом.
Все три этих таланта были идеалами, и идеалы были такими, какие они есть, а люди такими, какие они есть, не было такой вещи, как стопроцентное исполнение. Со своей стороны, он поступал хорошо. Родившись сыном простого, но трудолюбивого сапожника, он покупал и продавал голоса в возрасте девятнадцати лет, занимался куплей-продажей офисов и случайными убийствами в возрасте двадцати пяти лет, возглавлял мощную политическую банду в возрасте двадцати восьми лет, и единственный лидер знаменитого Целиевого района в возрасте тридцати лет. Пять лет спустя он был магистратом, и в возрасте сорока лет он вошел в Сенат. Он знал десять тысяч человек в городе по имени и еще двадцать тысяч попали в его поле зрения. Он включил в список своих фаворитов даже своих злейших врагов, и, хотя он никогда не совершал ошибок, веруя в то, что кто-либо из его сообщников был честным, он никогда не впадал в более глубокую ошибку, считая само собой разумеющимся нечестность любого из них.
Его вес и сущность соответствовали его положению; он никогда не доверял женщинам и не заметил, что они особенно выгодны его коллегам. Его личным пороком было обжорство и огромные слои жира, которые он накопил за период успешных лет не только превратил его во впечатляющую фигуру, но сделали его одним из тех немногих Римлян, которых никогда не видели на публике, не завернутыми в складки тоги. В тунике, Лентул Гракх не заискивал. В тоге, был символом Римской твердости и добродетели. Его триста фунтов веса поддерживали лысую, втянутую в плечи голову, прочно увязшую в кольцах жира. У него был глубокий, хриплый голос, обаятельная улыбка и маленькие веселые голубые глаза, которые выглядывали из складок кожи. А кожа его, была розовой, как у ребенка. Гракх был менее циничен, чем утверждал. Формула Римской власти никогда не была для него тайной, и он был очень удивлен тягучим Цицероновым продвижение к тому, что как любил полагать Цицерон, было последней и самой важной истиной. Когда Антоний Гай спросил его о Цицероне, Гракх ответил коротко:
— Молодой чудак.
С Антонием Гаем Гракх был в лучших отношениях, как и со многими из патрициев. Аристократия была единственной тайной и святыней, которую он позволял себе. Он любил аристократов. Он завидовал им. Он также, в определенной степени, презирал их, считая всех их довольно глупыми, и он так и не получил столь многих выгод, по сравнению с тем фактом, что они, казалось, получили столь мало пользы от рождения и положения. Тем не менее, он культивировал их, и это вызывало у него чувство гордости и ему было приятно оказаться приглашенными на одну из таких великолепных плантаций, таких как Вилла Салария. Он не преувеличивал, и не пытался сойти за аристократа. Он не говорил на их краткой, благородной латыни, но, скорее, на легком языке плебеев. Хотя он вполне мог себе это позволить, он не пытался завести собственную плантацию. Со своей стороны, они оценили его практичность и его фонд полезной информации; его необъятный размер внушал уверенность. Антоний Гай любил его, потому что Гракх был человеком совершенно не склонным к морализаторству, и он часто упоминал Гракха как единственного совершенно честного человека, которого он когда-либо знал.
В этот вечер Гракх немного не понял, что произошло. Он взвешивал и оценивал, но не судил. Гай не вызывал у него никаких чувств, кроме презрения. Великий и богатый генерал Красс, забавлял его, а по поводу Цицерона он сказал хозяину: