- Что? Что? - захваченная страстным монологом Альберта, анастасия была готова ко всему. В ночь! На курьерской тройке! Пусть гайдуки, пусть балуевская пошлятина!
- Что- в нетерпении шепнула она.
- Дать мне вашу перчатку - выпалил Альберт.
-Вы шутите.
- Не в таких делах мне актерствовать.
- Но я не понимаю. Это все чего вам нужно?
- Чего же более - огорошил ее Альберт.
- В таком случае краснея, сказала Анастасия - Прошу принять и прошу оставить.
Она ушла. Лебединый изгиб шеи. Рубиновая корона в тщательно уложенных волосах, муаровый кринолин. Светская женщина до кончиков ногтей и ничто не выбьет ее из узкой колеи условностей. Только почему так подозрительно дрожат розовые лепестки губ, а агатовые глаза потухли покрывшись пеленой? Альберт похоронил призыв готовый сорваться с губ. Проклятая светскость! Уж на что он человек без предрассудков и все же.. все же.. Любимая уходит, а он ничего не может поделать. Догнать, объяснится. Но она поймет, она обязательно поймет. Он нашел корнета у бильярда. Тот точными спокойными движениями шлифовал мелом кончик кия, словно натачивал на бивуаке свою изрубленную в лихой кавалерийской лаве пику. Альберт посмотрел на зеленое сукно. Играли в пул, только начавший входить в моду малознакомое развлечение. Судя по шарам и оживленному виду корнета, дела его шли неплохо.
"Проигрался где-то или прокутил. Теперь дела поправляет" - с неожиданной злобой подумал Альберт.
- Граф - заметил его корнет. - Сыграем? Партейку? По пятьсот. Для меня по-божески, для вас и вовсе убожески.
- Я давеча задел вас. Прошу простить. - Сказал Альберт.
- Что за вздор, граф. Какие ссоры между цивилизованными людьми. Прошу и вас простить. Это вы правильно подметили, салдофон я жуткий. Поделом обрубили, начистоту поделом.
- Вы не поняли - продолжал, не слушая Альберт - Я прошу извинений за то, что не ответил вам как следует там же, где вы изволили в неуважительных тонах отозваться о известной вам особе. С присущей вам прямолинейностью, вы могли принять меня за труса. Спешу вас уверить, если вы так думали, то глубоко ошибались. Доказательства? Прошу.
Несчастная перчатка легко хлестнула корнета по бледному шраму. Теперь он не казался Альберту таким заслуженным. Обыкновенный куцый шрамишко от неудачно открытой винной бутылки.
- Как вы смеете! - заревел корнет, отбрасывая в сторону кий. - Вы оскорбили меня сударь. Я требую удовлетворения. Стреляемся немедленно. На пяти шагах.
- Извольте. Буду премного благодарен - хладнокровно ответил Альберт, глядя на беснующегося корнета.
- Премного благодарен - медленно по слогам произнес Альберт, повязывая галстук широким узлом. Отведав пригоревшей яичницы, он свалил сковороду в забитый грязной посудой рукомойник. Одетый в мягкую из свиной кожи дубленку с опушкой он вернулся в спальню.
- Серафима - трагически начал он. Ответа не было. Альберт добавил надрыва.
- Серафима - трагически и с надрывом произнес он.
Кокон зашевелился. Полная в веснушках рука скользнула к тумбочке.
- Который час - заспанно спросила Серафима.
- Полдевятого и твой отец ненавидит меня.
Серафима оперлась на спинку кровати. Весь вид ее выражал безучастность. Оказалось, что веснушки это не только неприкосновенное достояние ее рук. В веснушках была вся Серафима. Лицо и полукружье в оборках ночной рубашки. Порой Альберту казалось, что и в рыбьих глазах равнодушно взирающих на мир, тоже играли веснушки, особенно когда Серафима хохотала, прижимая вечно липкие пальцы к пухлой пуфиковой груди.
- Вижу, тебя совсем не волнует, что твоего мужа, главу семьи так сказать и повелителя к трагизму и надрыву Альберт добавил слезу - Огульно обвиняют, бог знает в чем. Приписывают собственные неудачи и промахи. Неужели тебя это не волнует.
Вечно заспанную валькирию (Альберт вообще имел тягу к крупным демоническим женщинам) это ничуть не волновало.
- Ты можешь, внятно объяснить что случилось, Альберт?
- Что случилось? - негодующе спросил Альберт - Случилось страшное. Твой прародитель обвиняет меня в том, что я трачу его деньги. Я! Твой муж и так сказать повелитель.
- А разве это не правда?
-Как! Ка-а-ак ты смеешь - всполошено закудахтал Альберт. Оскорбленное достоинство должно было быть отомщено, и Альберт бросил Серафиме самое ужасное, что только мог представить.
- Ты так похожа на своего отца.
Альберт прислонился к дверному косяку и начал дергать плечами, изображая всхлипывания. Серафима не реагировала. Более того Альберт услышал подозрительное шуршание.
- Серафима! - с тигриной яростью Альберт бросился разворачивать вновь свернувшийся кокон. Там не оказалось прелестной бабочки всего лишь растрепанная Серафима. К тому же валькирия принялась верещать.
- Серафима - проникновенно провозгласил Альберт и прижался к мягкой груди.
- Чего пристал - надрывалась Серафима, выдираясь из любящих вампирьих объятий.
- Позвони ему - бубнел в подушку Альберт - Позвони ему.
- А - закричал вдруг Альберт. Серафима добралась до самого идеального, что было у него. Она настигла своими пальцами его пробор.
- Ладно - сказал Альберт, отпуская Серафиму.
- Ладно - повторил он, одергивая дубленку.
- Ладно - сказал он, отходя от кровати, по которой ползала пытаясь привести себя в порядок Серафима. - я забуду, что у меня есть жена, раз она забыла что у нее есть муж. А может быть - Альберт обидчиво закусил нижнюю губу, - Всего лишь был.
- Что сказать-то - пыхтя ,спросила Серафима. Неугомонная! Она снова забралась в кокон.
Альберт бросился к кровати и затараторил.
- Сема. ты знаешь. Как обычно. Чтоб не был грубым. Ты же знаешь, как меня пугает грубость. Я ошибался... Кто не ошибался... Но я исправлюсь. Обязательно исправлюсь. верь мне - Альберт покрывал поцелуями гигантскую, похожую на морскую звезду, веснушку, сидящую на шее Серафимы.
- Хорошо. Я сказала хорошо - Серафима была не в восторге от такой пылкости своего супруга. - Я позвоню... Ты что делаешь, идиот... Иди Альберт... Опоздаешь на работу...Отстань ты!
Облыбызнув напоследок монументальную пятку, уронившую его на пол. Альберт покинул спальню. За порог квартиры Альберт Гробочинер ступил, когда его барометр показывал на ясно. Говоря начистоту, без нижнего белья, Альберт Гробочинер, живи он в те благословленные времена фальшивого гегельянства и истинного жеманства, никогда не дрался бы с корнетом на пяти шагах. Что там говорить, не дрался бы и на десяти, да и на двадцати бы ни за что не решился. Корнет - дуэлянт славный и не такой дурак Альберт, чтобы получать свинцовую горошину в сюртук, кроенный по парижским журналам, в голландскую тончайшего полотна сорочку ( таких на Москве раз два и обчелся) Да и сердце инструмент хоть и не дорогой и не заметный, а все же свое родное и нечего его портить. Дело, наверняка, закончилось бы так. Пять партий по пятьсот в пул. Корнет, конечно, выиграл бы, мудрый Альберт проиграл. Потом шумная и пьяная компания. Небо звездное. Метель вьюжная. Песни. Мохнатая овчинная спина ямщика. Утонувший по самую крышу придорожный трактир. плюгавый в жилетке хозяин за стойкой. Залитая скатерть. Тусклые плошки. Шеренга бутылок.
- Гвардия. Грудь колесом. - уважительно скажет корнет. Потом запиликает скрипка, заплачет гитара и райские птицы в дешевых монисто затянут.
- Гори, гори моя звезда.
- Пустеющие бутылки, тускнеющий взгляд корнета.
- нравишься ты мне, граф. Слово офицера французами рубленного. Ферт ты подходящий. По мне. Что деньги? Проиграл -забудь. Выиграл- пропей. Хочешь отдам. Возьму и отдам. Знай русского офицера.
- Я право слово. Зачем? Они ваши.
- Молчи.. Тсс.. Молчи... Господа, господа! Сюда, господа. Отдаю графу выигрыш. Пусть знает русского офицера, французами рубленного.
- Господа... Это смешно.
- Что? Смешно?! Хацепетовскому - Лампасову такое. Последний раз прошу. На коленях прошу, граф. Забери. Поссоримся не то, враз поссоримся.
- Это что-то невообразимое, господа. поднимите его.
- Возьмите граф.
- Поднимите его господа.
- Возьми.
- Нет, господа, будьте свидетелями, только из человеческих побуждений (мудрый Альберт) Раз настаивают (мудрейший Альберт).
- Спасибо, граф. Друг ты мне верный, душа благородная. Эй чавалы, что слезы пускаете.... Жги давай... Мы с графом веселимся. Жги кому говорю.
И зажгут. Зажгут. Воздуху мало. Стекла долой. Лавки дубовые в клочья.
- Эх,раз. Еще раз.
Каблуки пол печатают. Доски трещат. Ломаются.
- Еще много-много раз.
Хозяин под стойкой.
- Каналья! Где вино прячешь? Мать твою в бога душу мать. Это по-твоему господам благородным предлагают.
- Морденцией его, граф. Морденцией.
- Вот так. Вот так.
- Эй, чавалы.
- Где жаркое, мерзавец?
- Мы его сейчас самого на шандалах изжарим.
- Ча-ва-ааа
Паленым затянет. Крик истошный. Шум. Гам. стены беленые в пистольных трещинах.
- Эх ра-а-аз.
Потом, когда все мертвецки утихнет. Уползет хозяин, рыдая над горелым пятном в жилетке. Гитара умрет. Заскрипит рассохшаяся крутая лестница на второй этаж.
- Пойдем, граф. Пойдем. Снимем шпоры - голос корнета, обычно сильный и мужественный, станет дребезжащим и подленьким.
- Пойдем граф. Хи-хи-хи. снимем шпоры.
Примут их несвежие нимфы в безабелье. Будут ласки в жарко натопленных комнатах. Полосатые потолки. Стыдливо прикрытые пантолонами иконы.
Вот так или примерно так поступил бы Альберт. Честь? Можете ее съесть.
Ужом вертеться надо. С корнетами тактично, не дай бог зашибет. Ничего. Выдюжим. Уж над трактирщиками по изгаляемся вволю. Ничего. Стерпит. Как мы терпим. Анастасия Пална хороша безусловно. Но ведь, ни одна такая на весь белый свет. Есть и получше. Поиграть, развлечься. Пожалуйста. Все остальное только под надежные финансовые гарантии. Вырос Альберт Гробочинер в заштатной семье. Каждое утро он вставал вместе с гимном. В лопатных отцовских ладонях прикроватные полупудовые гантели казались игрушечными. Бодрые взмахи. Тело в капельках-бисеринках. Контрастный душ: 5 минут обжигающе холодной и кипяток. Ненависть к утренней зарядке Альберт с достоинством пронесет через всю жизнь. Мать поднималась позже. Давно и безнадежно расплывшаяся женщина готовила нехитрый социалистический завтрак, такой же, как и в миллионах квартир, от бухты Золотого Рога до таможенных терминалов Бреста. После завтрака и прослушивания последних новостей, отец облачался в мешковатый картофельного цвета костюм помнивший первый спутник и отправлялся на работу.
- Кто живет одной зарплатой.
Пьет кефир. Не знает мата.
Ну, ка. Что это за звер-р-р?
То советский инженер.
Некоторые странности фамилии, позволяли Петру Гробочинеру, поучаствовать в массовом исходе неприкаянного народа. Кто знает вырасти Альберт там в свободном от свободе мире, как бы все сложилось. Но отец не поехал. Беспартийный трудяга номерного завода, без всякой надежды на карьерный рост, отец Альберта, неисправимый романтик, а в нагрузку политинформатор заводского клуба поступил глупо. Так считал его сын. Так считали другие. Он же сумасшедший как заведенный, твердил о каких-то там березках и родных могилах. И всю жизнь ходил в картофельном костюме. Кончено, он не поехал. Часто и порой зло, корил за это старика Альберт. Меж тем шли годы. Альберт мужал, родители старели. Вот и все, что было нового в нескончаемой веренице лет. В будни ели на кухне. В праздники раскрывали стол-книгу, стелили скатерть, накрывали ее клеенкой. Приходили гости: отцовы и мамины сослуживцы, все похожие друг на друга. Ели салаты, пили водку, смотрели телевизор. От такого веселья у Альберта ныли зубы. Альберт закончил школу в девянстом. "Эх кабы к этому профилю, да чуточку мозгов" - неожиданно трезво для выпускного вечера оценила возможности своего ученика учительница русского языка и литературы(строгая дама с синими волосами и пугающей семидесятилетней стройностью). Не смотря на нелестную оценку Альберт не затерялся в водовороте взрослой жизни. Отец просил за сына у старого приятеля - члена приемной комиссии. Альберт поступил. Далеко не МГИМО, всего лишь лесотехнический. Но высшее образование. Но не армия. Грянул 91-й. Год-ледокол. Он взломал лед и судьбы.. В столицах царствовала болонья. Не рамочные молодые люди в ярких куртках и лыжных шапочках "петушках"выходили на улицы, у страивали митинги и многотысячные толпы внимали испорченным спортинвентарским микрофонам.
- Не так жили. неправильно. Как живем. Хотим как другие. как все хотим.
Дрожал чиновничий драп. Побивала его болонья. Воля. Во-о-о-люшка бродила по городам. А что в провинции? Нет, там читали газеты, тихо страшились, обсуждая странные марсианские для них события. Пока... Пока не забурлили очереди перед магазинами, не забили яростно хвостами, не ворвались вовнутрь и на простой вопрос.
-Дайте мяса, я заплачу деньгами.
Увидели ответ: пустые полки и как в насмешку пулеметные диски ламинарии морской капусты продукта конечно полезного, но не да такой же степени. Не буди спящего льва, не оставляй обывателя голодным. Он вынесет все : цензуру, оковы тоталитаризма, пролетариат, но желудок обывателя молчать не будет. Он сразу выдаст, все что думает, не церемонясь. Зашаталось могучее на вид здание. Полетели кирпичики в разные стороны. Драпали драповые. Мутные годы изменили Альберта. Онт ушел из института. Петр Гробочинер сильно сдавший за время реформ, преждевременно сгорбленный политикой, проклял сына. Альберт утерся и забыл. Вихрящаяся, аляпавато-рекламная, другая жизнь манила Альберта. В короткий срок выяснилось, что можно ездить на нормальных машинах, носить нормальную одежду и жить нормально, по-человечески может лишь тонюсенькая общественная пленочка тех ,кто и при драповых особо не терялся. Альберт оказался на распутье. Выбор был невелик. Либо капитализм плавно переходящий в бандитизм либо с точностью наоборот. ни к тому ни к другому способностей особых не было. Желания и возможности Альберта как трамвайные рельсы всегда шли рядом и никогда не соприкасались. Ирма подобрала Альберта, когда тот прозябал на знаковой для тех времен должности бармена в кабачке на городском рынке. Кабачок имел легкомысленное название "Родничок" и напоминал портовую таверну, где-нибудь на банановых островах под мерцающей перекладиной Южного Креста. Местечко было аховым. Здесь собирались рыночные апаши в китайских кожаных куртках и лишенные суровой действительностью нимба героизма конкистадоры, известные в народе как челночники. Иногда возникали никому не нужные мальчики спальных районов, с крохотными похожими на инкубаторское яичко головами, закованные в ботинки со свинцовой подошвой. Тогда апаши благоразумно обходили кабачок стороной. Над обитой жестью стойкой с грязной росой от тряпки парила облупившаяся рыжая щука. Под синими с папиросными ранами скатертями, как под платком фокусника, прятались пластиковые столики-пеньки. Вкруг них были расставлены дачные с выгнутым пером спинок стулья. Неизбежной достопримечательностью "Родничка", его добрым духом был Рэмбо, соответственно очень тщедушная высокая остановившаяся во времени окаменелость с дурным дыханьем, требухой вместо лица и мятым стаканчиком в дрожащих руках. Ирма образовалась в Родничке как откровение. То утро Альберт помнил до мелочей. Кабачок был пуст. Хрипел, показывая косые полосы, рогатый телевизор. В углу мялся Рэмбо. Альберт настраивал телевизор, стуча по нему гневной рукой. Ирма вошла тихо, но Альберт обернулся. Рок владел им. Первое, что бросилось в глаза, было чернильное пальто на го-о-спооди! алой подкладке.
Масштабная дама с собранными на затылке пучком волосами. Из дорогого облика выбивалась продолговатая бежевая дермантиновая сумка. Мгновенно сердце Альберта выросло до размеров волейбольного мяча и сжалось до грецкого ореха. Ирма подошла к стойке и поставила сумку на пол.
- Пивка бы, маленький.
Пока Альберт набирал из поникшего от стыда крана жутко разбавленное пиво, дама спросила, посасывая леденец.