Но город был сильнее меня. Иерусалим был чудовищем, которое занималось глубокомысленным наблюдением за стадиями собственного распада. Вокруг моих рук, казалось, скользили синие молнии, я был страстью Духа и мог возжечь взглядом светильник, но сон Иерусалима был еще слишком крепок. Вол знает своего хозяина, осел – ясли своего господина, птица – свое гнездо, но Иерусалим пока еще не хотел знать меня.
Однако я решил вступить в диалог с городом. Я знал, что должен быть ревностным и бестрепетным учителем, и меня не останавливало то, что легче было услышать ответ, разговаривая с дохлой лошадью, чем со своим родным народом и городом, ставшим символом народа.
Утром я велел ученикам выпить вина и повел всех к Храму. Матфей догадался, что мы идем не просто помолиться и принести жертву, и ему стало страшно. Он вспомнил про письмо Валерия Грата и повторял, что, случись чего, нас примут за бунтовщиков и будут судить. Я успокоил его.
Мы приблизились к восточным воротам Храма. По обеим сторонам от них теснились торговые лавки и столы менял. Я вспомнил, как много лет назад эти корыстолюбцы обманули моих родителей. Волна негодования поднялась во мне, и люди в толпе стали отшатываться от меня, будто опаляемые невидимым огнем, а торговцы и менялы боялись смотреть мне в глаза. Жадность – вот один из мерзейших пороков наших людей.
Менялы бесконечно обманывают нас возле нашего же Храма!
И вонь! Вонь от сотен голов жертвенного скота во внутреннем дворе, примыкающем к самому святилищу! Овцы, быки и горы навоза… Вот оно, сокровенное добро священников, которые смеют поучать народ.
Навоз, алчность, недоверие… Звон монет заглушал пение левитов. Надменная жадность одержала победу, мозаичные полы и портики были заняты прасолами и ростовщиками, погонщиками быков и овец. Навоз, разливы навоза! Около храма Венеры на горе Эрике и то было чище, и язычники там действительно молились, а не устраивали зловонный базар… Или возле храма сирийской богини в Гиераполисе…
Хоть кто-то должен был сказать правду! Скверную правду, что серебро в Храме стало изгарью, а вино Храма испорчено стоячей водой. Но нет, все вокруг были захвачены этим бурлящим потоком. Казалось, будто все это видел и осознавал только я…
Было солнечно, мое сердце часто стучало после двух кубков чистого вина.
Я велел ученикам стоять и ждать меня, схватил длинный кожаный ремень с прилавка какого-то торговца и побежал во двор, где томилась скотина. Я кричал и размахивал ремнем, выгоняя коров и овец на прилегающую улицу, и каждое мгновение удивлялся тому, что меня еще никто не остановил. Я поскальзывался в лужах навоза, падал, вставал и с проклятиями хлестал животных ремнем. Толпа замерла, наблюдая за мной. Выгнав несколько коров, я подбежал к ближайшему меняле и перевернул его стол с монетами, затем – к другому, сделав то же самое. В рукаве следующего менялы блеснул нож, и я не рискнул к нему приблизиться. Возбужденная толпа ревела, и я закричал менялам:
– Это дом моего отца! Я сын Бога, слышите?! Больше не делайте из Храма дома торговли! И вашим священникам передайте! Мое имя Йесус! Запомните, алчные недоумки!
Меня окружила устрашенная и оскорбленная толпа. Но все понимали, что я рискую жизнью, и поэтому невольно испытывали ко мне уважение. Вопили менялы, растерявшие часть своих денег. Ученики как могли оттесняли от меня любопытных, некоторые люди кричали, что знают меня и что я преступник.
– Почему священники, левиты и служащие при Храме освобождены от всех налогов?! – продолжал я. – Потому что они превратили людей в скотину! Но скоро это кончится! Скоро уже!
Схватить меня никто не решился только потому, что после беготни за скотиной и падений я весь был перемазан навозом.
Приблизился какой-то старый высокий священник с длинной и темной, как корабельный вар, бородой, схватил меня за единственный край одежды, оставшийся чистым, и прорычал:
– Кем ты себя возомнил, сумасшедший? Зверь! Ничтожество!
– Я разрушитель! – заорал я так, чтобы слышали все вокруг. – Вы погрязли в невежестве! Я разрушу Храм из дерьма и построю новый! Сам! Своими руками! – И я потряс ладонями перед лицом священника, перед его страшной, блестящей умасленными кольцами, черной бородой, затем переглянулся с учениками, и мы побежали, расталкивая зевак.
Андрей оступился, упал на прилавок торговца стираксой[16] и голубями, которые заметались внутри своих опрокинутых клеток, вскочил, оттолкнул торговца и благополучно догнал нас. С минуты на минуту могла появиться стража Храма, и тогда мы оказались бы в беде. Сбежав с Храмовой горы, мы затерялись в переулках Нижнего города. Нас никто не преследовал, и это еще одна из случайностей, благодаря которым мне удалось спастись.
Я был истощен духовно, но понимал, что не мог поступить иначе. Все были напуганы, кроме Филиппа, который удивительным образом сохранил радостное спокойствие. Мне раздобыли чистую одежду, и в тот же час мы бежали из Иерусалима. Я чувствовал голод города, казалось, его камни стонали от желания впитать мою кровь. Назад, в Галилею!
Ведь я сказал им страшную, немыслимую вещь – что разрушу Храм, на который истрачено столько сокровищ за сорок шесть лет строительства! Тысяча священников строили его своими руками, потому что только они, избранные, имеют право прикасаться к этим глыбам белого и зеленого мрамора, а еще десять тысяч человек были заняты на вспомогательных работах… И против всего этого торжества постепенности, рассудительности и вечных правил – я один.
Сейчас я думаю, а стоило ли устраивать все это? Нужен ли Храм вообще? Ведь один визит к хорошему лекарю для страждущего человека полезнее, чем многолетняя пасхальная жертва чистой монетой, пусть даже из этого Храма уйдут ложь, зловоние и корысть.
Глава 8
Шаммай
Мы решили идти в Галилею по Самарийской дороге. Торопились, хотели скорее отдалиться от Иерусалима, и только к вечеру следующего дня, будучи на севере Иудеи, остановились для отдыха в старом масличном саду возле ручья, неподалеку от селения Хазе-Эль, жители которого известны тем, что ведут свой род от царя Зимри, правившего всего семь дней, а еще больше тем, что умеют делать пенную сикеру из ячменя и хмеля и великолепно готовить печенную с травами ягнятину.
Это место облюбовали и другие путники – поодаль виднелись полосатые черно-серые шатры, женщины стряпали что-то, бегали дети, паслась скотина.
Мы устроились неподалеку. Матфей развел костер и принялся писать что-то на одном из своих папирусов. Остальные ученики ушли в селение раздобыть еды, может быть, знаменитой местной ягнятины – у нас еще оставались кое-какие монеты, хотя последние дни мы их только тратили и не устраивали проповедей с целью заработать.
К тому же я старался быстрее унести ноги из Иерусалима, не привлекая внимания, и тут уж было не до сбора средств посредством пылких речей.
Деньги у нас подолгу не задерживались, я заставлял учеников делиться с неимущими, да и сами себе мы мало в чем отказывали, стараясь каждый день превратить в праздник.
Я спустился к ручью и три раза умылся чистой проточной водой. Затем мне стало интересно, что за люди раскинули шатры рядом, я направился туда и, подойдя ближе, увидел, что под толстым полуиссохшим масличным деревом в кресле сидит старик. Этот старик взглянул на меня с такой скорбью, что она, казалось, окружала его серым облаком, подобным туче мошкары.
Дерево, под которым расположился старик, было столь древним, что, наверное, помнило Вавилонский плен и воинов царя Навуходоносора.
По сравнению с этим человеком я почувствовал себя мальчиком. Мне захотелось, чтобы он положил мне руки на голову и благословил меня, но это была рожденная слабостью и усталостью от дороги робкая мысль, которую я тут же отогнал прочь.
– Кто ты? – спросил старик и, не дожидаясь моего ответа, продолжил: – Я, кажется, знаю. Ты один из этих, которые думают, что им принадлежит будущее. Назови свое имя.
– Йесус из Нацерета, – сказал я. – А как мне обращаться к твоим почтенным сединам?
– Шаммай, – произнес старик.
Я понял, что вижу известнейшего законоучителя, о котором слышал еще в детстве. Этот человек всю жизнь провел в дороге и проповедях, обустраивая духовную жизнь народа, с ним встречались цари и великие мудрецы; такие, как он, дарили евреям радость быть евреями, но он был жесток, по его прихоти было совершено немало казней за религиозные проступки, в других странах считающиеся незначительными.
По желчному и суровому лицу старика было видно, что это очень сильный человек, но он угасал телесно, как угасали ветхие истины Закона, свет которых он нес всю жизнь.
Заметив меня, к нам быстро подошел кудрявый юноша могучего телосложения, по-видимому, внук Шаммая, он спросил старика, всё ли в порядке, не мешаю ли я ему. Шаммай движением руки приказал ему отойти, юноша повиновался.
Оказалось, в шатрах расположилось большое семейство Шаммая, и сейчас он уединенно молился, сидя в своем тяжелом резном кресле из драгоценного черного дерева, которое носили за ним по всей стране. Даже беседуя с тетрархом Антипой, он, говорят, сидел в этом самом кресле… И так же, сидя в кресле, наблюдал, как врагов Закона побивают камнями, предварительно закопав до плеч в землю.
– Подойди ко мне, Йесус, – сказал он и добавил: – Я слышал о тебе.
Я подошел ближе, подумав, что слухи о новых пророках распространяются по нашей земле быстрее, чем привычки к добродетелям.
– Знаешь, сын, что сейчас занимает меня больше всего? – спросил Шаммай.
– Что же? – спросил я, вежливо склонив голову.
– Смена времен года. Но истинная вера – это не время года, она не меняется, она только умирает. Ты захочешь ее изменить – и она погибнет. Ты еще молод, но я вижу, что от тебя, сына Израиля, зависит многое. Не позволь нашей вере превратиться в пыль. Иначе царство наше никогда уже не обретет свободу и будет уничтожено. Понимаешь?..
Мне стало смешно при мысли о том, что этот старик, который едва дышит, беспокоится обо всем царстве – всего лишь очередном в неумолимом, как следует из преданий, процессе рождения и гибели царств.
Но я сохранил почтительное выражение лица и сказал:
– Авва Шаммай, ты живешь в постоянном страхе осквернения и готов очистить от скверны само солнце. Это помогает тебе жить. Я тоже хочу научиться благочестию, но быстро… Скажи, можешь ли ты подняться из своего кресла, встать на одну ногу и преподать мне весь Закон, пока стоишь на одной ноге?
Шаммай сверкнул глазами, но сумел подавить гнев. Его задела эта насмешка. Затем он сокрушенно вздохнул и произнес:
– Вижу, ты мысленно упрекаешь меня в жесткости, но не говоришь этого. Ты, Йесус, ветреный человек, легок, словно пух птицы, но и слова твои легковесны.
– Зачем нам тяжелые слова, Шаммай? – спросил я. – Представляешь, как тяжело будет носить с собой буквы Алеф, Бет и Гимель, отлитые из олова и свинца, учитывая то, сколько слов ты говоришь людям каждый день?
Шаммай улыбнулся. Это не было похоже на обычную человеческую улыбку, правильнее будет сказать, что он перешел из одного скорбного состояния в другое, слегка изменив выражение лица.
– Впрочем, в этом есть и польза, ведь такие слова можно будет забрать обратно, – продолжал я. – Спрятал обратно в мешок и пошел, ведь все мы сожалеем о каких-то словах, сказанных поспешно.
Мы вновь замолчали, глядя друг на друга. Женщина принесла Шаммаю молока в чашке и удалилась. Он отпил половину, наклонился, поставил чашку на небольшой плоский камень рядом с ножкой своего черного кресла и достал из складок одежды маленькую янтарную курительную трубку, а также мешочек, в котором оказался киф – сухая ливийская трава, дым которой вызывает приятные мысли и расслабленность.
Он набил трубку, окликнул женщину, и она поднесла ему от костра головешку, чтобы возжечь траву. Он закурил, сделал вдох и протянул трубку мне.
Мы с ним вдыхали пьянящий дым по очереди, делали по маленькому глотку молока из его чашки, это было хорошо. Я, умиротворенный, подумал тогда, что Шаммай, может быть, и есть мой настоящий отец. После очередного вдоха у меня закружилась голова, и я сел на землю рядом с черным креслом.
– Ты – мышь в горшке, Йесус, – сказал Шаммай.
Мне это почему-то показалось очень смешным, и я засмеялся.
– Согласно Закону, – неторопливо говорил Шаммай, – мышь оскверняет горшок, горшок – человека, евшего из него, а этот человек – другого человека. Но ты прав в том, что благочестие часто рождает страх. И лучше быть смелой живой мышью, чем дохлой кошкой, не совершившей ни одного греха. Вот я стар и благочестив – и что мне с того?
– У тебя есть ученики, – сказал я, ободряя его. – Они живут во многих селениях, и все называют их детьми Шаммая.
– Ты знаешь, – ответил на это Шаммай, – что на полях, убранных заботливыми руками селян, растут камни?
– Да, – сказал я, – говорят, это происходит, когда холодная ночь сменяет жаркий день, и земля выталкивает камни наружу.
– Вот так и любые ученики подобны камням, которые всегда растут сами по себе, независимо от нас, – скорбно заключил Шаммай.
Стемнело, но мы еще долго беседовали. Женщины Шаммая принесли и зажгли лампу, повесив ее на сук масличного дерева. Лампу тотчас окружила мошкара, и я подумал, что эти крохотные крылатые твари подобны наивным паломникам, стремящимся на праздник света, чтобы сгореть в нем.
Прощаясь, Шаммай подарил мне свою янтарную трубку.
«Да-да, – думал я, засыпая возле костра рядом со своими учениками, – Шаммай всю жизнь дает евреям утешение, словно горький бальзам, но в его учении нет богодухновенности, это прах в золотой скорлупе гордыни. А я обычный человек, забочусь о радостях желудка и усладах любви, друг мытарей и грешников, но я дарю людям восторженное сомнение, ведь только оно рождает поистине новую жизнь».
Глава 9
Зайин
После беседы с Шаммаем мне приснилось, что я создал денежный храм, похожий на усыпальницу египетского царя, при этом он был сделан из воздуха, приносил прибыль, а все, кто приходил в него, были счастливы и благополучны. С оговоркой, что это продолжалось до определенного времени, а потом рушилось, будто из-под храма вытаскивали его основополагающий камень.
Но что вечно? Все растворяется в бездне.
Суть была в том, что люди приносили нам деньги, которые мы обещали вернуть с прибылью, и каждый такой вклад был подобен кирпичу в стене этого умозрительного сооружения. Например, человек по имени Элиша давал мне три сикля, а через месяц получал назад четыре сикля, ничего не делая, пребывая в праздности и радостном ожидании. Откуда же мы брали деньги, чтобы отдать Элише? И зачем все это? Очень просто: за месяц мы собирали с людей такую сумму, что ее хватало на выплату обещанного, потому что многие не забирали свои деньги, вновь доверяя их мне, чтобы получить еще больше.
Мы открыли что-то вроде лавки, и люди несли нам монеты, слитки, самоцветы и украшения, дорогие одежды. Приводили скотину и даже рабов, но ни то ни другое мы не принимали, потому что трудно незаметно сбежать из города с толпой рабов или стадом баранов.
В тот момент, когда набралась внушительная сумма, я с учениками тихо исчез, чтобы где-нибудь в другом городе начать все вновь. Из Вифании мы пошли в Герасу, оттуда в Тир и так далее. Часть полученной прибыли раздавалась болтливым нищим, чтобы поддержать мою репутацию, а остальное тратилось на то, что все мы называем простыми человеческими удовольствиями.
В этом сне никто не преследовал меня, никто не жаловался префекту покинутого нами города на обман, и деньги приносили нам столько счастья, что это даже укрепляло веру в Бога.
Андрей купил себе прекрасный дом в Кесарии, сын рыбака Симон купил себе в Риме место сенатора (я не поверил в это даже во сне), Матфей стал экдосисом[17] и открыл скрипторий, где тексты переписывали специально обученные люди; он построил для этого дом в Иерусалиме, обширными собраниями свитков не уступающий знаменитой библиотеке Лукулла. Иуда женился на дочери богатого иудейского вельможи и посвятил все время изучению звезд и составлению карт неба, а Филипп создал в Иерусалиме великолепный и очень дорогой лупанарий для заезжих патрициев, в котором при этом умные, но бедные молодые евреи могли обслуживаться бесплатно.