— Я не могу.
— Сенат приказывает тебе говорить.
— Это были слова раба, пусть мой язык отсохнет…
— Этого достаточно, — сказал Гракх. — Расскажи нам, что тебе сказал этот раб. Расскажи нам.
Тогда солдат передал слова Спартака. Вот что сказал ему Спартак — почти дословно, как Гракх мог припомнить, спустя все эти годы; и вспоминая, перед Гракхом вставала картина того, как должен был выглядеть преторий, большой шатер Римского полководца с голубыми и желтыми полосами, стоящий посреди поля, заваленного обнаженными мертвецами, раб Спартак, сидящий на кушетке командующего, его гладиаторский штаб, собравшийся вокруг него, и перед ним испуганный, раненый Римский солдат, единственный оставшийся в живых, поддерживаемый двумя рабами, держащий в свою очередь тонкий жезл силы, жезл легата, руку Сената!
«Вернись в Сенат (сказал Спартак) и отдай им жезл из слоновой кости. Ты легат. Вернись и расскажи им, что ты здесь видел. Скажи им, что они прислали свои когорты против нас, и что мы уничтожили их когорты. Скажи им, что мы рабы — то, что они называют говорящим инструментом. Инструмент говорящий. Расскажи, что говорит наш голос. Мы говорим, что мир устал от них, устал от вашего гнилого Сената и твоего гнилого Рима. Мир устал от богатства и великолепия, которое вы выжали из нашей крови и костей. Мир устал от песни кнута. Это единственная песня, которую знают благородные Римляне. Но мы больше не хотим слышать эту песню. В начале все люди были одинаковыми и жили в мире, и они делились между собой тем, что у них было. Но сейчас есть два вида людей, хозяин и раб. Но нас больше чем вас, и многих других. И мы сильнее вас, лучше, чем вы. Все, что хорошо для человечества, принадлежит нам. Мы дорожим своими женщинами и они встают рядом с нами и сражаются рядом с нами. Но вы превращаете своих женщин в шлюх, а наших женщин в телок. Мы плачем, когда наши дети оторваны от нас, и мы прячем своих детей среди овец, чтобы мы могли побыть с ними подольше; но вы воспитываете своих детей, как вы выращиваете скот. Вы разводите детей у наших женщин, и продаете их на рынке рабов, запрашивая самую высокую цену. Вы превращаете людей в собак и отправляете их на арену, чтобы рвать друг друга на части для вашего удовольствия, и, чтобы ваши благородные Римские дамы смотрели, как мы убиваем друг друга, они ласкают собак на своих коленях и кормят их драгоценными лакомыми кусочками. Какая вы паскудная шайка и какой грязный бардак вы сотворили из жизни! Вы сотворили издевательство над всеми людьми, над людьми, которые мечтают о труде своими руками в поте лица. Ваши граждане живут на пособие по безработице и проводят свои дни в цирке и на арене. Вы создали пародию на человеческую жизнь и лишили ее всякой ценности. Вы убиваете ради убийства, а ваш изысканное развлечение — смотреть на кровопролитие. Вы отправляете маленьких детей в свои шахты и доводите их до смерти за несколько месяцев. И вы создали свое величие, будучи вором для всего мира. Ну, это закончено. Сообщи вашему Сенату, что все закончено. Это голос инструмента. Скажи вашему Сенату, чтобы он послал свои армии против нас, и мы уничтожим эти армии, когда мы их уничтожим, мы вооружимся оружием армий, которые вы посылаете против нас. Весь мир услышит голос орудия — и рабам всего мира, мы прокричим: встань и низвергни цепи твои! Мы пройдем через Италию, и куда бы мы ни пошли, рабы присоединятся к нам — и тогда, в один прекрасный день, мы придем и встанем напротив стен вашего вечного города. Тогда он перестанет быть вечным. Скажи об этом Сенату. Скажи им, что мы сообщим, когда мы приедем. Тогда мы разрушим стены Рима. Тогда мы придем к дому, где находится ваш Сенат, стащим их с их высоких и могучих мест, и мы сорвем с них одежду, чтобы они могли стоять обнаженными и судить так, как всегда были судимы мы. Но мы будем судить их справедливо, и мы окажем им полную справедливость. Каждое совершенное ими преступление, будет обвинять их, и будет проведен полный расчет. Скажите им это, чтобы они успели подготовить и испытать себя. Они будут призваны свидетельствовать, а у нас длинная память. Потом, когда справедливость восторжествует, мы будем строить лучшие города, чистые, красивые города без стен, — где люди смогут жить вместе, в мире и счастье. Это послание для Сената. Доставь его им. Скажи им, что это пришло от раба по имени Спартак…» Так сказал солдат, или как-то иначе — это было так давно, подумал Гракх, и так Сенат услышал его, и лица их были похожи на камень. Но это было давно. Так давно, и большая часть этого уже забыта, а слова Спартака не записывались и не существуют нигде, кроме как в воспоминаниях немногих людей. Даже из записей Сената эти слова были удалены. Это был правильно. Конечно, это было так же правильно, как и уничтожить те памятники, созданные рабами и превратить их в щебень. Красс понял это, хотя Красс придурковат. Человек должен быть немного глупым, чтобы быть великим генералом. Если только он не был Спартаком, потому, что Спартак был великим генералом. Неужели он тоже был дураком? Были ли эти слова. словами дурака? Тогда как дурак, в течение четырех долгих лет, сопротивлялся власти Рима, разбивая одну Римскую армию за другой и делая Италию кладбищем легионов? Как тогда? Говорят, что он мертв, но другие говорят, что мертвые живут. Разве это живой образ его, идущего к Гракху — гигантских размеров, гигантский мужчина, и все тот же, сломанный нос, черные глаза, коротко стриженые кудри на голове? Мертвые ходят?
VII
— Посмотрите на старого Гракха, — сказал Антоний Гай, улыбаясь тому, как низко склонилась большая голова политика, но он держал свой кубок ароматной воды ровно, так что ни капли не пролилось.
— Не смейся над ним! — сказала Юлия.
— Кто смеется над Гракхом? Никто, говорю я, моя дорогая Юлия, — сказал Цицерон. — Всю жизнь я буду стремиться к такому достоинству.
— И не всегда это будет хорошо получаться, — подумала Елена.
Гракх проснулся и моргнул. — Я спал? Для него было характерно, что он обратился к Юлии. — Дорогая моя, прошу прощения, я грезил.
— О чем-то хорошем?
— О старых вещах. Я не думаю, что человек благословлен памятью. Проклят ею. У меня слишком много воспоминаний.
— Не более, чем у любого человека, — предположил Красс. — У всех нас есть наши воспоминания, одинаково неприятные.
— А приятные никогда? — спросила Клавдия.
— Моя память о тебе, моя дорогая, — пробормотал Гракх, — будет как солнечный свет до дня моей смерти. Позвольте старику сказать это.
— Она тоже позволит молодому человеку, — засмеялся Антоний Гай. — Красс рассказывал нам, пока вы спали…
— Мы должны говорить только о Спартаке? — воскликнула Юлия. — Ни о чем, кроме политики и войны? Я ненавижу этот разговор…
— Юлия, — прервал ее Антоний.
Она замолчала, торопливо сглотнула, а затем посмотрела на него. Он говорил с ней так же, как с трудным ребенком.
— Юлия, Красс — наш гость. Компании доставляет удовольствие слушать, как он рассказывает нам то, что мы не смогли бы узнать никоим образом. Думаю, Юлия, тебе тоже было бы полезно послушать.
Ее губы сжались, глаза стали красными и водянистыми. Она склонила голову, но Красс милостиво извинился.
— Мне скучно так же, как и тебе, Юлия, моя дорогая. Прости меня.
— Думаю, Юлия хотела бы послушать, не так ли, Юлия? — сказал Антоний Гай. — Не так ли, Юлия?
— Да, — прошептала она. — Пожалуйста, продолжай, Красс.
— Нет-нет, совсем нет…
— Я была глупой и плохо себя вела, — сказала Юлия, словно повторяя урок. — Пожалуйста, продолжай.
Гракх вмешался в то, что обернулось чрезвычайно неприятной ситуацией. Он переключил внимание от Юлии на Красса, сказав, — Я уверен, что смогу догадаться, о тезисах генерала. Он говорил вам, что рабы побеждали, потому что они не уважали человеческую жизнь. Их орды нахлынули и захлестнули нас. Я прав, Красс?
— Ты вряд ли мог ошибиться больше, — рассмеялась Елена.
Гракх позволил себе быть мишенью и был даже терпим к Цицерону, когда молодой человек сказал: — Я всегда подозревал, Гракх, что любой, чьи рассуждения были так же хороши, как твои, вынуждал в это поверить.
— Некоторые из них, — терпеливо признался Гракх. — Рим велик, потому что Рим существует. Спартак презрен, потому что Спартак — не больше, чем знак наказания. Это фактор, который нужно учитывать. Разве ты не согласен, Красс?
Генерал кивнул. — Тем не менее, — сказал Цицерон, — было пять великих сражений, которые выиграл Спартак. Не те сражения, в которых он заставил легионы отступить, даже не те, где он обратил их в бегство. Я имею в виду те пять раз, когда он разбил Консульские Армии, уничтожил их, стер их с лица земли и захватил их вооружение. Красс подчеркивал, что Спартак был не столько блестящим мастером тактики, удачливым или неудачливым, — так вы смотрите на него — сколько вождем определенной группы людей. Непобедимым, потому что они не могли позволить себе роскошь поражения. Разве это не то, что вы подчеркивали, Красс?
— В какой-то степени, — признался генерал. Он улыбнулся Юлии. — Позвольте мне проиллюстрировать рассказом, который понравится вам больше, Юлия. Война, политика и кое-что о Варинии. Знаешь, это была женщина Спартака.
— Я знаю, — мягко ответила Юлия. Она с облегчением и благодарностью посмотрела на Гракха. — Я знаю, — сказал себе Гракх. — Я знаю, моя дорогая Юлия. Мы оба немного жалкие и немного смешные, главное отличие в том, что я мужчина, а ты женщина. Ты не смогла стать помпезной. Но по сути, мы одинаковые, с той же пустой трагедией в нашей жизни. Мы оба влюблены в призраков, потому что мы никогда не знали, как любить или быть любимыми по-человечески.
— Я всегда думала, — сказала Клавдия, довольно неожиданно, — что кто-то придумал ее.
— Почему, моя дорогая?
— Таких женщин не бывает, — категорично заявила Клавдия.
— Нет? Ну, может быть. Трудно сказать, что правда, а что — нет. Я читал кое-что о войне и воевал сам, и то, что я читал, было очень мало связано с реальностью. Вот так вот. Я не поручусь, что это правда, но у меня есть все основания поверить в это. Да, я думаю, я этому верю. В его голосе была странная нота и, глядя на него, Елена вдруг поняла, какой он красивый. Сидя там на террасе в свете утреннего солнца, его прекрасное, сильное лицо напоминало легендарное прошлое молодой республики. Но по какой-то причине мысль не понравилась, и она искоса посмотрела на брата. Гай не отрываясь смотрел на генерала в каком-то восторженном поклонении. Другие этого не заметили. Красс привлекал внимание; его низкий, искренний голос захватил их и удерживал, даже Цицерон, посмотрел на него с новой осознанностью. И Гракх снова заметил то, что он заметил ранее, каким образом Красс мог вызывать страсть, не будучи сам охвачен страстью.
— Всего лишь общее слово, в качестве введения, — начал Красс. — Когда я вмешался, как известно, война длилась уже много лет. Всегда неудобно влезать в проигрышное дело, а когда война рабская, есть драгоценная слава в победе и невыразимый позор в поражении. Цицерон совершенно прав. Пять армий были уничтожены Спартаком, полностью уничтожены. Он кивнул Гракху. — Твои рассуждения соблазнительны, но ты признаешь, что я должен был видеть ситуацию такой, как она была?
— Конечно.
— Я обнаружил, что нет орды рабов. Никогда не было случая, когда бы мы не превзошли их численностью, если нужно сказать всю правду. Это было верно в начале. Это было верно в конце. Если бы Спартак когда-либо имел под своим началом что-нибудь вроде трехсот тысяч человек, которых он должен был возглавить, мы бы не сидели здесь сегодня в это приятное утро в самом красивом загородном доме Италии. Спартак захватил бы Рим и мир тоже. Другие могут сомневаться в этом. Но я достаточно сражался со Спартаком, чтобы не усомниться в этом. Я знаю. Вся правда состоит в том, что масса рабов Италии не присоединилась к Спартаку. Как вы думаете, если бы они были отлиты из такого металла, мы бы сидели здесь вот так на плантации, где рабы превосходят нас в соотношении сто к одному? Конечно, многие присоединились к нему, но он никогда не возглавлял более четырех — пяти тысяч бойцов — и это было только на пике его могущества. У него никогда не было кавалерии, как, например, у Ганнибала, все же он приблизился к тому, чтобы поставить Рим на колени ближе, чем когда-либо Ганнибал, — настолько могущественный Рим, что он смог разгромить Ганнибала в одной кампании. Нет, только лучшие, самые дикие, самые отчаянные, присоединялись к Спартаку.
Мне нужно было выяснить все самому. Мне стало стыдно за Рим, когда я обнаружил, какое состояние паники и иллюзии создали эти рабы. Я хотел правды. Я хотел точно знать, с кем я воевал, что это за человек, какова его армия. Я хотел знать, почему лучшие войска в мире, которые сражались и разбили всех, от Германцев до Испанцев и Евреев, побросали свои щиты и бежали при виде этих рабов. Тогда я устроил свой лагерь в Цизальпинской Галлии, расположившийся лагерем Спартак, подумал бы дважды, прежде чем нападать, и начал разбираться. У меня мало добродетелей, но одна из них — основательность, и я опросил сотни людей и прочел тысячи документов. Среди них был Батиат, ланиста. Среди них была вереница солдат и офицеров, сражавшихся против Спартака. И эта история была рассказана мне одним из них. И я в это верю.
— Если история такая же длинная, как введение, — заметил Антоний Гай, — мы пообедаем здесь. Рабы уже несли Египетскую дыню, виноград и легкое утреннее вино. На террасе было прохладно и восхитительно, и даже те, кто планировал продолжить свое путешествие в этот день, не спешили уезжать.
— Дольше. Но знающего слушают…
— Продолжай, — грубо сказал Гракх.
— Я намерен. Эта история для Юлии, с вашего позволения, Юлия.
Она кивнула, и Гракх подумал, — Его не заподозрить его в проницательности. К чему, черт возьми, он ведет.
— Это произошло по случаю второго разгрома Римской армии Спартаком. В первый раз, случай с Городскими Когортами, я думаю, мой друг Гракх помнит слишком хорошо — как и все мы, конечно, — сказал Красс, со злобной ноткой в голосе. После этого Сенат послал Публия против него. Полный легион и очень хороший, я полагаю. Это был Третий, не так ли, Гракх?
— Основательность — это ваша добродетель, а не моя.
— Я думаю, что я прав. И если я не ошибаюсь, какая-то городская кавалерия отправилась с легионом — всего около семи тысяч человек. Юлия, — сказал он, — пожалуйста, верь, что нет ничего особенно загадочного в войне. Требуется больше мозгов, чтобы зарабатывать деньги или ткать кусок льняной ткани, чем бывает у тех, кто является хорошим генералом. Большинство людей, чье дело — война, не очень умны — по понятным причинам. Спартак был достаточно умен. Он понимал несколько простых правил ведения войны и он понимал силу и слабости Римского оружия. Понимал как мало кто когда-либо. Ганнибал понимал, но из других мало кто. Наш уважаемый современник, Помпей, боюсь нет.
— И мы должны услышать эти возвышенные секреты? — спросил Цицерон.
— Они не возвышенны и не вот-то секреты, я повторяю их для Юлии. Они кажутся чем-то, чему невозможно научить человека. Первое правило, это никогда не раскалывать свои силы, если это не нужно для выживания. Второе правило, это нападать, если вы собираетесь сражаться, и если вы не собираетесь атаковать, избегать боя. Третье правило, это выбрать время и место сражения и никогда не предоставлять этот выбор противнику. Четвертое правило, это избегать окружения любой ценой. И последнее правило, это атаковать и уничтожать врага там, где он слабейший.
— Этот вид азбуки, — прокомментировал Цицерон, — можно найти в любом военном руководстве, Красс. Это недостаточно глубоко, если можно так выразиться. Все слишком просто.
— Возможно. Но ничему такому простому не нужна глубина, — уверяю вас.
— И чтобы закончить это, — сказал Гракх, — что это за сильные и слабые стороны Римского оружия?
— Что-то столь же простое, и Цицерон, я уверен, не согласится со мной снова.
— Я желаю учиться у ног великого генерала, — легко сказал Цицерон.
Красс покачал головой. — Нет, действительно. Все люди убеждены в том, что у них есть талант к двум вещам, без подготовки и изучения. Написание книг и командование армией. И не без оснований, поскольку такое удивительное количество идиотов могут делать и то, и другое. Я, конечно, говорю о себе, — обезоруживающе добавил он.