– Любая власть имеет право защищать себя от любых попыток ее сместить, упрямо стоял на своём Юрка. – Так было всегда и везде… Лично я вообще против всяких бунтов и революций, потому что все они бессмысленны, и от них ни пользы, ни свободы. Придут новые люди, и уже они будут защищали свою власть от тех, кто тоже хочет власти.
– А Французская революция? Она принесла свободу и сделала Францию республикой, – возразил Лякса.
Я молча слушал спор моих товарищей. В голове мелькнула фраза, которую я вслух произносить не стал: «В Париже всё по-прежнему, честные люди ходят пешком, негодяи разъезжают в каретах, только негодяи сейчас другие». Такими словами Гюго отметил какую-то вредную заварушку.
– Во-во. Республику установили, но при этом угробили больше четырех миллионов человек. Читали, знаем. Не жалели ни стариков, ни маленьких детей. И самое аморальное в том, что Гильотен, придумавший гильотину, был уважаемым ученым, доктором анатомии.
– Гильотину изобрел не Гильотен, он только предложил ее использовать, – поправил Алик.
– Да какая разница, – отмахнулся Юрка. – Где у тебя Карлейль?
– Зачем тебе Карлейль?
– А он как раз хорошо показал изнанку революции.
– Ну и что? Читал я твоего Карлейля.
– А я Володьке покажу.
Алик нехотя встал и достал из книжного шкафа томик в сером переплете. Это была книга английского историка Томаса Карлейля11 «Французская революция» Санкт-Петербургского издания 1907 года.
Юрка полистал книгу, нашел нужное место.
– Вот. Здесь говорится, как в трюмы барж заталкивали тех, кто был против нового порядка, и топили. «Но зачем жертвовать баркой? – пишет Карлейль. – Не проще ли сталкивать в воду со связанными руками и осыпать свинцовым градом всё пространство реки, пока последний из барахтающихся не пойдёт на дно?.. И маленькие дети были брошены туда, несмотря на мольбы матерей. «Это волчата, – отвечала рота Марата, – из них вырастут волки»… Вооружёнными палачами «расстреливались маленькие дети, и женщины с грудными младенцами… расстреливали по 500 человек за раз…»
А по закону Робеспьера каждый гражданин обязан был донести на заговорщика, которому, конечно, отрубали голову.
– За это Робеспьера самого отправили на эшафот, – добавил Алик. – Только что ты хочешь этим сказать? Революция была буржуазная, и она не изъявляла волю народа.
– Ага, А Бастилию кто брал? Не народ?
– А что народ? Народ подбить к бунту – раз плюнуть. Главной силой все равно осталась буржуазия… Но ты же не будешь спорить, что революция во Франции утвердила новое, более демократичное общество.
– Многие историки говорят, что те же цели могли быть достигнуты и без такого большого количества жертв.
– Это Токвиль12, – сказал Алик. – Он писал, что крах Старого порядка произошёл бы и без всякой революции. Но другие историки считают, что революция принесла народу Франции освобождение от тяжёлого гнёта, чего нельзя было достичь другим путём.
Алику видно надоел этот в какой-то мере бессмысленный спор, и он сказал:
– Короче, мы пришли к истине, которая лежит посередине. А народ всегда будет недоволен властью и хотеть перемен.
– Буржуазной властью, – подняв палей вверх, значительно сказал Юрка.
– Буржуазной властью, – согласился Алик. – Народ всегда будет недоволен своей буржуазной властью.
Глава 8
У Лерана. «Руси есть веселие пити, не может без того быти13». Гуманно ли посылать собаку в космос? Разговор с Милой о Зыцере. «Любовь зла».
Компания Валерки Покровского тусила чаще у Маши Мироновой, реже у Лерана, в институтском доме, – где жил и Зыцерь, – когда мать, Зинаида Николаевна, отсутствовала. Она иногда ездила в Москву к старшему сыну с невесткой, а чаще ходила к близкой подруге, тоже педагогу, старой одинокой женщине Иде Соломоновне, и оставалась у неё допоздна. В таких случаях, когда кто-либо спрашивал Лерана: «А где Зинаида Николаевна?», он махал рукой и говорил: «Да к Иде пошла». В их двухкомнатной квартире, состоящей из небольшого зала и совсем крохотной узкой Лерановой комнатки, в которой едва умещалась односпальная железная кровать с никелированными шарами, однотумбовый письменный стол, да книжный шкаф – только-только оставалось место для прохода. Компания занимала зал, а спальня служила для уединения незаметно сложившейся парочки: Лерана с Ликой Токаревой. В зале тоже свободного пространства почти не оставалось: много места занимал рояль, хотя он и назывался кабинетным.
При всей бедности нашей студенческой братии, как-то всегда находились деньги на вино. Пили, конечно, дешевое яблочное или портвейн. Пили для поднятия настроения, чтобы шумно спорить, петь под гитару и конечно, решать мировые проблемы. Бывали исключения, когда вино лилось рекой. Но тогда спор становился бессмысленным, мысли примитивными, песни не пелись, а стихи не читались. Тусовка постепенно превращалась в тупую студенческую попойку. К нашей чести, до рук и разборок типа «Ты меня уважаешь?» или «А ты кто такой?» дело никогда не доходило и, в конце концов, все мирно расходились.
Только что вслед за первым космическим спутником к дню 40-летия революции запустили второй, но уже с животным на борту. Цель запуска – доказать возможность существования живого существа в условиях космического полета. Все радовались, что собака по имени Лайка чувствует себя хорошо.
У Лерана по этому поводу завели пустой спор: гуманно или не гуманно посылать в космос собаку, зная, что ее ждет верная гибель.
– Наука требует жертв, и лучше пожертвовать Лайкой, – заявил Леран. – Мне тоже жаль собаку, но это же было необходимо во имя всего человечества.
– Тем более что собака – беспородная дворняжка, – высказал свое мнение Вовка Забелин.
– Живодер ты, Вовец, – сквозь слезы проговорила Мила Корнеева.
– Чегой-то я живодер? – обиделся Вовка. – У нас дома тоже есть собака, пекинес Яна.
– Вот если бы твою Яну туда запустить, как бы ты тогда? – укоризненно сказала Маша Миронова.
– А никак бы я тогда, – передразнил Машу Вовка, – я бы гордился, что моя собачка внесла вклад в развитие космонавтики.
– Вовка прав, – поддержал Алик Есаков. – Если б не Лайка, как бы ученые доказали, что животные могут долго жить в невесомости? Теперь это позволит запустить в космос и человека… Уровень радиации тоже определили с помощью Лайки.
– Американцы для космических исследований используют обезъян. Это что, более гуманно? – высказался Валерка Покровский.
– Тем более что нашу Лайку усыпили, когда она выполнила задание. Так что она не мучилась, – выразила надежду Лика Токарева.
– Как бы не так, собачка погибла через несколько часов после запуска, так как от перегрева спутника в контейнере тоже стала повышаться температура. Лайка попросту сгорела, – заявил вдруг Вовка.
Все замолчали, переваривая эту информацию. Маша всхлипнула, а Леран насмешливо спросил:
– Би-би-си слушаешь?
– Какая разница, что я слушаю? Я говорю факт.
– Да не слушайте вы его, – сказала Лика. – Вражеские голоса так набрешут, только уши подставляй.
– Еще причиной называют сильный стресс, который пережила собака при выходе в космос, – пропустил слова Лики мимо ушей Вовка.
– Ладно, чего там говорить, смерти животного избежать все равно бы не удалось. Все знали, что пес погибнет. Возвращать спутники обратно на Землю еще не научились. А как научиться, если не известно, возможно ли жить в космосе или нет? Вот наша Лайка и доказала. Можно сказать, что она открыла дорогу в космос.
– Я бы ей памятник поставила, – сказала Маша.
– А ты, Маха, не боись – запросто поставят, – заверил Валерка.
– За это нужно выпить, – предложил Есаков. – У меня есть четвертной. Кто пойдет?
Засобиралась домой Мила Корнеева.
– Ты чего? Время еще детское, – пыталась уговорить Милу остаться Лика Токарева
– Завтра семинар по литературе, а я еще конспект в руки не брала, – сказала Мила.
Я вызвался проводить.
– Что вы все разбегаетесь-то? – недовольно сказал Есаков. – Сейчас Вован вино принесет.
– Алик, без обид, я бы остался, да матери обещал сегодня пораньше прийти, – извинился я.
– Что, тоже на Милку запал? – равнодушно заметил Леран.
– Почему «тоже»?
– Да на нее все западают.
– Я не запал, – поспешил заверить я Лерана. – Просто нам по пути. Моя остановка рядом с общежитием.
– Да ладно, нам какое дело, – не поверил Леран.
Я не мог объяснить, что хотел поговорить с Милой без свидетелей.
Когда вышли, я сразу спросил Милу:
– Как тебе Зыцерь?
– Препод по языкознанию? Нормальный дядька.
– Какой он дядька? Ему еще только двадцать восемь лет.
– Двадцать восемь – это почти тридцать. Конечно дядька, – не согласилась со мной Мила. – А что?
– Нравишься ты ему.
– Я? Ему? – округлила глаза Мила.
А чего ты удивляешься? Ты многим нравишься? – сказал я.
– Может быть, я и тебе нравлюсь? – серьезно спросила Мила.
– Нравишься, – не стал скрывать я. – Но я говорю не просто о «нравишься». У него, по-моему, к тебе серьезно.
– Ну, а мне-то что? – сухо ответила Мила. – Он преподаватель и страшный.
– Он умный. А страшный был Квазимодо, и то его Дездемона полюбила.
Мила засмеялась, потом серьезно сказала:
– Я не хочу больше об этом говорить.
– Ты не представляешь, какой это интересный человек. Он, например, изучает культуру басков и хочет доказать, что их культура тесно связана с грузинской культурой.
– Что еще за баски? – спросила Мила.
– Народ такой, который живет на севере Испании.
– Ты для этого меня провожал? – сухо спросила Мила.
– И для этого тоже, – сказал я.
– А еще для чего? – не отставала Мила.
– Мил, что плохого в том, что я тебя проводил?
– Пока! – Мила скорчила недовольную гримасу и поспешила к подъезду общежития.
Я стоял на остановке автобуса и как-то лениво, потусторонне думал про Зыцеря, воспылавшего вдруг страстью к красивой студентке, про Богданова Юрку, заморочившего голову Машке Мироновой. Потом всплыла в памяти красавица скрипачка с Ленинской, вокруг которой роем вились воздыхатели, несмотря на природный изъян в виде кривых ног.
«Недаром народная мудрость сложилась в поговорку «Любовь зла», – решил я, садясь в подъехавший автобус.
Глава 9
Отец и его Есенин. Упадничество, как и мистика, не приветствуется. Маша Миронова и Юрка Богданов. Есенин, Ахматова, Зощенко.
Отцу старый товарищ КП – Константин Петрович – подарил том только что вышедших избранных стихов Есенина, которого отец очень любил и который не то чтобы запрещался, но увлечение его поэзией не поощрялось. В школе нам говорили, что Есенина читать не нужно, потому что он хулиган, пьяница и психически больной человек, а поэтому и его поэзия сплошная похабщина и разврат. На это отец прочитал несколько стихов Есенина, которые восхитили меня. Стихи воспевали русскую природу, говорили о чистой и светлой любви. От этих стихов веяло ароматом полей, запахом свежескошенной травы и деревней с ее нелегкой крестьянской жизнью. Стихи казались простыми и незатейливыми, но в них слышалась музыка, их хотелось петь. Я не предполагал, что отец так хорошо знает Есенина, но понял, что его роднят с ним их деревенские корни. Когда отец читал «Возвращение на родину»:
Я посетил родимые места,
Ту сельщину,
Где жил мальчишкой,
Где каланчой с березовою вышкой
Взметнулась колокольня без креста.
И дальше:
Отцовский дом
Не мог я распознать:
Приметный клен уж под окном не машет…
Я видел грусть в глазах отца. Ведь это поэт писал и про него. И «Письмо от матери» про него. А «Русь»? Которая кончалась так:
Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу.
Разве мог это написать психически больной человек! И теперь я уже не верил, что поэт с такой чистой душой и такой любовью к Родине, мог писать похабщину и что его стихи сплошной разврат.
Конечно, отец предупредил меня, чтобы я больше помалкивал, если где-то зайдет разговор о Есенине. И не нужно кому бы то ни было знать, что у нас об этом поэте свое особое мнение. Мы с отцом уже были научены горьким опытом настороженного, если не сказать враждебного, отношения к моим, выходившим за рамки общеизвестного способностям, которыми я обладал, и осторожность как-то уже стала нашим естественным образом поведения.
Вечером я зашел к Юрке Богомолову. Мне открыла Наталья Дмитриевна. Увидев меня, обрадовалась.
– Володя пришел. Вот хорошо, что пришел.
И зашептала:
– А у Юрика – девка. Ну их совсем. Уж два часа сидит… Замучили девки. Сейчас Маша. Эта, правда, хорошая, вежливая.
– Мам, кто там? – подал голос Юрка.
– Володя пришел, – елейным голосом ответила Наталья Дмитриевна.
Из своей комнаты вышел взъерошенный Петр Дмитриевич, пробурчал что-то вроде приветствия и снова скрылся в комнате.
Вышел Юрка, в тапочках и в расстегнутой рубашке поверх брюк. Поздоровался. Торопливо сказал:
– Иди к Ляксе. Он дома. Я сейчас Машку до автобуса провожу и приду.
У Ляксы я похвастался Есениным. Ведь, чтобы купить книгу, несмотря на большие тиражи, нужно было её доставать или стоять за ней в очереди.
– Отцу подарили, – сказал я. – Наконец издали.
– Почему «наконец»? – усмехнулся Лякса. – Его и раньше издавали.
– Ну, как же, всем известно, что он считался запрещенным и что за чтение его стихов могли привлечь, – сказал я.
– С «есенинщиной» боролись, считая его поэзию упаднической и вредной, но стихи издавали.
– Как это? – удивился я.
– Не знаю. Знаю только, что с 28-го года он издавался почти каждый год вплоть до выхода этой твоей книги. Если не веришь, у меня есть список.
– А как же статья? Ведь действовала же 58 статья, по которой за чтение стихов Есенина могли посадить, – напомнил я.
– Вряд ли просто за стихи, – покачал головой Лякса. – Конечно, в школе «Москву кабацкую», например, никто б читать не разрешил, но учителя за чтение ученикам Есенина во времена Сталине, я думаю, могли бы и посадить.
Пока мы говорили про Есенина, пришел Юрка.
– Да тогда много что запрещалось, – сказал Юрка, когда Лякса рассказал ему о нашем разговоре. – Вспомните Ахматову и Зощенко. Как их после войны Жданов раздолбал. Мол, Зощенко высмеивает советские порядки и советских людей представляет чуть не идиотами, а Ахматова своей безыдейной поэзией вообще наносит вред.
– Их начали долбать еще раньше, так что к этому все шло, – заметил Лякса.
– Зощенко многим не нравится, – сказал я. – Одна знакомая библиотекарша, сказала мне как-то про него: «Господи, как можно такую пошлятину читать!»
– А это с какой стороны посмотреть, – усмехнулся Юрка. – Зощенко, конечно, не Чехов, но классик.
– Лично я тоже никакой пошлости в рассказах Зощенко не вижу, – согласился с Юркой Лякса. – Твоя библиотекарша ничего не поняла или не так читала Зощенко.
– Вот именно. Не дураки же были Алексей Толстой и Тынянов, когда давали Зощенко оценку как классику, – подтвердил Юрка.
– Прибавь сюда еще Олешу и Маршака, – вспомнил Лякса.
Глава 10
В деревню к бабушке. Наше «Белое безмолвие». Радость встречи. Еда из русской печки. «Сейчас жить можно». «Охота». Банька.