Она была недоступна, и от того особенно маняща.
У нее были длинные черные волосы, длинные ровные ноги; большая грудь, огромные глаза и высокий лоб.
Это описание ничего не объясняет, потому что невозможно описать, что это такое – невероятная женщина. Нет слов для объяснения.
Невероятная – это которой не может быть. А есть.
Я прекрасно понимал, что у меня нет шансов. Но это не имело никакого значения.
Если мужчина не замечал Катю, это могло значить либо то, что он влюблен в кого-нибудь другого, либо то, что он – голубой. Я зализывал раны после Ольги, считая себя неисправимо одиноким. И голубым тоже не был.
Я встретил Катю на дне рождения у кого-то там. Потом мы все ходили большой компанией по городу, орали что-то громкое, хоть таким образом реализуя юношескую потребность быть услышанными.
Я все время поглядывал на Катю, как бы небрежно и как бы случайно. При этом я вопил всех громче, стараясь выглядеть развязным и высокомерным.
Юноше чего хочется? Выглядеть взрослым, хотя, казалось бы, куда спешить? А взрослый – это какой? Понятно какой: развязный и высокомерный.
Я пытался шутить. Все смеялись. Это взбадривало меня. И я снова шутил.
Катя хохотала…
Смех для женщины – это очень важно. По тому, как она хохочет, можно многое про нее понять, если не все.
Я видел косящих под интеллектуалок барышень, которые вдруг начинали ржать по-лошадиному, и все их рассуждения «про Бродского» и «новые формы балета» казались списанными из чужих тетрадок. А иные молчат, но потом расхохочутся так по-детски звонко, что их молчание сразу начинает казаться загадочным. Есть женщины, хохочущие грубо, сотрясаясь всем телом, когда хохочут не их глаза и рот, а живот и грудь. А есть такие, которые смеются так, словно заикаются, и, глядя на них, сразу становится неловко. Женский смех бывает легким и тяжелым, он может уносить мужчину в небеса, а может прибивать на месте – не сдвинуться.
Послушай, как смеется женщина, и только после этого решай: уйти или остаться. Только после этого!
Разговоры обманут; прикосновения заморочат легко, как и поцелуи; даже своим внимательным слушаньем они могут нас дурачить: ах, как они умеют делать внимательные глаза, думая при этом о своем!
А вот смех выдает всегда. Тут без притворства. Надо только дождаться, когда она рассмеется не из вежливости, а потому, что ей смешно по-настоящему – и все. И тогда принимай решение. Никогда до этого!
Катя смеялась легко и естественно. При этом у нее немного слезились и начинали блестеть глаза. От этого можно было сойти с ума.
Что я, разумеется, и сделал.
И потом мы уже ходили вдвоем. И я все время что-то говорил и шутил, и она хохотала своим правильным смехом, и глаза у нее блестели…
И мы с ней разговаривали все время, умничали оба и что-то вспоминали… Даже удивительно, что уже тогда нам было о чем вспоминать.
И Катя иногда дотрагивалась до меня – до пуговицы или там до руки… Как бы случайно.
И я был убежден, что вот именно «как бы», а на самом деле она, конечно, специально так делала. И мне начало казаться, что ее прикосновения происходили все чаще и длились все дольше…
И я даже пару раз, тоже как бы случайно, перехватил ее руку, но, не зная, что с ней делать, отпустил.
И Катины глаза блеснули – показалось?
И губы раскрылись как-то призывно – почудилось?
И рука ее замерла у меня на груди где-то в районе сердца – померещилось?
Детали, детали… Только в юности, только в первых любовях они важны и существенны. Потом – бег.
Потом – быстро. Потом: «я слишком серьезен и стар, чтобы обращать внимание на такую ерунду». Потом: «я слишком стар, чтобы вообще обращать внимание». А потом уже совсем коротко: «я слишком стар».
А тогда…
Каждый поворот ее головы важен, каждое движение. Во взгляде – намек. В слове – метафора. В улыбке – смысл.
А я так и боялся к ней прикоснуться. Я понимал, что взрослые мужики так себя не ведут, а ведь женщинам всех возрастов нравятся именно взрослые мужики…
И ничего не мог поделать.
Мы прощались.
– Пока! – говорила она.
И смотрела призывно – показалось?
– Пока! – говорил я.
И она смотрела призывно – почудилось?
Я уходил, как мне казалось, по-мужски, не оборачиваясь.
Один раз не выдержал, и, отойдя довольно далеко, обернулся.
Она смотрела призывно – померещилось?
Каждый день я давал себе зарок, что вот именно сегодня…
Я представлял, как это будет… Как я положу ей руки на плечи… Как погляжу в ее глаза, которые обязательно заблестят… Как слегка наклоню голову…
И ничего не мог поделать.
– Пока! – говорила она.
И смотрела призывно – показалось?
– Пока! – говорил я.
И она смотрела призывно – почудилось?
– Я никогда замужем не была. Мужики возникали, конечно, куда ж без них? Такие, знаете, миражи в пустыне… Возникнут, посияют немножко, исчезнут.
И – нормально.
Не могла я себе представить, что каждое утро и вечер передо мной будет ходить дядька. А они все настаивали, чтобы мы жили вместе – провожать, наверное, им было в лом. И чё? Поживем, иногда буквально день-другой, и – все! Не могу!
Носки стирать, трусы, обед готовить, убираться – это пожалуйста. Нет проблем. Но вот когда мелькает утром, вечером… Все время. Не могу! И то, что мне тридцатник, как-то меня не особо колышет, если честно. Детей я чего-то не очень хочу. Не, если будут – хорошо. А нет – так и ладно.
А Валерка не раздражает. Не знаю почему. Он уютный какой-то. Спокойный. Вы в ауру верите? Вот у него аура очень хорошая. Или там, может, не хорошая, но моя абсолютно. И детей от него можно вполне… Во всяком случае, я раньше так думала.
Он хорошим будет отцом. Он ответственный.
Это я раньше так думала…
В общем, мы решили пожениться. В загс подали заявление. Дата уже была назначена.
Платье, слава Богу, не сшили, а то представляете, какие бы деньги пропали… А потом у меня мама заболела. Серьезно. Больница. Реанимация. Думали, не выкарабкается. Бог помог. В больнице долго лежала, потом домой перевезли.
Нас у мамы три дочери – три сестры. Отца у нас нет. И жизнь наша как бы остановилась, понимаете? Как на препятствие какое-то налетела. Больница. Там же каждому надо в лапу дать. Деньги-то есть, не вопрос. Но ведь это время все: встретиться, договориться, понять, кому… Потом – сиделка. Опять же: хорошую надо найти, душевную. Проблема.
Мы носились как лошади. Тройка лошадей. Вообще жизнь остановилась. А Валерке – хоть бы что! Нет, он пару раз предложил помощь, а потом – положил на нас. Конкретно. Живет так, как будто болезнь моей мамы вообще его не касается. С одной стороны, я могу его понять. Мама моя – ему чужой человек, так? Но, с другой, это ведь моя мама, правда? Из чувств ко мне можно же было бы как-то… Не знаю… Помочь чего-то… Съездить… Сбегать… – Он что, никогда вам не предлагал помощь?
– Да чего-то предлагал там пару раз чисто формально. Это ж видно, когда формально, а когда от души, так? Ощущение такое, что ему наплевать на маму мою.
И вот чего мне делать теперь? Я уже к нему привыкла, свыклась с ним как-то… Не раздражает он меня, что важно. И вообще я думала, что у нас любовь.
А чего вышло? Как мне теперь жить с человеком, если он в такой серьезный в моей жизни момент отстранился?
Говорит абсолютно спокойно, словно не свою – чужую историю рассказывает.
– А гнать жалко. Если я за столько лет такого не нашла, вряд ли еще найду. Я ж тоже не молодею, правильно?
Мама-то сейчас на поправку пошла, голова моя освободилась, вот я и думаю.
А придумать сама ничего не могу.
– А вы можете попросить Валерку вашего ко мне прийти?
– Да он тут сидит. Позвать?
– Позвать. Только мы с ним немножко вдвоем поговорим, ладно?
ВАЛЕРИЙ, 35 ЛЕТ, ВЛАДЕЛЕЦ АВТОСЕРВИСА:
– Жаловалась на меня? Серафима Петровна… Ну, это мама ее… внезапно заболела: инфаркт. В больницу по скорой отвезли. Положили в коридоре, понятно. Больница дурацкая. Как всегда.
А у меня в центре Бакулева друзья работают. Вообще, у меня такая работа – друзья везде есть. Я созваниваюсь, они говорят: «Сейчас с той больницей свяжемся, узнаем состояние…
Как только можно будет, заберем – не вопрос».
Говорит нервно, страстно. Будто все время ведет спор.
– Ксю у мамы в больнице вместе с сестрами. Я – к ним. Так и так. А Ксю говорит:
– Не надо ничего. Мы уже все устроили.
Даже спасибо не сказала. Ладно. Она в нервном состоянии была, понимаю.
С тех пор так и пошло: что я ни предлагаю, ничего не надо. Просто бред какой-то! Друзья хотели лекарство переслать из Израиля… Так Ксю сказала:
– Обойдемся без этих еврейских штучек!
Причем ведь она не антисемит ни разу.
А чё мне делать? Я попредлагал, попредлагал, да и затихарился. А что? Раздражаю только. И, главное, я люблю ее. А может, привык… Не знаю… Но без нее хуже будет, чем с ней. Это я точно знаю.
Но эта вся история отдаляет нас друг от друга, понимаете? Мы как-то все дальше. А не хочется так. Не хочется…
– А почему, как вам кажется, Ксения вашу помощь не принимает?
– Да это надо у нее спрашивать. Не знаю. Может, не привыкла. Может, ей проще так. Откуда мне знать?
– Давайте Ксению позовем, спросим у нее.
КСЕНИЯ:
– Я помощь не принимаю? Да ты когда предлагал-то ее? Сам-то помнишь? Хоть бы чужого человека постеснялся.
ВАЛЕРИЙ:
– А Бакулевка?
КСЕНИЯ:
– Вспомнил. Мы тогда уже другую нашли. Чего ты со своей Бакулевкой?
ВАЛЕРИЙ:
– А лекарство из Израиля? Оно людей с таким диагнозом, как у мамы твоей, мгновенно на ноги ставит. Люди даже денег с нас не брали. Бесплатно хотели…
КСЕНИЯ:
– Бесплатно и хорошо не бывает, ты же знаешь. И потом, надо было посоветоваться со специалистами. Люба – это сестра моя – сказала, что ей это лекарство не советовали. И Маша – это вторая сестра – согласилась.
ВАЛЕРИЙ:
– Ты Маше и Любе веришь больше, чем мне. Вот в чем дело. А так нельзя. Если ты мне жена, то мы с тобой должны быть как одно. Правильно я говорю? А мы…
КСЕНИЯ:
– А как быть, если тебе наплевать на мою маму? Если она больная, а ты…
– Брейк. Скажите мне, только честно: вы любите друг друга?
КСЕНИЯ, ВАЛЕРИЙ (хором):
– Да!
Я взял телефон. На ладони его подержал, словно пробуя на вес.
Если бы наши мобильники умели не просто передавать наши слова, а воспринимать их – они бы с ума сошли, это точно.
Какие просьбы, мольбы, стенания обращаем мы к этим бездушным гаджетам! Сколько слез вылилось на их зеркальную поверхность! Сколько раз их, невинных, швыряли об стену, а потом поглаживали треснутое стекло, словно извиняясь!
Я держал в руках телефон и думал: Та, Которая Не Звонит, она важна в моей жизни, или просто самолюбие мое играет? Вот, например, я готов жить с ней всегда и каждое утро и каждый вечер видеть ее лицо перед собой? Есть ли в ней что-то такое, что отличает ее ото всех иных, предыдущих? Вообще, что в ней есть, кроме красоты? Красоты много – это да. А еще что?
Вот если бы она сейчас позвонила, я бы мог ей сказать: «Я не понимаю, что такое любовь. Я понимаю, когда с человеком плохо или хорошо. Мне с тобой плохо. Ты меня извела»?
Мог бы я ей так сказать? Нет? Или бы обрадовался? Надо как-то продумать свое будущее поведение. Реакцию свою на нее. А то она позвонит, а я не готов. Нехорошо.
Телефон молчал. Жалко, конечно, что еще не придумали такие телефоны, которые разговаривают. Сейчас бы посидеть и поговорить по душам с телефоном. Поди плохо? Я бы, конечно, телефону рассказал про Катю. И он бы меня, наверное, понял. Ведь он – мужик. Должен был понять.
Катю я, конечно, в конце концов поцеловал. Но все сделал неправильно, потому что, когда дело касается любви, правильно получается только экспромтом. А я готовился. Ведь меня так учили: чтобы что-то получилось, надо обязательно готовиться!
Хочешь получать хорошие оценки – готовься. Хочешь поступить в институт – готовься! Хочешь хорошо выступить на конкурсе самодеятельности – готовься!
Готовься! Готовься! Готовься!
Готовиться хорошо, не готовиться – не хорошо.
Такая логика. Железобетонная, как учебник по математике.
Только вот нам как-то позабыли объяснить, что любовь – это как раз такая история, в которой побеждает только экспромт.
Потому что жизнь – это спектакль: учи роль, готовься к выходу, выбери правильного режиссера и постарайся попасть в правильную пьесу.
А любовь – море. Стихия. Свобода то есть.
Нырнул – плыви. Не умеешь плавать? Тони. Там на дне – тоже масса всего интересного. Живи, короче, в этой стихии. Не готовься, а живи.
Кто про это скажет? Кто объяснит?
Да никто!
Чему нас только не учили! К чему только не готовили! На уроках гражданской обороны даже объясняли, что делать на случай ядерной войны.
А с любовью оставили один на один. Никто ничего не объяснял. Ужас какой! Ничего про любовь не рассказывали, не советовали, не разъясняли… Ничего!
Вот я и готовился к этому поцелую. По привычке. Представлял, как это все будет. Такой разыгрывал спектакль…
А потом…
…Почему в юности мне всегда было страшно прикоснуться к девушке? И почему потом прошло?
Потому что в юности каждое любовное поражение означает фиаско окончательное и бесповоротное. Проиграв одной, ты поиграл всем, и, что самое ужасное, – навсегда.
А когда вырастаешь, нет никаких фиаско. Просто случай, досадный эпизод, казус… Пройдет, в общем.
В юности кажется: обида, поражение не пройдет никогда.
Вырастаешь и понимаешь: пройдет. И не такое проходило.
Потому в юности любая попытка завязать что-то с женщиной – решающая. Но чем больше в жизни таких попыток, тем все менее и менее решающими представляются они…
Был вечер. Я провожал ее к подъезду. Она шла чуть впереди.
И на меня нашло что-то. Наверное, это была страсть. Или любовь. Умные психологи знают разницу, я – нет…
Я положил руки ей на плечи. Катя остановилась. Я развернул ее и уткнулся зубами в ее полуоткрытый рот.
Катя расхохоталась!
Она смеялась своим единственным смехом. Не высокомерно. Не обидно. Просто весело и по-детски.
– Ты что? – спросил я и снова попробовал ее поцеловать.
Она ответила на поцелуй, но тут же снова рассмеялась.
Я совершенно не знал, что мне делать.
Катя вдруг посмотрела на меня серьезно, даже, пожалуй, чересчур, погладила рукой мое лицо и произнесла тихо:
– Хороший ты.
Потом она расхохоталась и побежала к подъезду.
Помахала мне рукой и исчезла за легкой дверью. Тогда ведь еще не было железных дверей и кодовых замков и двери казались легкими…
Всю ночь я потратил на то, чтобы убедить себя, что поцелуй состоялся. И значит, я могу теперь просто подойти к ней и даже чуть небрежно поцеловать. Но по-настоящему.
Но сколько бы потом я ни целовал, Катя каждый раз хохотала.
Я спрашивал ее:
– Что случилось? Почему?
Она говорила мне, что я – очень хороший, и снова смеялась.
Они более мягкие, женщины. И от того – такие жестокие. Они крайне редко говорят: «Пошел вон!», что каждый мужик делает с удовольствием.
Но они умеют все так выстроить, что ты сам понимаешь: ты – лишний, нелюбимый, чужой.
Потом они встречают тебя где-нибудь случайно, целуют в щеку, улыбаются… Спрашивают что-нибудь вроде: «Ты как?» И улыбаются, улыбаются, улыбаются…
Сколько же раз потом, обнимая женщину, я вспоминал Катю и начинал смеяться…
Я смеялся над Катей, над той, которую обнимал в данный момент, над всеми другими, над самим собой, над своей жизнью…