Я понравился вдове, когда проповедовал в местной синагоге и перед толпой рыбаков укорял тамошних учителей Закона тем, что они не помнят наизусть всю Тору.
Как и прежде, ко мне приходило много злых людей, ищущих наживы, а то и беглые преступники. Например, мужчина, который совратил весталку в Альба-Лонге и скрывался так далеко. Удивительно! Я притягивал неимущий сброд. Одни беглецы. Но и в них был толк, они разносили слух обо мне, и этот слух доходил до тех добрых людей, которые могли помочь мне деньгами. Немного слов – и всё в твоей власти, ты на коне. Они искали новой жизни – пожалуйста! Свобода от имущества, свобода от семейных уз и (тише!) свобода от законов Рима.
Мне нравилось в Кафарнауме. Зеленый город. Всюду фруктовые сады, пальмы, и виноградники подступают к голубым водам моря, в котором изобилие рыбы… Олеандры, миртовые кустарники с белыми цветами. Там нет изнуряющей жары, а урожай – в течение всего года. Недаром говорят, что в Галилее легче вырастить рощу масличных деревьев, чем в засушливой и пустынной Иудее одного ребенка.
Во дворе вдовьего дома располагался маленький фонтан с дном, украшенным искусной мозаикой: Левиафан среди прислуживающих ему мелких морских гадов. Омовение в этом фонтане всегда быстро приводило меня в чувство, если я долго спал или переусердствовал накануне с вином. Из восточных окон дома открывался прекрасный вид на озеро и благословенную землю вокруг.
Ну и конечно, молодые женщины. Дом был открыт для них. Если Бог все-таки есть, именно они его главное орудие.
К тому времени со мной находились три постоянных ученика, которым я доверял: Андрей, Симон и наивный, как дитя, Иуда. Эти ученики отсеялись из сотен случайных и бесполезных мужчин, восторженных простаков, которые хотели видеть во мне совершенное существо, а видели, к их великому огорчению, мужчину, вкушавшего плоды земные в свое удовольствие, пившего неразбавленное вино и утешавшего привлекательных женщин, отдавая предпочтение мулаткам. Он гневался, он смеялся и не склонен был обличать всё и вся, в отличие от многих бродячих проповедников. И, конечно, он не отличался ненавистью к Риму, а ведь глубина ненависти к врагу – это мерило святости для простодушного народа…
Ни тогда, ни позже я не спрашивал своих учеников, откуда они пришли, где их дом и родители, а они не открывали этого мне. Я знал о них только какие-то очевидные вещи: Андрей менее распутен, чем другие, а еще обидчив; неуклюжий Симон добродушен и забавен; Иуда моложе других и очень сильно привязан ко мне, может безропотно выполнить любую мою просьбу. И каждый из них был очень сообразителен и ловок, если дело касалось нашей общей выгоды.
Эти мои три ученика зачем-то убедили весь Кафарнаум в том, что я пришел освободить евреев и стать царем. Это меня пугало. Римляне терпят многое, но с властью расставаться не будут, даже если на нее претендует (только на словах!) смехотворный царек какого-нибудь захолустного поселения. Не зря говорит император Тиберий, что власть – это волк, которого он держит за уши. И это усугублялось тем, что в Кафарнауме постоянно находился отряд легионеров.
А ведь я говорил не о примитивной власти, нет, совсем о другом: наслаждайтесь тем, что есть, каждой минутой, а уходя – не берите с собой ничего лишнего. Свобода от предрассудков важнее, чем царский трон! Можно сидеть в клетке и петь песни, сохраняя радость в сердце.
В Кафарнауме я начал постигать искусство врачевания – местный лекарь Априм учил меня. Слишком уж много стало к тому времени приходить ко мне страдальцев, которым требовалось лечить не только душу. Априм рассказал, что когда-то служил в доме проконсула Сирии. Он чтил Эскулапия, ко мне относился с дружеским спокойствием, а иногда даже сочувственно (когда я был в печали), не принимая всерьез то, что я обычно говорил во время проповедей в синагогах. Безусловно, он повидал в жизни немало пророков. Видимо, я был симпатичен ему по каким-то иным причинам. Он больше любил римских и греческих мудрецов, чем премудрости Закона, и среди прочего – Тита Лукреция Кара, часто цитируя что-то из его труда «О природе вещей».
Мудрый Априм отвергал боязнь смерти, саму смерть и потустороннюю жизнь, лишь материя, по его словам, была вечна и бесконечна, а после смерти тела людей просто принимают иные формы существования.
Столбняк, эпилепсия, истерия, лихорадка, астма… Эти слова стали для меня реальностью. В бой с ними успешно (но чаще наоборот) вступали другие слова: кровопускание, порошки, отвары целебных трав.
Я узнал, какими травами лечить мокрую рану, а какими засохшую, и какими мерами отпускать лечебные снадобья, чтобы изгнать воду у водяночных или задержать кровь у кровоточивых, или остановить чахотку и проистекающее от нее истощение.
Прекрасная вещь – лечение в термах, с помощью разницы температур.
Хорошо, что не приводили чумных.
Грустно было, когда приводили стариков, разум которых иссох от времени, и просили их вылечить. Да я сам был бы счастлив оказаться на месте такого старика – это же прекрасно! Ты в блаженном неведении, в мире грез и детских уютных страхов, ничего не понимаешь и по большей части счастлив, если тебя не забыли покормить. Даже если бы я мог возвращать таким старикам ужас осмысленной жизни, я бы не стал этого делать. У меня много грехов, зачем отягощать себя еще и этим?
Глава 5
Кровь
Светало. На полу валялись мои пьяные ученики. Вокруг – остатки пиршества. Рядом спали на коврах голые женщины, имена которых теперь вспоминать нет смысла. До глубокой ночи мы веселились. Было много молодого вина и угощений, а бродячие музыканты играли и пели для нас. Этот праздник устроил нам галилейский торговец Итан, караваны которого ходили в Египет, Ливию и Сирию по средиземноморскому побережью.
Его интересовало все: пшеница, фрукты, воск, лен, кожа и шерсть, микенские сосуды и тирийский пурпур, мирра, пряности, масло, одрисские рабы, вино и оружие. Он превращал это в денарии, драхмы и ауреусы с удивительным упорством и был богат, как Крез.
Этот рыжебородый детина пресытился, захотел чего-то особенного, и мы предоставили ему такую возможность – некоторое время он заботился о нас. Неотесанность у него соединялась с торжественным высокомерием и щедростью.
Еврейский Закон ему наскучил, римские боги справедливо казались чужими, ессейские монахи пугали его нечеловеческой аскезой, вновь вспыхнувшее среди образованных людей Галилеи почитание Исиды он осмеивал – и вот решил сблизиться с нами. Думаю, его смогли бы увлечь орфики своими жизнерадостными мистериями, но он про них не знал.
Я с нежностью посмотрел на своих спящих учеников и женщин, сходил в сад, помочился, выпил финиковой воды из кувшина и уснул вновь на вдовьих шелках.
Этот беспечный симпозиум запомнился мне, потому что случился незадолго перед тем, как мы ушли из Кафарнаума, из дома, который охраняли каменные львы. Почему? Мне казалось тогда, что страстный проповедник, живущий в большом и удобном доме, – это неубедительно, и я не хотел задерживаться там, где было слишком хорошо. Я полагал, людям нужен мессия-странник, спящий под кустом, который презирает блага земные. Сейчас я понимаю, что это не так, – люди верят кому угодно, лишь бы он поощрял в них мечтательное невежество. Но тогда я был наивнее.
И мы отправились дальше.
Здесь стоит вспомнить то, что случилось в Кане – галилейском городке, окруженном пшеничными полями, на которых в отдалении друг от друга возвышаются огромные камни, будто бы оставшиеся от игр древних гигантов. Как только мы там оказались (был вечер), какие-то люди стали уговаривать меня пойти с ними на свадебный пир. Сказали, женится сын местного судьи. Они общались со мной без почтения, чуть насмешливо. Ученики отговаривали меня идти туда, но я все-таки пошел, взяв с собой Иуду. Остальные ученики разбрелись по городу – узнать, чем можно поживиться и не грозит ли нам опасность.
Не люблю свадьбы, это самое абсурдное, что может быть на свете. Вместо того чтобы тихо оплакать свою судьбу где-нибудь в уединенном месте, новобрачные тратятся на увеселение голодных гостей.
И вот я оказался среди них. Меня усадили за стол. Я был голоден, но терпел и не набрасывался на еду – это выглядело бы нехорошо. Дом, в котором все происходило, показался мне очень неуютным – сырым и мрачным, хотя горели свечи на столе и подвешенные к потолку лампы. Я давно заметил за собой способность чувствовать, в хорошем нахожусь доме или в плохом, причем это совершенно не зависит от хозяев. Само место, на котором возведены стены дома, может отталкивать.
Осушались чаши, произносились обычные в таком случае речи, страшные в своей самонадеянной пустоте, в своей надежде на благополучие. Никто меня ни о чем не спрашивал, и это было необычно.
Понемногу я подкрепился, съев мяса с овощами. Иуда грыз яблоко.
Прошло какое-то время, и вдруг распорядитель свадьбы объявил, что кончилось вино. Все притихли, обратив ко мне взоры, и какая-то старая горбоносая женщина с лукавыми глазами сказала:
– Йесус, что нам делать? Винные лавки уже закрыты. Мы слышали, ты умеешь дарить людям радость. Сделай так, чтобы наше веселье продолжалось.
В этот момент я понял, что все они знали, кто я, и ждали моего прихода. Слух о том, что я направляюсь в Кану, опередил меня, и они хотели чуда – либо доказать, что я лжец.
Иуда перестал грызть яблоко и шепнул мне, что нам лучше уйти.
Но это было бы неразумно. Они расценили бы это как мое бессилие…
– Йесус, не прячь от нас то, что ты умеешь, – продолжала говорить эта женщина с напускной кротостью. – Зачем накрывать зажженную свечу горшком? Пусть она лучше будет светить всем, укрепленная на подставке. Яви нам свет и вино, Йесус… Видишь, возле стены стоят пустые кувшины, ты можешь наполнить их?
Я посмотрел на ряд этих кувшинов, больше похожих на сосуды для омовения, чем на емкости для вина, и понял, что надо сделать.
– Принеси мне чистый острый нож и чашу, – сказал я распорядителю.
Он с готовностью исполнил это.
– Я напою вас вином, которое пьянее римского сенатора! – произнес я и провел лезвием ножа по левому запястью, стараясь не нажимать слишком сильно, чтобы пустить кровь, но не повредить жилы.
Кто-то из гостей вскрикнул.
Я направил струю крови в чашу и подождал, когда она наполнится на треть. Женщины, включая невесту, в страхе отвернулись или закрыли лица ладонями.
Какая-то старуха, причитая, кинулась перевязывать мне руку платком.
– А теперь пейте! Все! Пригубите моей крови! Хотя бы намажьте ею свои губы и облизнитесь! – крикнул я, чувствуя, что происходящее парализовало их, а мне вернуло силу и уверенность.
Гости послушно пустили чашу по кругу, и через несколько минут всеобщее возбуждение достигло высочайшей степени. Их опьянило одно осознание того, что они пьют живую человеческую кровь.
И все запели свадебную песню.
Иуда заплакал.
Какой-то бритый человек, про которого мне потом сказали, что он подослан римлянами, сказал с усмешкой распорядителю свадьбы: «Хорошее вино всегда подают сначала, а ты сберег его до сих пор…»
Что ж, кровь чудодейственна, она самая совершенная часть нашего организма и сочетает четыре корня, из которых состоит все сущее: землю, огонь, воздух и воду. У некоторых людей пропорции этих корней отличаются от обычных. Например, моя кровь сильна, потому что в ней больше огня. Но главное, конечно, то, что в крови растворены две души человека – душа animalis[11] и душа vegetabilis[12], поэтому тот, кто пьет кровь, больше ни в чем не нуждается. Кровь – идеальный источник жизни.
Смешно, если эта свадьба была устроена только ради того, чтобы выяснить, на что я способен.
Глава 6
Письмо
В тот день я пришел с учениками в масличный сад недалеко от Каны. Женщин с нами не было. Мы решили пообедать там, подальше от страждущих, которые стекались ко мне. Мы принесли с собой разнообразной еды и разложили ее на земле на куске холста. Выпили эшкольского вина, и у всех было веселое расположение духа. Кроме Иуды, Симона и Андрея к тому времени рядом со мной уже постоянно были Филипп и Матфей. Тихий и обаятельный Филипп бросил жену с детьми из-за необоримой тяги к странствиям; как жил Матфей до встречи со мной, я не знаю до сих пор. Этот задумчивый седобородый муж понравился мне тем, что был образован, а это редкость среди искателей истины, у которых нет ни сбережений, ни крыши над головой. Он все время старательно записывал то, что с нами происходило, используя для этого папирусы и куски кожи, а также иудейские манускрипты и римские повседневные документы, которые случайно оказывались у него. Матфей стирал старый текст, чтобы писать на них, либо мои приукрашенные деяния ложились между строк латыни: незначительных государственных актов, долговых расписок и завещаний, отчетов о сборе налогов и частных писем. Где Матфей брал все это? Присваивал умением втереться в доверие к первому встречному, будь то хоть неграмотный раб-посыльный, хоть римский делопроизводитель. Его жалели и ему верили, к тому же он всегда ссылался на меня. Когда мы уходили из очередного города, Матфей мог взять у кого-то письмо с клятвенным обещанием передать его Елисею в Хайфу или Сусанне в Хеврон, а в результате на этом подчищенном пергаменте оказывалось подробное описание нашего ужина или мое наставление какому-нибудь кающемуся убийце, который, может быть, поступил справедливо, потому что мстил за родственника, но одобрять убийство публично я не хотел.
Правда, Матфей никогда не показывал мне свои записки, и со временем я догадался, что они мало соответствуют действительности – он создавал в них причудливый мир, в котором чувствовал себя как рыба в воде, мало заботясь об истине. Я понимаю, что, согласно Аристотелю, истина относится лишь к соединению и разъединению понятий, но, когда дело касается твоей собственной жизни, события подлунного мира кажутся в высшей степени реальными.
Итак, в тот день мы ели в саду копченое мясо, сладости и пили крепкую сикеру, и я мог вновь ненадолго выйти из роли безупречного учителя. Когда добрый хмель оплел наши сердца, мы громко запели рыбацкую песню, слова которой были нежными и грубыми одновременно, и поэтому не сразу заметили всадников, приближавшихся к нам со стороны дороги на Кафарнаум.
Здесь надо заметить, что мы пели веселую песню галилейских рыбаков, а не одну из тех медленных заунывных песен, которые сочиняют рыбаки Средиземного моря. Думаю, дело в том, что Галилейское озеро не дает своим рыбакам заскучать по дому, они всегда видят родной берег. «Не выпуская из рук сладостнозвучный кимвал, ты на рассвете, мой друг, прекрасную рыбу поймал, – пели мы. – Сеть, острога, гарпун и несколько ласковых слов, месяц весны нисан, красотка в твоих сетях».
Их было пятеро. Главный, мужчина-римлянин в богатых доспехах и красной тунике, слез с коня, отдав поводья помощнику, подошел к нам и спросил, кто из нас Йесус. Поборов страх, я поднялся ему навстречу и как можно приятнее улыбнулся.
У него было красивое нервное лицо. Меня удивила почтительность, с которой он поприветствовал меня, это не свойственно римским военачальникам в общении с еврейскими бродягами: он сжал правую руку в кулак и приложил к груди, кивнув при этом.
Сверкали позолоченные бляхи на его ремне и нагрудные украшения, сверкала полированная бронзовая рукоять меча. Этот человек из благородного сословия источал опасность, воплощал саму природу власти, и на мгновение я подумал, что он приехал взять меня под стражу, но почему-то хочет сделать это с максимальной любезностью.
– Мое имя Маркус Секст, я командир гарнизона ауксилариев[13], – сказал он. – Я приехал к тебе из Иерусалима просить о помощи, потому что число десять счастливое для меня… Оно привело меня к тебе.
– Что случилось? – спросил я.
– Мой сын давно болен, а сейчас ему стало совсем плохо. Он умирает. Ты – моя последняя надежда. Врачи не в силах помочь – ни местные, ни египетские. Я узнал в Кане, в какую сторону ты отправился, и вот, нашел тебя…