Бенедикт вернулся к себе. Не важно, где спать - у него есть шкуры овец и собак. Он хочет спать. Итак, некто построил публичный дом. Сам дом выстроен из старых сухих досок, но этого не видно, они раскрашены. В доме два этажа. Внутри красные ковры с ворсом и красивые девочки. Есть дорогая услуга, глумление над таинством брака: стать временным "мужем" одной из женщин - это стоит куда дороже, чем арендовать ту же самую шлюху одному на определенный срок. Так вот, некий смирный чиновник становится мужем самой красивой шлюхи, а у нее тело как у Венеры, крупные пепельные кудри и разум как у доктора теологии. Голова ее мала, но волосы... Стать "мужем" шлюхи стоит в несколько раз дороже, чем арендовать ее же на тот же срок. Статус "мужа" не освобождает от соперников - напротив, муки ревности входят в комплект услуг.
В этом борделе позолоченные медные номера на дверях - из римских цифр, они почему-то начинаются с тысячи. наверное, потому, что длинные номера стоят дороже, чем цифры в пределах десятка. Клиентам здесь выдают одинаковые халаты из жесткой красной парчи с золотыми полосами (как у знатных парфян в старину) а "жена", всегда единственная, ходит нагой. Как-то раз, ночью, тот самый чиновничек неожиданно столкнулся с чиновником много старше и сановитее. Оба прикрыли наготу багровыми халатами с золотым шитьем, одежды сделали их равными. Коридор слишком узок, не разойтись, и чиновники (теперь мужчины) разодрались, начали безобразный, постыдный бой с выдираньем волос; они визжали и царапались, как уличные девки. Тут же их головы отделились от тел и оказались друг против на противоположных стенах, как оленьи рога - вот враги вылупились друг на друга, не отрывая выпученных глаз. В коридоре тесно, головы свирепеют все сильней, а тела все еще нападают и бьют кулаками вслепую. Действительный статский советник стар и пузат, у него за ушами седенькие пряди. Титулярный советник рыжий и волосатый, его халат распахнулся и мешает, путается в ногах. Головы на стенах гневно таращатся на тела. А тела в багрово-золотых постыдных покровах сцепились намертво и тянут кишки через срезы шей, наматывают на запястья. Бой выиграл молодой - его противник упал, плешивая голова сорвалась со стены, а рожа победителя сыто засмеялась и осталась на стене. Тело старшего перевернулось на бок и подтянуло колени к груди, как спящий младенец, а зрачки катящейся головы мгновенно расширились, роговицы тронулись рябью, как чистые лужицы на морозе.
Выиграл бой младший чиновник, победоносный супруг, любимец капризной Фортуны! Тогда его купленная женщина заставила - а он и так отдал все свое состояние - отчистить ковер от крови.
"Ковер шерстяной, дорогой", - сказала она и разругала его в пух и прах.
Голый титулярный советник отмывал красный ковер с черно-бордовым узором, пока кровь не перестала окрашивать воду. После этого он потерял все свои деньги и остался слугой в этом публичном доме - навсегда.
...
Бенедикт должен проснуться. Это дурное убежище - трупный публичный дом - он для тех, кто создан по выкройке Адама, Евы и Лилит. Он должен поговорить с Игнатием. Нужно договориться с ним и увести его - если нет ничего, кроме Подземного Иерусалима, стоит пойти туда, ведь Крысолов мертв! Надоело, отвратительны эти глупые копии Адама и Евы, мерзопакостны их страстишки. Они любят кровь, и кровь Игнатия уже получили! Бенедикт понял, что Иерусалим Подземный истинно влечет его, и он может уйти туда даже один. И этим предать Игнатия. Надо его уговорить во что бы то ни стало. Шантажировать, запугать? Он и так под боем... Надо улестить его. Льсти и алчи, льсти тому, кто любит лесть, будешь парнем хоть куда - так пели ваганты. Но Игнатию слава неважны, он любит деньги и чтобы не приходилось думать. Для этого надо проснуться.
"Хорошо, - дал согласие хозяин тела, - просыпайся, но медленно". Состояние меняется, только что бывшее позабыто - ощущение того, что ты исчезаешь, желание спрятаться, суровый пост по забывчивости и, конечно, бессонница. Мерзость сновидения уходит.
На перепутье сна Бенедикт оказался в монастыре - в том самом, где останавливался Млатоглав. Почему-то затоплен был монастырь, и зеленоватая вода заполнила все. Теперь комбинация из двух девичьих и мальчишеской головы с тремя бегущими ногами застыла в камне и не казалась опасной. Как помнил Бенедикт, это был старый подвал - склад, но пустующий. Ужасная свастика обратилась в назидающий камень, но зато что-то произошло с распятием. Его изваяли наклонно, под самым сводом, величиною точно в человеческий рост, и Христос казался улетающим. Во сне вода ушла, излилась под землю, остался тускло-белый мрачный камень, а распятие ожило. Крест с доской вместо перекладины совершенно промок, впитал избыток воды, с него капало. Казненный висел не так, как принято - его прибили лицом к кресту, вывернув руки ладонями наружу, чтобы он не смог бы ухватиться за края перекладины. Палач хотел, чтобы распятый умер поскорее, задохнулся. Но тот зацепился подбородком за перекладину, да так и остался висеть. У него была возможность протянуть голову чуть дальше и навалиться на доску горлом, тогда бы он повесился. Так погибает сонный пьяница - садится на стул верхом, кладет подбородок на спинку, и умирает в глубоком сне от удушья. Но этот человек умирать не хочет и чего-то ждет, цепляется подбородком, напрягает шею. Слава Богу, это не Христос! Спина его не избита, борода выбрита, да и вместо волос всего лишь каряя щетина, словно кабанья. Не каряя - черная! Не может он быть и еврейским разбойником - он просто раб. Но не Игнатия ли распяли? Нет, нет, спина этого распятого не повреждена. Распятый так и остался висеть, а Бенедикт уже почти миновал области снов и ушел туда, где хранятся воспоминания о воспоминаниях. Они бесплотны и налетают стаями крылатых духов, что висят между небом и землей, не имея сил ни упасть, ни подняться в Эмпиреи.
Что ж, именно в силу того, что вечный свой грех Бенедикт не превращал ни в похабство, ни в рыцарственную (но очень заметную) куртуазность, он смолоду надеялся, что Судьба к чему-то призовет его. Лет до тридцати он уходил отовсюду раньше, чем становился заметным, но вызова так и не было. Те, кто читал рыцарские романы, знают, что с рыцарями на каждом шагу происходят не только непредвиденные, но и совершенно нелепые приключения. Благородный рыцарь должен молниеносно сделать выбор в пользу справедливости и христианского милосердия, тем и определяется его цена. А вот странствующие студенты и подмастерья, нигде не востребованные, попадают в глупые и скучные бессмысленные передряги. Поэтому никто и никогда не будет писать романов о бродячих студентах - даже сами ваганты воздерживаются от этого. Они поют о любви, но что это за любовь? Это все еще альбы - "вот, нам не хватает времени, наступает утро, и ты принадлежишь другому, а я сам виноват, потому что бродяга". Но разве не так по сию пору живет сам Бенедикт - правда, альб не сочиняет? Невозможно прославить подобный грех - греки могли, но не мы, ведь так?
Годам к тридцати странствия указывают на то, что ты либо неуживчив, либо бесталанен, либо разващен, и Бенедикт решил осесть. Ему было (пока) неважно, что в этом городе знатный собор и очень скромный университет. Кажется, ему сделали предложение - как доктор философии, он работал вместе с учеными монастыря, разбирался в записях старых легенд, травниках и бестиариях. Буквицы далеко не всегда соответствовали тексту по времени: они были ближе самым старым каменным украшениям монастырской церкви, как будто бы художник был самоучкой и никогда не покидал монастыря. Хормейстер забрал себе записи музыки, а Бенедикту достались слова и изображения. Хормейстер, насколько это возможно, стал его другом. Забавно, что рукописи были сделаны пятьсот лет назад - и события, в них описанные, тоже уносились вдаль на полтысячелетия. Кто бы их ни читал и ни писал, это "пятьсот лет тому назад" было стабильным, замершим временем, неким завершенным оазисом или островом в реке Гераклита. Животные бестиариев условны, соответствуют обыкновенным человеческим страстям - тогда было так, а сейчас о страстях повествуют изображения людей. Но звери, запутавшиеся в лианах, остались и служат украшениями церковных камней и книг. Бенедикт заметил еще две странности. Во-первых, его грех никогда не изображался ни прямо, ни в виде животного - но только намеком (статуя повернута задницей к зрителю; мужичок гладит себя за бороду...), нет такого греха, и все - значит, решил хитрец Бенедикт, можно и не упоминать о нем на исповеди, духовник это переживет. Во-вторых, сочинители и рисовальщики предполагали, что люди - простецы, что они жизнерадостно любят грех и с большим трудом понимают хоть что-то о праведности. Другими были только рыцари. Сам доктор философии думал, что люди стали все-таки тоньше, и многие предпочитают не сам грех, а угрызения совести, и чем чаще, тем приятственнее. Его сделанная когда-то ради Элиа работа о страстях была восстановлена. Но Бенедикт страдал очень существенным недостатком: если его тело легко забывало прежние состояния, то написать и забыть какую-то работу он просто так не мог. Он ее улучшал и дополнял, пока она не меняла содержание или не превращалась в арабеску из мыслей. Мучения с докторской работой все же научили его писать ясно и оставлять написанное. Но для себя он предпочитал работать по-прежнему и видеть, как предпочитают жить сами мысли, а не их более или менее случайный "автор". Автор - всего лишь писец, а мысль живет сама по себе и ждет того, кто сможет сопрячь ее с другими, воздвигнуть некое идеальное здание...
Кроме написания работ, Бенедикт освоил еще одно важное правило, но позже и почти не осознавая, что именно он понял. Лет через десять оказалось, что он создал заново философский факультет в совершенно гиблом месте, чтобы любить и холить его. Относились к его единственному полноценному детищу как к забавному довольно безобидному украшению. А детище, как ребенку и полагается, росло и взрослело само собою. Магистрам философии никто читать и думать не мешал, поэтому туда подобрались и некоторые бродячие неуживчивые доктора. Хороший факультет в захудалом университете - это прекрасно, это можно показать! Философы - не такие разбойники, как медики, и не враждебны Церкви, ибо философия служит богословию и без Бога не обходится. Его факультетом, как и юридическим, можно было похвастаться перед архиепископом и купцами. А вот медиков показывать наподобие дрессированных зверей нельзя, слишком непредсказуемы; близость к телу и власть над мертвыми и больными телами дарят им ощущение превосходства над простыми невежественными смертными, всеми остальными. У арабов медики дружили с философами, сами становились философами, но у нас это невозможно...
Так вот, у Бенедикта неожиданно подрос юный факультет. Сам он был не слишком плодовит как философ (как будто какая-то вина перекрывала потоки нужных слов) и не стал конкурентом блистательных и уязвимых докторов. В то время в кресле ректора уже очень долго сидел некто, представляющий интересы влиятельного семейного клана. Этот ставленник всем ужасно надоел. Пришлось немножко подождать, чтобы легкое старческое слабоумие ректора стало заметным, и на его место неожиданно для всех избрали Бенедикта. После сорока убегать и прятаться он не перестал, научился оставаться на месте, обрел некий баланс и способность жить невидимкой. Так пьяница, отскакивая от напряженных тел, может в праздник пройти ярмарочную толпу насквозь - его не задавят и почти не заметят.
Сначала ректор Бенедикт боялся лишний раз пошевельнуться, несколько поглупел и, наверное, стал казаться очень медлительным, как если бы заразился слабоумием предшественника (тот вскоре умер). Ну, коллеги-ученые всегда рады видеть, что управляющий глупее и бездарнее их. Оно полезно. В конце концов новый ректор начал дышать свободнее и заметил вот что: от него требуется участие в ритуалах университета и мелкая работа на факультете философии. Богословы принадлежат архиепископу, и он их ни в каком случае трогать не должен. Юристы принадлежат городским кланам, и лезть в их дела не рекомендуется. Медики - свой собственный клан, и они отделают любого, кто посмеет им мешать. Такое положение устраивало и ректора, и его условных подданных - все они были люди умные и в возрасте, умели блюсти взаимовыгодный баланс.
Прошло время, Бенедикт с грустью заметил, что он не бывал у своего друга-хормейстера уже почти три года, а времени у него на это не будет и впредь. Зато его приветил старый Людвиг и еще более древний заведующий библиотекой.
Тогда, став университетским стариком и заметив это, Бенедикт понял, что призывов судьбы больше не будет. Он может что-то сделать сам, но оно будет просто чудачеством.
Печально. Сейчас ему снилось, что он превратился в сразу весь комплекс университетских зданий, кроме библиотеки, и окаменел. Потом он собрался и превратился в каменный столб. Он не даст ветвей и не вырвется из земли. Сколько его ни толкай, он будет стоять, чуть покривившись. Его сотрут в порошок вода и время, пылью развеет ветер. У этого столба оказались глубокие корни. Он хотел расцвести ветвями и плодами, но вместо этого крепко укоренился. Он, столб, попытался вытащить корни из земли и пойти куда-то - на крнях как на ногах, на щупальцах осьминога, но не смог. Запахло кровью, заложило нос.
Предпоследний вызов судьбы спровоцировал он сам. Появился Игнатий, и Бенедикт утащил его к себе навсегда. Именно это окончательно осадило, укоренило его. Он стал бдителен и подозрителен. Сейчас мерзкий Млатоглав прошел мимо, но его позорная смерть может стать еще одним вызовом. И прекрасно!
Но самый настоящий вызов - появление Антона, магистра Месснера! Мальчик был причастен к чуду и упустил его! Но пришел, все рассказал Бенедикту, и ректор всему поверил. Значит, Антон Месснер передал чудо ему. Месснер оставил себе кота, добрейшего чародея, и уступил ректору все остальное, чтобы не связываться с опасным "товаром". Ректор теперь - своего рода отец магистра. И ему придется осмыслять проблемы, до которых дитятко еще не доросло и дорастать принципиально не собирается!
Потом от каменного столба сам собою откололся большой кусок. На нем появились следы стали и других, более мягких, цветных камней. Значит, это чудо - пробный камень. Это я - пробный камень, и я обязательно расскажу Игнатию - впервые за десять лет - чем живу и что придает моей невидимой жизни смысл и честь. Я увижу, как думает о судьбе он.
...
Все-таки удар с Бенедиктом случился. Сам он этого не понял, странное состояние быстро прошло, а хозяин его тела навсегда позабыл о привычной легкости движений. Хозяин его тела ничего не знал о смерти - понял бы ее, если б она приблизилась, и стал бы учить умирать эту исчезающую душу. Но сейчас он не чувствовал смерти. Хозяин тела знал, что Бенедикт начинает бунтовать, и подчинился его стремлению.
Приняв решение уже почти и не во сне, Бенедикт моргнул и проснулся. Кровь действительно была, ее хватило, чтобы чуть-чуть запачкать белую собачью шерсть постели. Так. Значит, я спал на левой руке, и рана открылась? Но повязка чиста, а нос не дышит. Успокоившись - это всего лишь носовое кровотечение, - Бенедикт пошевелил левой рукою. Он вроде бы отлежал ее, так она онемела. Сжимая и разжимая кулак, он чуть ли не впервые в жизни удивился тому, что ему неудобно: пальцы дрожали какими-то странными подметающими движениями. Бенедикт решил, что виновата рана от кровопускания - вот, пиявок испугался и получил в итоге настоящую рану. На самом деле эта дрожь говорила - удар произошел. О том же свидетельствовала и странная, непривычная, несимметричная скованность тела.
Однако, умывшись и сменив одежду, Бенедикт привык и к дрожи в пальцах, и к новой скованности. В его каморке не было окна. Если настала ночь, пора действовать. Так же легко, как вчера, он толкнул внутреннюю дверцу и вошел в кабинет. За окном - серый день. Но, видимо, тучи слегка разошлись, и на пол легли бледные длинные тени. Время до сумерек есть еще!
Устраиваясь за столом, он ждал, что его распятие изменилось, что Царь Небесный висит лицом к Кресту, но все с Ним было по-прежнему. Тогда ректор снова принялся за работу о Платоне, которому так не доверял - и, оказалось, вовремя.
Протопали деревянные башмаки и заглушили еще какую-то обувь. Ректор приосанился в кресле и отложил упрямую работу. Очень молодой голос сказал:
- Ну, чего боишься? Сама же хотела! - шаги ног в мягкой обуви пошли на выход. Скрипнула дверь. Девица, видимо, в растерянности, постояла и потопала к ректорской двери, постучала. Неужели снова Грета? чего ей надо?
Ректор сказал, не подымаясь:
- Войдите!
Девушка послушалась, и это, слава Богу, была не Грета! Вошедшая напомнила Бенедикту маленькую репку хвостиком вверх - вся она состояла из бедер. Если фартук Греты был прям и бел, а волосы спрятаны под чепец, то эта служаночка собрала передник оборками и выпустила из-под чепчика пару белокурых локонов. Стреляя глазками и заминаясь, она подошла и сделала вульгарный реверанс:
- Здравствуйте, господин ректор!
- Лизхен? Чего тебе надо?
Девушка потупилась, поблескивая яркими мышиными глазками:
- Господин ректор, я жду ребенка!
Бенедикт оторопел:
- Как? Уже?! Когда ты успела...
Девушка захихикала - дело в том, что ректор, подобно большинству мужчин, не знал, что беременность определяется не с ночи зачатия, а с первого дня последней менструации. Да откуда ему и знать это - просто одинокий мужчина, еще и старый к тому же! Лизхен обрела видимость превосходства и немного успокоилась.