– Кто там? – начальственным басом прохрипел Воровань.
Окошко камеры открылось и явило худощавое личико.
– Анатолий Степанович, это я, Сашко, охранник, – ответствовало худощавое личико.
– Что надо?
– Вам харчей принесли от преподавателя водительской школы.
– Давай сюда.
Сумка оказалась увесистой. Семеныч приоткрыл ее и чуть не перекрестился: словно в ответ на его воспоминания, кухня московского ресторана перенеслась в сию тюремную обитель. Блистал полный комплект недурственного вечернего угощения, истребив который полагалось танцевать под заводную лезгинку не иначе как на «бис». По камере понесся запах жареного мяса и буженины, корейского салата и соленых огурчиков. Алела двухлитровая банка красной икры. Но рука Семеныча в первую очередь ухватилась за горлышко бутылки.
– Садись, выпьем, – предложил он Сашко.
– Да что вы?! Я ж при исполнении.
– Тогда Вовку Косого позови.
Пришел Косой, который впоследствии нашел более теплое место в чиновничьих кабинетах. Он и тогда понимал, какое выражение лица надобно в конкретной ситуации и какие слова.
– Чем прислужить? – спросил Косой, слегка склонив мощную спину несостоявшегося грузчика, вытянув навстречу скуластое, как у кочевника, лицо и призывно помаргивая крупными коровьими глазами.
– Это у вас случаем не Золотуха надрывно кашляет?
– Она самая. Дурку валяет. Под туберкулезницу косит, чтобы ее из КПЗ выпустили под подписку о невыезде. Ты с ней Семеныч переговорил бы, а то в карцер глупую бабу посадим за симуляцию.
– Конечно, поговорю. Наше землячество крепко, сам знаешь. Мы хохлы везде, где сала больше. Мы нация без границ. Хохол хохла всегда поддержит, а москаля даже на московской земле зажмет. Водки хочешь?
– Печеночка пошаливает, а то с удовольствием, – отбрехался Косой.
– Эх, болячка, иди, только Золотуху приведи, не пить же мне одному, и не обижай бабу, не самая последняя…
Семеныч выпил первую рюмку и потянул ко рту столовую ложку полную красной икры, когда Нинка вошла в камеру.
– Садись, угощайся. Хоть ты на допросах меня выставляешь главным мошенником в этой операции с продуктами, я без претензий. Люблю тебя, Золотуха, потому ничего для тебя не жалко… – правдоподобно слицемерил он, потому как не жалко ему было только вещей, достававшихся без труда, как эта сумка с продуктами.
В мрачной полутьме камеры предварительного заключения Воровань с Золотухой выпили, закусили. Еще выпили, закусили… Стало светлее, радостнее и просторнее. Семенычу показалось, что мимо пролетел белый голубь, носитель святого божественного света, а вслед два маленьких ангелочка в поповских рясах, бывшие инженеры и с рогатками. Махнул рукой, отгоняя хулиганчиков, но те лопнули, как мыльные пузыри. Глянул на Нинку Золотуху, обомлел: Дева Мария. Так и значилось на деревянной табличке, застывшей на ее груди, в левом нижнем углу которой было нацарапано: «государственная типография «Российский крест» тираж десять тысяч экземпляров». Потянулся к табличке, та исчезла, а на Нинке возникла монашеская одежда. «Исповедь, требую исповедь», – сказала она. Семеныч забормотал:
– Не был бы женат, Нинка, тебя бы взял. На мою первую ты сильно похожа. Она занимала одну из ведущих должностей в прокуратуре Киева и уму-разуму меня учила. Какое удивительное было время, социализм, все вокруг колхозное – все вокруг мое! Чиновники и рядовые труженики были как два отдельных отряда двуногих. Одни служили для создания богатств и горели энтузиазмом, другие знали, как использовать их энтузиазм, скромность, честность и другие достойные качества. Сейчас все меньше энтузиазма, скромности и честности. Но здесь, на Севере, словно замерзло все. Этот нефтяной городок, как овчарня для овец. Волки примирились и сдружились, чтобы безопаснее набивать утробу, пока овцы продолжают жить своими глупыми идеалами. В общем, первая жена открыла перспективы другой жизни. Вся беда, что на старых должностях мне не удалось войти в стаю волков, все в шакалах побирался. Только в налоговой полиции подфартило…
Речь Семеныча становилась все менее понятной. Как неустойчивый груженый картошкой мешок, он тяжело упал на нары и еще в падении уснул. Сладкие, как сахарные петушки на палочках, одолели его грезы о милиции маленького нефтяного города, где он несколько лет назад служил заместителем по оперативной работе. Состав был чисто хохлацким. Мужики творили что хотели, водочкой так упивались, что начальник милиции, Коненко, лез ко всем целоваться. И вот во сне Семеныч вместе с этим Коненко отплясывал гопака. Они размахивали табельными пистолетами, постреливали в потолок, и вскоре от опадающей известки стали похожи на раздобревших псов породы далматинцев…
Семеныч весело заскулил и судорожно задергал правой ногой. Золотуха замерла с ароматным куском буженины в руке. Она не видела снов Ворованя, но подумала: «Вот собака». И было почему.
***
Как только запах пропавших сыров и колбас не смог бы отнести к особенностям заграничного производства даже едок с самым испорченным обонянием, Семеныч уволился с должности заместителя начальника нефтегазодобывающего управления и перешел на должность начальника налоговой полиции маленького нефтяного города. Ветра перестройки дули с запада на восток все сильнее, пролетая через всю Россию в Китай, прихватывая и унося за кордон все, что плохо лежит, неся с собой и дух испорченных западных продуктов. Вскоре Золотуха почуяла неладное, хотя маленький нефтяной городок отделяли от Москвы тысячи километров…
Нинка перезвонила Ворованю в налоговую полицию:
– Анатолий Семенович, проинструктируйте по старой памяти. Мои звонят и говорят, что на складах «Успеха» не сыр, а дерьмо.
– Ты только не волнуйся. Сыр взят по образцам. Он такой, какой должен быть. Ты слышала про сыр с плесенью?
– Нет…
– Это один из лучших сортов. Продукт – лучше не придумаешь. Бери и отправляй, – отбрехался Семеныч…
Мало того, что западный ветер был несвеж, к Золотухе заструились по телефонным проводам жалобы от грузчиков, носивших продуктовые упаковки в вагоны.
– Нина Батьковна, мы к запахам привычны, но ваша колбаса пышет убойно. Респираторы не спасают, в противогазах грузим…
Золотуха опять звонила Ворованю, но тот отвечал все более кратко и грозно:
– Принимать, мать вашу, и отправлять, мать вашу! Все обговорено и договорено, осталось закончить. Твои грузчики и экспедиторы пусть не суют свой чувствительный нос в чужое дело…
Экспедиторы, сопровождавшие сыры и колбасы до Крайнего Севера Сибири, прикрывали носы платочками и тряпочками, смоченными в остатках недопитого тройного одеколона, потому что вагоны по духу, их сопровождающему, сильно напоминали заброшенные африканские помойки. Вагоны привлекали устрашающе темные тучи мух. В пути крылатые насекомые цеплялись за обшивку поезда, прятались в щелях и межвагонных пространствах, а как только состав останавливался, взмывали в воздух и жужжали так, что заглушали крики охранников и железнодорожников, отбивавшихся дубинками, свернутыми из центральных газет. На станциях порой спрашивали:
– Что за дерьмо везете?
– Не хай. Сильно дефицитные продукты. Заграница! – отвечал командир поезда.
– Вы ж всех российских мух приманили.
– В вагонах, мужики, лучшее, что за границей есть. Товар на доллары покупали. Муха не дура. Уж если от своего любимого навоза отказалась ради нашего груза, так почитай настоящий деликатес везем…
***
В это время Семеныч сидел в своем кабинете, кабинете начальника налоговой полиции, и обмозговывал продуктовую операцию руководства «СНГ». Для него стало открытием, что можно оттяпать у государства большие деньжищи совершенно законно и без больших неприятностей. Главное действовать спокойно, нагло и давить подчиненных, чтобы и пикнуть не смели. Семеныч понимал: если возбудят дело о мошенничестве, то он и Золотуха окажутся обвиняемыми, но надеялся, что его не тронут и нынешнее кресло защитит. Это разумела и Золотуха. Она боялась превращения в единственную козлищу отпущения, а ведь из козлиного следа продуктовой сделки она даже глотка не отхлебнула. Ей было горько и обидно, поэтому она и паниковала в камере: от отчаяния косила под туберкулезницу, когда за общее дело посадили ее одну, а произошло это очень скоро после прибытия состава с немецкими продуктами на таможню Крайнего Севера…
***
Открывали вагоны ранним июньским утром и замерзшие мухи падали с содрогавшихся дверей на землю, как мелкие комочки грязи. Таможенник зашел в вагон, проверил коробки с продуктами и в крайне расстроенных чувствах вышел. Взяток не предвиделось, взять нечего: колбаса и сыр заскорузли до того, что напомнили таможеннику синтетический каучук. И всего этой пропастины приехало около двухсот тонн…
ТАМОЖНЯ
«Знание не только сила, но и деньги»
Таможенника звали Веня Куробабкин. Неудовлетворенный зарплатой и северными надбавками, он внимательно следил за законодательством, чрезвычайно изменчивым в период российской перестройки. Взбалмошная верховная власть ничем не отличалась от других организаций и имела свои показатели работы – количество инициированных законов. Каждый депутат стремился лидировать, вот и старались так, что уследить невозможно.
Образование стоит денег, и Веня Куробабкин взял на себя неофициальную учительскую миссию по отношению к юридически необразованной клиентуре. По вечерам он засиживался за чтением, выискивая тонкости отправки грузов, и это принесло ему немало дивидендов, особенно после заключения таможенного союза между бывшими союзными республиками: Россией и Белоруссией. «Чего же боле? Если таможенный союз, значит, можно без затруднений переместить свой скарб из одного государства в другое», – посчитал народ, но на таможне стоял Куробабкин, знавший все.
На Крайнем Севере Сибири обосновывались люди со всех уголков почившего Советского Союза, вмещавшего в себя пятнадцать союзных республик и уймищу разных народов и народностей. Переселенцы, вполне естественно, стремились перевезти вещи. На Север ехали контейнеры с пожитками и мебелью, стоившей в Белоруссии дешевле, чем в России. Хозяева контейнеров, получив уведомления, собирали друзей, заказывали машину и ехали на грузовые вокзалы. Настроение прекрасное, и осмотр вещей вместе с инспектором таможенного поста Куробабкиным казался формальностью.
Беспечная веселость исчезала с лиц владельцев контейнеров и сменялась напряженной тревожностью, когда Куробабкин с непонятной им скрупулезностью вчитывался в этикетки на каждой табуретке, диване, мягком уголке…, внимательно осматривал каждый предмет домашней обстановки. Искал он мебель, произведенную не в Белоруссии, а также мебель без этикеток: это был его хлеб. Тогда Куробабкин вставал величаво, как оперный певец, и сурово произносил заученную и отрепетированную тираду: «По постановлению таможенного комитета…»
Народ галдел, чего-то объяснял, а Куробабкин спокойно ждал, когда кто-либо отзовет его в сторону и скажет:
– Слышь, друг, кому нужны эти доски, кроме нас? Вот сто долларов. Больше не могу. Мы быстро погрузимся и уедем и ни слуху ни духу.
Куробабкин никогда не соглашался сразу:
– Как вы можете? Я ж при исполнении. Это взятка…
Такое отступление давало возможность нарастить предлагаемую сумму.
– Вот двести долларов. Больше нет, – говорили ему.
Возникал пустой кошелек, Куробабкин успокаивался и тихой скороговоркой тарахтел:
– Перегружайте вещи, и через полчаса чтоб вас здесь не было…
Случалось, ничего не предлагали и даже ругались. Тогда Куробабкин поступал безжалостно: контейнеры у бестолковых хозяев арестовывал. «Дураков надо учить», – так рассуждал он и весь согласованный коллектив таможни. Учили людей, неграмотных в области особенностей российской коммуникабельности, шустро и весело.
Дураки опять заказывали грузовую машину, выкраивали время, чтобы встретиться со своим ин¬спектором, бывавшим на таможенной станции всего два дня в неделю. Они надеялись, что скоро… но если дураки опять ничего не предлагали, то их вещи из контейнера направлялись в склады на платное хранение за такие деньги, что через пару недель стоимость хранения превышала стоимость самого груза.
Люди метались, как мыши в мышеловке, пытались отказаться от собственного имущества.
– Гори оно огнем! – кричали. – Подавитесь! Не буду забирать!
– Не пер¬вый такой умный. Засудим и заштрафуем, – театрально ершился Куробабкин. – Многих разыскиваем. Побросали контейнеры.
Некоторые платили.
– Будем жаловаться в Москву, – обещали упорные дураки.
– Зачем прыгать через голову? Обратитесь к нашему начальнику Мокрицкому, – смягчался Куробабкин, побаивавшийся иногороднего начальства. – Он здесь.
Упорные дураки забегали в кабинет Мокрицкого, а там готов прием.
– Ну, что вы так шумите? Зачем? Разве это проблема? Решим, – вежливо обещал улыбчивый Мокрицкий. – Покумекаем, как вам помочь. Но сегодня – дела. Приезжайте в приемный день – в пятницу.
Начинался второй этап обучения.
Пятница оказывалась волчьей ямой. Мокрицкий был неуловим. Его подчиненные посо-ветовали заглянуть на следующей неделе. Через месяц клиент, утомившийся от поездок на грузовую станцию, звонил по телефону:
– Мне бы Мокрицкого.
– Он в спорткомплексе на занятиях. Завтра, в принципе, должен быть на работе. Приходите. С полдевятого до полчетвертого. Без обеда.
Клиент приезжал, приезжал внезапно.
– Мокрицкий уехал, будет ли – неизвестно, – отвечали ему.
Бывало, Мокрицкий попадался в коридоре и тогда вежливо, очень вежливо, говорил:
– У нас тут внезапное «мероприятие». День рождения. Сами понимаете. Я всецело, но, пожалуйста, в следующий раз…
Часы на складе временного хранения исправно тикали, отсчитывая деньги. Большинство клиентов, матерно ругаясь, упла¬чивало таможенникам все штрафы и пени или взятки, большие, чем требовалось изначально, в связи с увеличением числа рук, вовлеченных в дело. Меньшинство продолжало скандалить, но нрав таможенников не изменился…
***
Две хари сидели за столиком, рядом с мангалом возле входа в магазин. Одна толстощекая с усиками, выпуклыми глазами. Другая – худосочная, в очках. Первая принадлежала Мокрицкому. Вторая – Куробабкину. Обе были недурственно пьяны. На столе стояла полупустая бутылка водки и тарелки с остатками шашлыка стоимостью по бутылке водки за сто грамм. Рядом суетился услужливый шашлычник. Обе хари беседовали о политике.
– Запугали у нас народ, боится слово против власти сказать, – начал, шевеля усиками, Мокрицкий.
– И не говори, бабки сложно стало косить. Хоть бы кто-то вступился за нас, – поддержал толстосумого Мокрицкого, во владении которого находился этот магазин с мангалом, шакаливший подле него Куробабкин. – Те же газеты и телевизор. Гадости про таможню – это они могут, а помочь… Нас налогами давят, а они ничего.
– Ведь были же раньше люди, кричали. Предали они нас, купили их с потрохами, – продолжил Мокрицкий. – Сегодня напрягают нас, а за что? За то, что мы народ кормим да лелеем?
Клиент за соседним столиком оставил недопитую бутылку на столе, что-то сказал товарищам и скрылся в подъезде соседнего дома.
– А все-таки хорошее пиво мы продаем, смотри, гонит, – удивился Мокрицкий, провожая глазами одного из своих клиентов.
– Ох, не хотел бы там жить, там же душок, – рассмеялся Куробабкин, показывая на подъезд, где клиенты кафе привычно справляли малую нужду.
– Ничего страшного, потерпят, а то забыли запах родины, – патриотично заметил Мокрицкий.
– Может, вам шашлычку добавить? – спросил шашлычник.
Мокрицкий оглядел сваленные в кучку шашлыки с застывшим на них жиром. Густо усыпанные пеплом, они не вызывали особого аппетита. Кроме того, Мокрицкий знал, что эти мясные кусочки на железных палочках уже несколько дней провели в холодильнике и шашлычник ежедневно выносил их на улицу, выдавая за свежие.
– Ты со мной не шути, – сказал он строго. – Свежий поджарь.
Мимо прошел мужик с бутылкой пива, позади которого на брюках зеленела полоса краски.
– Друг, на трубах сидел? – крикнул Куробабкин и, не дожидаясь ответа, спросил у Мокрицкого. – Что с упрямцами делать? Некоторые не платят и не забирают контейнеры.