С давних пор пользовались щедротами долины лишь охотники, корневщики да сборщики орехов. Лесорубам дорога сюда была заказана. Скалистые уступы и прижимы надежно защищали угодья от техники. Но однажды, когда окрест совсем не осталось строевого леса, а план «горел», начальник вызвал к себе заядлого охотника, бригадира лесорубов Агея, тогда еще не деда, и попросил его выручить коллектив – найти лазейку к Ноготку.
Долго уламывало начальство строптивого бригадира, не хотевшего вторгаться с пилами в долину. И, наконец, усовестило – людей, мол, без зарплаты оставишь. Покручинился Агей, забросил за плечи ружье да котомку и пошел прощаться с Ноготком.
Когда по сопке, кружась над кручами, пробирался в долину первый бульдозер, в кабине рядом с водителем сидел Агей. Одно утешало: обещал начальник взять здесь только самые большие деревья. Так и было. Но опять настали для леспромхоза тяжкие времена, и снова зазвенели пилы над Ноготком. Валили все деревья подряд.
В третий раз люди приехали в Ноготок за данью, когда взять здесь, казалось, уже нечего. Едва поднявшиеся над землей березки и елки тянулись вверх наперегонки с травами. Людям нужны были пни, из которых гонят канифоль и скипидар. Вот тогда-то и раздели долину догола, до бесплодной, вывернутой из глубин глины.
–…Приперся, старый дурень, на пепелище. И поделом мне!.. Вы уж, ребята, того…– голос деда Агея задрожал и осекся. Покорять тайгу все мастера. А защитников у нее – раз, два, и обчелся. Вот подрастете, может и станете настоящими хозяевами… Не такими, как я.
– Не надо, деда, – взглянув на побелевшие губы деда Агея, сказал Сашка. Все равно нашли бы сюда ход. Не ты бы показал, так другой.
– С одного человека все начинается, и хорошее, и дурное. А предал Ноготок я, и точка. Каждый сам за себя ответчик. Таков, парни, закон тайги, и не только.
А Тимоха и в самом деле почувствовал себя воином. Пусть не пришлось на его долю участвовать в той, большой войне. Теперь другая война – за чистоту природы, и он способен биться с теми, кто поганит родную землю. Вместе с дедом Агеем, вместе с Оркой и Сашкой. А сколько их, таких солдат по всей России?..
Они стояли вчетвером на обдуваемом ветром гребне, прощаясь с долиной. Как вдруг Орка различил на фоне темной скалы колышущийся полукруг теней.
– Воронье слетелось, – сказал он. Подыхает… Кто?
– Изюбренок, – уточнил Сашка, когда в траве перед скалой ворохнулось охристое пятно. И ребята наперегонки ринулись вниз по склону.
На краю долины, где начиналось сочное разнотравье, лежал, вытянув мосластые ноги, пятнистый лопоухий изюбренок. Завидев ребят, он приподнял голову и затих, приготовившись к самому худшему.
На сухой корче захлопало крыльями, встревожено загалдело воронье, почувствовав, что теряет добычу.
– Вот вам! – вскинул вверх фигу Сашка, первым добежавший сюда.
Черная свита разом поднялась в воздух. Изюбренок испуганно дернулся. А вместе с ним дернулась в траве ржавая змея троса. Вот оно что…
Брошенный механизаторами обрывок троса выползал из глинистого отвала, свиваясь кольцами. Трава приподнялась над ним, сомкнулась. Укрыла чуждое ей тело. Одно из колец и стало коварной ловушкой для изюбренка. Над протертой до мяса голенью гулко роились мухи.
– Ух ты! Корня нет – козленок есть! – возбужденно выкрикнул Орка. Потомственный охотник, он привык видеть в звере законную добычу. К тому же Орка не сомневался, что с такой раной изюбренок обречен на смерть. Хорошо что достанется им, а не воронам.
А Сашка думал иначе. Свою Пеструху он вскормил когда-то из соски и был ей, как шутили соседи, мамой. Эта радость душевного соучастия в судьбе беззащитного существа осталась в нем, наверно, на всю жизнь.
– Обрадовался. Ух ты-тухты! – передразнил он Орку. Гляди, совсем ведь еще малец.
– Ага, в больницу его надо, – прищурясь, – произнес Орка.
– Сами не косорукие.
Тимохе вдруг показалось, что изюбренок понимает все, сказанное о нем. Иначе почему бы он уставился именно на Сашку? В темно-ореховых зрачках вздрагивала боль, а вместе с тем и мольба, и такая безгласая обреченность, что у Тимохи заскулило в груди.
Когда дед Агей подошел к ребятам, они уже освободили от троса больную ногу. Изюбренок лежал, смиренно вытянув тонкую шею. Лишь диковато прядал ушами от каждого прикосновения пальцев.
– Ну, шараш-монтаж! Механики липовые! Такого красавца едва не загубили! – запричитал дед Агей, доставая походную аптечку.
Промыв рану из фляжки и убедившись, что кость цела, он попросил ребят еще раз придержать изюбренка и щедро плеснул на рану настойкой из березовых почек. Судорога, потрепав, отпустила щупловатое тело, обтянутое шелковистой шерстью.
– Оклематься б тебе потихоньку, да больно доброхоты у тебя ненадежные, – кивнул на корчу дед Агей. Того и гляди – накличут беду.
– Вы идите, деда. Мы покараулим пока, – сказал Сашка.
– И вам дорога не близкая, – возразил дед Агей, оглядев уставшие лица ребят.
Они успели развести костер, попить чаю. А изюбренок все лежал на боку, время от времени пытаясь зализать рану.
– Ну, милок, пора. Давай подниматься будем! Едва дед Агей протянул руки, собираясь помочь изюбренку, как он испуганно дернулся и рывком встал, растопырив не твердые еще ноги.
Ожидающее развязки воронье откликнулось гомоном неодобрения.
Припадая на раненую ногу, малец отскочил в сторону и набычился, готовый к отпору.
– Вот так, дурашка, и держись! Чувствую, оклемаешься. Только на зубы никому не попадайся! – с подчеркнутой бодростью сказал дед Агей и поторопил ребят. Дорога им предстояла не близкая.
Еще раз ребята остановились, услышав, как мекнул им в спины изюбренок. Бросили по камню в сухую корчу, переполошив черную свиту.
– Идем, идем! На ногах они его не возьмут. А тайга рядом. Постоит и утопает, – обнадежил спутников дед Агей.
Танцующий трактор
Ребята брели по дороге и закатное солнце золотило их спины. Редкие машины обгоняли троих, гудели, прижимая их к обочине. Гудели от усталости ноги.
В низинах уже густел сумрак, когда сзади из-за поворота вынырнул дребезжащий на всю округу колесный трактор.
– Кока-Коля! – обрадовано известил Орка, хоть и так все признали водителя. Загалдели разом, выбежав на проезжую часть. Мотор заглох, но трактор проехал мимо ребят дальше, постанывая и покрякивая, пока не осел в глубоком ухабе. Из кабины высунулась патлатая голова.
– Тормоза что ль ослабли? – полюбопытствовал Сашка.
– А-а, – обойдется. – сплюнув, ответила голова.
– Ну, ты даешь!.. Подвези.
Не прошло и минуты, как в кабину, рассчитанную на водителя, втиснулись все. Осталось Кока-Коле лишь полсиденья. Изогнувшись, как гвоздь, он смачно пообещал:
– Ну, держись, оторва! Прокачу с ветерком!
Трактор гыркнул и рванул из ухаба вверх, к небу. Пассажиры вякнули, уплотнившись.
– Р-раздайся, народ, самоходка прет! – забазлал дурным голосом Кока-Коля.
Безотказный парень Никола Пимокатов. С таким не пропадешь. Долговязый, худющий, словно никогда досыта не ел. В пошлом году уехал в училище механизации, а в этом уже вернулся на практику. Подсунули ему в подсобном хозяйстве списанную развалюху – колесную «Беларусь»: пусть поупражняется в сборке да разборке. А он подшаманил и погнал колымагу всем на удивление. С визгом, скрипом, но погнал, сияя белозубой улыбкой: «Работу давай, начальник!»
До нынешней весны был Пимокатов просто Колей, пока не приехал на побывку в нейлоновой куртке с броской надписью: «СОСА-СOLA». И раньше, бывало, любил он напяливать на себя крикливую одежонку, привезенную братом из загранплавания. Но обходилось без прозвища. А тут словно сам подсказал: Кока-Коля.
Проселочная дорога дремать не давала – подкидывала ребят на ухабах то в приоткрытую дверцу кабины, то под крышу, то на рычаги. Покрикивали на Кока-Колю, чтобы легче газовал, но не слишком сердито – все же не в автобусе едут.
Вот уже дохнуло запахом гниющей на берегу морской капусты. Приветливо замигала впереди цепочка огней. Еще одна загогулина дороги – и дома.
– Ну и друндулетина у тебя! – перекричал хырчание мотора Сашка.
– Экстра-класс! – довольно отозвался Кока-Коля. Если б посветлее было, я б щас прямиком лупанул, по перелеску.
– Как это? – вывернув шею из-под рычага, спросил Тимоха.
– Да ездил уже. Только осинки – щелк, щелк! Как спички отлетают. Танк – не машина! – похвастал Кока-Коля. Одно слово – самоходка.
Никто не восхитился такой лихостью. Но когда вывалились на улицу из кабины и поблагодарили тракториста за выручку, Тимоха, не удержавшись, добавил:
– А если еще раз поедешь по перелеску напрямик – пеняй на себя.
– Еще чего?! – изумился Кока-Коля. Ты, что ли, запретишь?.. Да я ж тебя одним пальцем…
– И меня? – прищурясь, спросил Сашка.
– И меня? – подперев Тимоху плечом, выпалил Орка.
Кока-Коля обвел растерянным взглядом всех троих:
– Ну, салаги, отблагодарили, ниче не скажешь! Чтоб я еще когда…
Взревел мотор, заглушив ругань. Вздыбившись на задних колесах, как дикий мустанг, трактор рванулся вперед и с грохотом исчез за домами.
Домой Тимоха возвращался с опаской. Наверняка отец начнет расспрашивать: где был да почему вернулся так поздно? Правду ему не скажешь. А что соврать?.. Шпиона выслеживали?.. Ха!.. Искали с Сашкой Пеструху?.. А отец пойдет в магазин, да между прочим и спросит… Вот ведь заковыка! Едва кончили учиться, а голова совсем обленилась – думать не хочет.
Издавна усвоил Тимоха: если заваривается драка, лучше бить первым; если назревает неприятный разговор – надежней всего упредить его другим вопросом. Вот только о чем?..
Тимоха шагнул через порог, и первое, что приметил – подсвеченный теплым сиянием торшера, букет обещал праздник. В который уже раз обещал…
Тимоха прошлепал по кухне и брякнул:
– Она не придет.
Оторопело подняв голову, отец потребовал объяснений.
– Если б хотела, давно бы уже вернулась к нам.
Голос отца сделался глух и хрипловат, как у деда Агея при виде Ноготка.
– Не говори так больше. Очень прошу… Пожалуй, объясню, почему… Ты знаешь, кому на свете живется хуже всех?
– Самому нищему?
– Нет, Тим. Если у нищего нет ни гроша, но есть надежда получить кусок хлеба, он перебьется, переколотится. Хуже всех на свете тому, у кого не осталось надежды. Если не во что верить и некого ждать, жизнь теряет свой смысл. Зачем тогда жить? Понимаешь?
– Понимаю, – прошелестел губами Тимоха, осознав, что разбередил в отце самую потаенную боль. Он и сам привык тосковать по матери молча, не выказывая своих чувств, пытался даже представить, что ее на свете не стало. Но мать все равно являлась в снах, ласковая и заботливая. И он прощал ей все-все, даже упорство, с которым мама не давала знать о себе столь долго.
Он подошел к отцу и обнял покатую спину, хоть и считал девчоночьими подобные нежности. Как-то само собой это получилось. И отец крепко-крепко прижал Тимоху к себе, будто оберегая от напасти. Тельняшка отца сладко пахла соляркой и йодистой терпкостью моря, неожиданно напомнив о том, как Тимоха едва не остался сиротой.
Три года назад, когда отец плавал на рыболовном сейнере, ночью он вышел на палубу и шальная волна смыла его за борт. Случилось это в нескольких милях от острова Итуруп. Как рассказывал отец, сначала он растерялся, но не помнит сам, как скинул резиновые сапоги.
На его счастье шторм уже утихал. Рассчитывать на то, что на сейнере быстро обнаружат его отсутствие, не приходилось. Оставалось лишь плыть к едва видневшейся полоске берега. Вода обдала холодом и вскоре отец почувствовал, что ноги стала сводить судорога. Это было как приговор. Все чаще окунаясь в воду с головой, он стал прощаться с жизнью, да вовремя вспомнил, что на поясе у него ножны, а в них – разделочный нож. Острием лезвия он ткнул в онемевшие мышцы, и они расслабились, судорога отпустила. Но вскоре все повторилось сначала…
Конец ознакомительного фрагмента.