В альбоме было уже с десяток рисунков этой щекастой мордахи, но ни один из них не нравился Оле. Хотелось ей запечатлеть евражку радостным неунывой, как звериного божка, а он рождался оцепенелым и грустным, словно грызуну передавалось настроение самой Оли.
Легко дышалось ей лишь первые дни в тайге, когда все радовало новизной и казалось победой над недугом само бегство из города. Бодро настроен был и дед Агей.
– Фитонциды – это вам не таблетки! Комаров – и тех наповал, не то что бактерии, – шумел он на всю округу, словно продолжая застарелый спор с родственниками.
По широкому лбу деда Агея Оля давно научилась распознавать его настроение. Все хорошо – и морщин почти не видно. Но едва начинало «штормить», как морщины сбегали по переносице даже на нос. Пока что внушительный нос деда Агея еще не поход на прошлогоднюю картофелину, но верх уже сморщился заметно.
Сегодня Оля опять поздно встала с постели, зябко поежилась и натянула на себя теплую, как шуба, дедову телогрейку. Если бы год назад кто-то сказал ей, любительнице модной одежды, что вскоре она, не стесняясь, станет носить старый, прожженный во многих местах ватник размером вдвое шире ее, Оля наверняка приняла бы это за неудачную остроту. И только мысль о ребятах, которые вот-вот могут нагрянуть, заставила ее поменять телогрейку на свитерок.
Чтобы не огорчать деда, Оля сказала, что чувствует себя получше. Да разве обманешь его? Снова пила по каплям противную медвежью желчь и какой-то горький настой из трав, не улучив минутки вылить все это куда-нибудь втихаря. Хорошо, что были с ней давние друзья – карандаш и бумага.
Шорох заставил Олю испуганно оглянуться. Над кустом светились три шевелюры: огненно-рыжая, как листья рябины в октябре, светло-русая, словно выгоревшая на солнце, и смолевая, с густо-синим, как ночное небо, отливом.
Узнав Сашку и Тимоху, Оля захлопнула альбом.
– Да ну вас! Как не стыдно подглядывать!
Двое вышли на поляну, а третий замешкался, косолапо, бочком выбрался из-за куста. Подбодрив приятеля дружеским тумаком. Тимоха выпалил:
– А это Орка!
Оля едва кивнула, поправляя струящиеся по лицу волосы.
За зимовьем слышалось хрипловатое ворчание деда Агея:
– Ну ворье! Как на вокзале. Ничего оставить нельзя.
– Опять лиса мыло уволокла, – радостно сообщила Оля. Да ничего, погрызет и бросит. А сорока ложку стащила.
– Эта уж не вернет, – подхватил разговор Сашка.– Такая куркулиха, все к себе тащит, как бабка Гамова.
Немного погодя Тимоха улизнул за березы по малой нужде. И тотчас забыл, зачем пришел. Возле трухлявого замшелого пня нежно сияли бархатистой поверхностью, будто бы даже улыбались, два толстоногих боровика – два белых гриба под одной шляпкой. Близнецы. На самой макушке их золотистой этикеткой приклеился березовый лист. Представив, как удивятся все такой диковине, Тимоха рванул ее вместе с мохом и подержал на весу. Двойняшки были на заглядение.
Войдя в зимовье, где Сашка и Орка уже усаживались за стол с дымящейся ухой, Тимоха выдохнул:
– Во!
Все глянули на грибы, на деда Агея. Уж больно душевно он крякнул, прежде чем произнес:
– Молодец! Где только таких красавцев углядел?
– Да совсем рядом, – как можно более небрежно махнул рукой Тимоха. Отошел тут. А они стоят…
И Оля вроде бы порадовалась Тимохиной удаче. Но при этом так усмешливо переглянулась с дедом, что Лапин-младший заподозрил недоброе. Только спросить об этом не решился. Другая находка не давала ему покоя. Улучив момент, он достал из кармана измятую кисть цветов и спросил, как она называется.
– Первоцвет. Лечебная травка. От бронхита хорошо помогает, – тотчас отозвался дед Агей. И, заметив, как остро зыркнул на соседа по столу Сашка, добавил. – Если насчет пузатки, то могу рассказать, какая она…Нанайцы зовут ее хата-охто. И корень этот ценят дороже женьшеня. Да, да. Уж очень он редок и целебен. Вот старый Лукса хорошо знал, где он растет. И лечить умел. Да ушел Лукса к верхним людям, царство ему небесное.
– А дед Лукса не нанаец был. – сказал Орка.
– Верно, из удеге он. А ты откуда знаешь? – удивился дед Агей.
– Он…как это?.. Дедушка мамы.
– Вот оно что!.. А маму твою зовут Майя?.. Ну, так мы с тобой, Орка, почти родственники. Я деду Луксе жизнью обязан. И знаешь, то добрый знак, что ты к нам пришел.
Тимоха от души двинул локтем Сашку: слышал ли, что сказано?.. Учти!
Разговор за столом то набирал силу, то истончался, обтекая стороной только Олю. Она кивала головой, когда ее спрашивали. Словно со всем соглашалась. А лицо оставалось грустным и смиренным, как у монашки.
Закончив трапезу, дед Агей стряхнул в горсть запутавшиеся в бороде крошки и, кинув их в рот, назидательно произнес:
– Чтоб добро не пропадало.
– Топор я видел у порога, – сказал Сашка, вставая из-за стола.
– А ведро – на бочке, – догадливо подхватил Орка.
Ох и шустряки! Вмиг обоих не стало. Тимоха только головой успел повертеть и с надеждой спросил, есть ли еще ведро.
– Больше нет. Ты вот лучше с Ольгой побеседуй. А то здесь со мной совсем одичает.
– Не одичаю. У меня книги есть, – буркнула Оля вслед шагнувшему к двери деду.
О чем говорить со скучающей девчонкой, Тимоха не знал. «Ну, ловкие ребята, – крутилось в голове, – брызнули, кто куда, а я тут сказки рассказывай.»
Он тоскливо поглядел на тигриную рожицу. И вновь показалось, что со стены вот-вот подмигнет ему усатая зверюга: «Не дрейфь, парень!» Догадка созрела вдруг:
– Ты рисовала?
– Я, – тускло отреагировала Оля. Хотелось ответить этому мальчишке, оставшемся с ней только по принуждению, что-нибудь пообидней. Но желание оказалось слишком вялым, чтобы найти нужные слова. Привычная к охам и ахам по поводу своих рисунков, она ждала, что и этот блондинчик начнет сейчас вымучивать из себя дешевый восторг. Но он молча, с любопытством, как бы заново рассматривал рисунок, пытаясь понять, что за странное сияние исходило из него.
– Тим…
Он вздрогнул. Таким оттаявшим от раздражения, слегка виноватым голосом, бывало, звала его мама.
– … А как там вделают в стены дворца эти гальки?.. Как попало?
– Почему как попало? По-разному. Можно знаешь как?..
Тимоха вскочил с нар и торопливо стал изъясняться, помогая себе руками. Узоры из разноцветной гальки струились по стенам, играя гаммой оттенков, сплетаясь в причудливые соцветия. Как будто летняя лужайка расцвела на берегу бухты. Узоры, разумеется, придумали сами ребята – фантазии у них хватит и на тысячу дворцов. Дали бы только им волю…
Оля смотрела на переменчивое лицо гостя и в то же время мимо него. Ей виделся свой дворец, совсем не похожий на Тимохин.
– А ты мне камешков этих принесешь?
– Хоть мешок! – запальчиво пообещал Тимоха.
Недоверчиво скользнув взглядом по щупловатой взъерошенной фигуре мальчишки, Оля примолкла. Кого-то он остро напомнил ей и возбужденной интонацией, и торопливыми движениями рук, едва поспевающими за мыслью, и разлохмаченными вихрами… Неужто отца?.. Конечно, отца в тот памятный последний час сборов!
Он столь красиво и вдохновенно обещал, что все будет хорошо. Вернутся они с мамой, отработав срок договора, и на новой машине втроем отправятся на все лето куда-нибудь в Среднюю Азию, где на базарах высятся горы медовых дынь, бродят задумчивые верблюды и витает над всем божественный запах бешбармака. Заталкивал в чемоданы какие-то вещи и обещал, обещал, стараясь не встречаться с заплаканными глазами дочери, прекрасно зная, что не нужна ей никакая машина, а хочется лишь одного – чтобы оставались они неразлучны втроем. Оттого, наверно, голос его казался фальшив.
– Не веришь, да? – вывел ее из задумчивости недоуменный голос Тимохи.
Она беззащитно улыбнулась и покачала головой в знак несогласия.
– Разве я тебя обманывал?
– Нет, просто я так чувствую. Смотрю на тебя и…
– Ну и чувствуй! – рассердился Тимоха.
Когда он вышел из зимовья, казалось, хуже настроения не бывает. Чтобы он еще когда-нибудь стал откровенничать перед девчонкой? Ни в жизнь!.. Где там Сашка с Оркой?.. Домой пора сматываться, в самый раз. И больше сюда – ни ногой!
Сашка помахивал топором в дальнем конце поляны. Вроде б не сильно помахивал, а поленья отпрыгивали с веселым перестуком. Тимоху он встретил насмешливо. Глазастым обозвал.
– А что такое? – насторожился Тимоха.
– А то! Погляди в альбом. Твои грибы уже были нарисованы. У пня сорвал?
– Правда что ли?
Постучав костяшками пальцев по голове, Сашка повторяться не стал. И так было ясно – не врет.
– Откуда ж я знал…
– Смикитил бы. У самой поляны выросли такие грибы. Неужто все безглазые?
По Сашкиному разумению выходило, что и дед Агей видел боровики. Да не спешил сорвать, представляя, как порадуется находке Оля. А она хотела доставить такое удовольствие деду. Вот и таились друг от дружки, пока не подоспел глазастый.
– Все! – подытожил Тимоха. Мотаю отсюда. Провались они со всеми штучками-дрючками! Дурачка из меня сделали и довольны.
– Будет набухать то, – сказал Сашка. Сейчас за корнем пойдем. Попросил дед поискать с ним вместе.
– Вот и шагай с ним! А с меня хватит! Нашли дурачка…и рады.
Коротко взглянув на заикающегося от волнения Тимоху, Сашка взялся за топор:
– Ну и давай! Дуй до горы!
Обида так душила Тимоху, что он назло всем побрел не торной тропой, а напрямик, по гребню склона. Но далеко уйти не успел. За кустами почудилось какое-то шевеление.
Осторожно ступая, через просвет в листьях он угадал знакомую выгоревшую на солнце коричневую кофту. Нашла–таки бабка Гамова прибежище Оли. Или еще не успела и копает свои корешки?
Тимоха резко отвел ветку, рассчитывая на внезапный эффект, и нос к носу столкнулся с широкой мохнатой мордой, по которой бегали муравьи. Прищуренные глаза медведя враз округлились и засияли нервным трепетным светом.
Зрелище так ошеломило Тимоху, что он не смог даже пискнуть, не то, чтобы позвать маму. Но и косолапый обмяк с перепугу. Он первый опомнился: хрюкнул, рыкнул и, подбрасывая тяжелый зад, бросился наутек.
Тимоха не добежал – долетел до зимовья, как на крыльях. Увидел Сашку и тонко проблеял:
–Ме-е-е…
– Чего-чего?
–Ме-е, – снова выдавил Тимоха и ткнул пальцем в лес. Ме-едведь!
– Тихо,– оборвал его Сашка, глянув в ту сторону.– Медведь. И что дальше?..
Переполох все-таки получился. Дед Агей второпях едва нашел патроны с жаканом, хоть стрелять в медведя не собирался, а лишь хотел припугнуть топтыгина. Оле строго-настрого было наказано не высовываться из зимовья.
Вчетвером они быстро нашли то место, где Тимоха столь доблестно напугал косолапого. Большой муравейник был разрыт. Отпечатки когтистых лап виднелись вокруг.
– Такой кайф медведю испортил, – подзудел Орка. Он недавно запомнил новое слово и теперь частенько щеголял им.
– Закусить муравьями он успел. Вряд ли снова вернется, – рассудил дед Агей, вглядываясь в следы, и обернулся к Тимохе:
– Сильно струхнул?
– Да, вам бы так!
– А я и сам их боюсь, – признался дед Агей. Да не в том заковыка. Главное – не показать свой испуг. Медведи сами трусоваты. Вон как этот от тебя рванул… Бывает, с перепугу и понос зверюгу прохватит. Или отбежит метров сто, да и свалится от разрыва сердца.
За разговором о повадках медведей они прошли по следам и сто, и триста метров, но нигде не валялось замертво свалившейся туши.
– Слабо ты его напугал, – укорил Сашка.
Ноготок
Визит любителя муравьев чуть было не поломал все планы. Но, обсудив ситуацию, решили, что медведь сюда не вернется.
У зимовья собрались впятером. Дед Агей перекинул за плечи видавший виды рюкзачишко и привычно глянул на еловый сучок, горизонтально прибитый к срубу – таежный барометр. Сучок задиристо глядел вверх, обещая хорошую погоду.
– Слышь, Ольга, останешься за хозяйку. Будь умницей, голуба, не отлучайся никуда. Мне спокойней будет.
Привалясь плечом к косяку двери, Оля молча кивнула. Едва приметно улыбнулась Тимохе, словно извиняясь перед ним. Он тотчас отвел глаза, окрестив ее про себя притворщицей. Все девчонки притворы. Это для Тимохи не новость. Поэтому лучше держаться от них подальше. В тайгу, к медведям – в самый раз.
Идти предстояло к Ноготку – заветному месту, где, по рассказам деда Агея, могла сохраниться пузатка. Оттуда по старой дороге можно добраться и до Кругосветки.
На вершине сопки присели отдышаться на поваленную лесину. Дед Агей спросил:
– Ну, следопыты, что видели?
Тимоха так удивился вопросу, что едва не ляпнул: все, мол, видели, не слепые. Да опередил его Орка:
– Кабан ходил. Давно, однако.
– Верно, – похвалил его дед Агей. Большой кабан ходил, об ольху чесался грязным боком.
– Изюбрь тоже ходил, – сказал Сашка. У молоденьких ильмов все верхушки обглодал.
–Да, это у него вместо лакомства, особенно почки. А рядом липу приметил?.. Там погрыз внизу, где луб посочней. Зимой за белкой-летягой сюда придешь – не ошибешься.
Один Тимоха, оказывается, шел по тайге и ничегошеньки вокруг не видел. Вот и озирался теперь в надежде приметить хоть что-нибудь необычное.
Все окрест вроде бы выглядело знакомо, никаких особых примет. К тому же он вовсе не знал, как называется хотя бы вон то дерево с перистыми опахалами листьев. Просто дерево. И пернатую зеленоспинную птаху, что, попискивая, вертелась на ветке, он смог бы назвать лишь птичкой. Как любой случайно попавший в тайгу человек. Значит и он здесь случайный, посторонний?..
Так обидно стало Тимохе от этих мыслей, хоть кричи во весь голос: «Ну, уж нетушки, это моя тайга!»
Вспомнилось, как хвалил его дядя Миша за то, что помог найти ту самую отмель. Многие и до Тимохи бывали там, да никто не приносил оттуда столько красивой гальки. Значит, не такой уж он и слепой. Что надо – видит в тайге получше других.
Уверенность в себе совсем было вернулась к Тимохе. Но вспомнил, как час назад соловьем заливался перед этой пигалицей, а она представила его болтуном. И вновь запершила в горле обида. «Ничего, вот отыщу нужный корень, и пусть лечится. Выздоровеет, станет красивой, а я на нее даже не посмотрю.»
Едва спустились в распадок, как дед Агей замедлил шаги. Несколько раз срывал и клал в рюкзак какие-то травы. Но корней не трогал.
Ребята тоже шустрили, старясь не пропустить своей удачи. Каждому хотелось раньше других приметить траву со звонким названием: «хато-охто».
Вышли на волок – бывшую дорогу. Когда-то по ней стаскивали тракторами заготовленный лес. Захламленный гниющими остатками древесины, заросший жидким молодняком, оплетенный жилистыми лианами, волок едва угадывался среди разоренной тайги. Продираться по нему было не легче, чем по чащобе, и все разговоры смолкли.
Четверо вскарабкались на седловину сопки и замерли: перед ними лежал Ноготок. Зажатая со всех сторон крутыми склонами, долина и в самом деле походила на закругленный ноготь, обрамленный руслом ручья. Ничто здесь, кроме контура сопок, не напоминало деду Агею цветущего уголка. Нетронутой, девственной тайги он и не ожидал встретить. Но то, что открылось их взглядам, называлось совсем иначе. Это слово дед Агей не сразу решился произнести вслух:
– Хиросима.
Изрытое колеями, вздыбленное пластами глины, исполосованное глубокими колеями, внизу тускло светилось раздетое догола, изуродованное тело земли. Лишь кое-где она успела прикрыть лоскутами зелени свою наготу. И зелень эта кричала корявыми строчками на желтизне.
Смотреть на Ноготок было больно. Но никто не отвел ошеломленных глаз.
– Кто это так? – ошеломленно спросил Тимоха.
Мог ли он предполагать, что невинный этот вопрос сработает как запал в готовой взорваться гранате?
– Кто-кто… Я! – выдавил из себя дед Агей и, вскинув поникшую голову, заговорил низким, на срыве голосом. Думаешь, специально сюда злодеев засылали?.. Сами можем! Сами творим не знамо что!..
Дивным заповедным местом слыл Ноготок. Среди могучих кедров и ильмов славили его щедроты птицы, кормились кабаны, а по осени трубными звуками оглашали долину красавцы изюбри. Когда-то дед Лукса находил здесь самые большие корни женьшеня. По его словам, жил тут и хато-охто.